Но в тот момент мигом слетели с меня все сыщицкие доспехи и выскочил из меня на волю голубой от испуга, дрожащий от удивления обыватель: я засунул пальцы в конверт и стал вытаскивать лежащую там грязь.
И только поднеся ее почти к носу, я понял, что это не грязь. Это был буро-серый пепел. Тончайшая, сразу изломавшаяся в руке пластинка бумажного пепла.
Все, что осталось от письма. Темные хлопья с неприятным запахом не то йода, не то серы и легкий-легкий придых гари.
И в своем ротозейском испуге я уничтожил остатки следов - размяв пепел пальцами, отрезал себе пути к восстановлению испепелившейся бумажки, потому что у меня в руках это все превратилось в труху.
На всю жизнь с удивительной остротой я запомнил первое свое прикосновение к тайне. Это было двадцать пять лет назад, и тайна была книжная, маленькая, и не была она целью и содержанием прочитанной сказки, но она так поразила меня, что из-за нее я, по существу, прохлопал всю остальную книгу. Соседской девочке на день рождения подарили "Золотой ключик, или Приключения Буратино". Мы еще не разумели грамоты, и читала нам книжку мать этой девочки, и когда дело дошло до того, что Буратино проткнул носом нарисованный очаг и за ним оказалась запертая запыленная дверь, я не мог больше слушать - я не давал читать, надоедая вопросами: "Зачем за нарисованным очагом дверь? Кто сделал дверь? А почему нарисовали очаг? Кто это сделал? Куда вела дверь? Почему папа Карло не нашел ее раньше?" Эта дверь, за декорацией просто свела меня с ума. Женщина говорила мне: "Подожди немного, дальше в книжке об этом все написано, прочитаем до конца, и ты узнаешь".
Но я не мог дожидаться. Этот вопрос о двери жег мой глупый детский мозг, я не мог слушать дальше, следить за развитием событий, которые должны были открыть нам запертую дверь, я бесновался тихо около двери, придумывая, как бы мне отворить ее самому, не дожидаясь конца приключений Буратино, Мальвины, Пьеро и пуделя Артемона. И до сих пор со стыдом вспоминаю, как, ерзая и волнуясь, я наконец услышал скрип золотого ключика в замке и помчался по лестнице, которая привела всю компанию в чудесный кукольный театр, и был таким концом ужасно разочарован. Что я ждал за дверью? Какое открытие потрясло бы меня? Что примирило бы меня с существованием такой острой и такой долгой тайны?
Не знаю. Ей-богу, сколько я ни вспоминаю об этой двери, я так и не могу себе ответить на эти вопросы.
С тех пор пробежало ужасно много лет, и разгадывание тайн стало моим ремеслом. Двери, за которыми они хранятся, не откроешь золотым ключиком. Потому что, как правило, двери эти незримы. Их скрывают расстояния, темнота, безлюдье, хитрость, простодушие, алчность, злая одаренность, почтенный фасад, уважаемое имя, много-много самых разных нарисованных очагов.
И, глядя сейчас, как Халецкий хирургически точным движением расклеивает на листе бумаги обрывки - буро-серые клочья испепеленного письма, я принял твердое решение проткнуть своим длинным любопытным носом нарисованный семейный очаг Андрея Филипповича Позднякова.
- Хочу поехать сейчас к Желонкиной, - сказал я эксперту.
- Это кто? - спросил Халецкий, не отрываясь от работы.
- Жена Позднякова.
- Ах да! Почему к ней?
- Она ближе всех к Позднякову с одной стороны, к Панафидину - с другой. И, таким образом, к метапроптизолу.
Халецкий положил лист с приклеенными обрывками в сушильный шкаф, и не отвечая мне, подергал по очереди плечами, что, должно быть, означало - не убедил.
- Вот давайте рассмотрим эту историю с самого начала и поищем слабые звенья, - предложил я.
- Давайте, - охотно согласился Халецкий.
- Неизвестным препаратом отравлен милиционер Поздняков. Его жена, с которой он фактически в недоброжелательных отношениях, работает над химическими веществами той же группы, что и яд Позднякова. Но она в придачу к этому работает вместе с довольно антипатичным человеком Панафидиным…
- Вот насчет антипатичности Панафидина - это наиболее серьезный аргумент, - засмеялся Халецкий.
- Согласен, снимаю. Просто с профессором Панафидиным, который - это общеизвестно - роет землю носом для получения транквилизатора, которым отравлен Поздняков. Пока логично?
- Более-менее. Валяйте дальше.
- На этом месте возникают сразу два ответвления, которые придают наметившейся было версии о даме-мужеубийце и тому подобным жестоким романсам характер совершенного абсурда. Потому что появляются "разгонщики", типичные чистые уголовники, которые предъявляют удостоверение Позднякова, добытое с помощью якобы несуществующего препарата, над которым трудятся Панафидин и Желонкина.
- Завлекательно, - кивнул Халецкий, включил в шкафу тягу, уселся в кресло, закинув ногу на ногу, и закурил.
- А дальше происходят события совсем непонятные: приходит письмо. Независимо от того, чей в машине был метапроптизол, Панафидина или чей-то другой, но одно ясно - письмо это прислал или враг Панафидина, или его соперник.
- Может быть, есть смысл объединить эти две воображаемые фигуры - враг и соперник?
- Да, это, пожалуй, верно: если бы письмо не обработали предварительно перекисью бензоила… Кстати, Ной Маркович, а откуда этот человек знал, что письмо не испепелится раньше, чем я его прочитаю?
Халецкий засмеялся:
- Это не вопрос. Не могу сказать точно, в каком объеме, но определенными сведениями по фотохимии он располагает, Я себе так представляю его действия: он напечатал сначала текст, потом окунул лист в перекись бензоила и сразу же положил его в конверт. Бумага окисляется перекисью бензоила только под действием света. Расчет был на то, что лучи света, проникающие в какой-то мере сквозь конверт, начнут процесс окисления, который бурно пойдет после того, как лист извлекут на свет божий…
- Но ведь я убрал потом письмо в сейф?
- Это уже не имело значения - процесс необратимый. Просто если бы вы оставили письмо на столе, то не сохранилось бы и тех крох, которые мы сейчас пытаемся реставрировать. Но мы уклонились…
- А что?
- Мне показалось, что в вашей системе не нашлось места еще для одного заметного человека…
- А именно?
- Для Лыжина.
- Я звонил ему сейчас на работу - тоже нет. Сегодня я поеду к нему домой и дождусь, хоть бы мне пришлось там сидеть до утра. Но сначала мне надо поговорить с Желонкиной.
- Бог в помощь.
Причина, побуждавшая меня встретиться еще раз с Желонкиной - ее близость и к Позднякову и Панафидину, - поставила в то же время меня перед проблемой: где эту встречу назначить. На службу к ней я ехать не хотел, чтобы лишний раз не встречаться с Панафидиным. И дома не очень нравилось - перспектива встречи с Поздняковым мало грела. Прикидывал и так и сяк и решил ехать все-таки к ней домой, потому что как там ни будет это неприятно Позднякову, но в конечном счете вся эта история заварилась из-за него, и он, свой брат милиционер, должен понять меня правильно. Ведь не ради же собственного удовольствия и развлечения я таскаюсь на край города!
Таким образом я подбадривал себя, шагая от остановки автобуса к дому, и, видимо, так сильно мне не хотелось говорить о Позднякове с его женой, когда он будет сидеть в соседней комнате, невольно прислушиваясь к бубнивым, искореженным, приглушенным голосам за стенкой, так остро я чувствовал предстоящую ему муку и неизбежное поругание его мужской гордости, что судьба сжалилась надо мной, а может быть, над ним; на мой звонок дверь открыла Анна Васильевна Желонкина и сказала:
- Вы к мужу? Его нет дома.
- Здравствуйте, Анна Васильевна! - сказал я почти с радостью, и она с посуровевшим сразу лицом, поскольку понять причин моего веселья не могла, да и думать наверняка над этим не хотела, сдержанно ответила:
- Добрый вечер.
- А я не к Андрею Филипповичу, я к вам.
- Да-а? - удивилась она. - Мне показалось, что в тот раз мы обо всем уже поговорили.
- Ну что вы, Анна Васильевна, нам и ста часов не хватит обо всем поговорить - разговор у нас очень серьезный.
- Ста часов у меня для вас нет. У меня для себя самой такого времени нет, потому что, сколько я себя помню, мне не хватало времени. А если вы хотите говорить со мной опять о моей личной жизни, то я вам уже сказала: вас это не касается…
Я помолчал, меня сильно отвлекало, что мы разговариваем стоя, как в трамвае. А трамвайный разговор меня не устраивал.
- Меня это касается. И вас касается. Я бы мог вас вы звать для допроса в МУР, на Петровку, 38…
- Почему же не вызвали? - Она сердито откинула голову назад.
- Потому что я не хочу вас допрашивать, а хочу вас расспросить. И бравировать своим равнодушием к судьбе Позднякова вам бы не стоило…
- Ну, знаете, я у вас советов не спрашивала и спрашивать не собираюсь!
Я пожал плечами:
- Да, конечно. И это было правильно до тех пор, пока вашего мужа не отравили сильнодействующим препаратом, над которым вы сейчас работаете…
Она смотрела мне в лицо, и рот у нее то открывался, то закрывался, будто она хотела закричать во все горло, но удушье невыносимо стиснуло горло, и нет воздуха, нет вздоха, нет сил, чтобы крикнуть, позвать на помощь, рассеять кошмар. И побледнела она мгновенно и тускло, как слепой вспышкой засвечивается выдернутая из кассеты фотопленка.
- Я-я… да… да…
Я взял ее за руку и повел на кухню, усадил на белый табурет, налил в чашку воды и заставил выпить. И за двадцать секунд на моих глазах свершилось мрачное чудо - она с каждым глотком, с каждым вздохом безнадежно быстро старела, словно каждая секунда отпечаталась на ее померкшем лице целым годом. И прежде, чем она успокоилась, еще до того, как она заговорила, я понял, что совершил ошибку - мне не надо было ехать сюда, просто незачем, ибо бессовестно без жизненной необходимости ворошить чужую боль.
Я сел напротив на табурет, так и сидели мы молча, и в этот момент ее душевной обнаженности и полной беспомощности, когда мгновенно треснула и расползлась защитная броня ее суровой неприступности, я совершенно отчетливо мог читать ее мысли, словно ужасное потрясение этой женщины наделило нас на короткий срок удивительной телепатической способностью общаться без слов; ненужного и грубого шевеления воздуха корявым неуклюжим языком.
Молча спрашивал я ее и молча отвечала она мне, и я уверен, что все понял правильно, потому что крик души нельзя не услышать и нельзя не понять, и если я чего-то не уловил, то не имело это никакого значения, поскольку крик души не внесешь в протокол и подписи кричащего в немоте не требуется.
"Ты несчастлива?".
"Я уже привыкла".
"Разве он плохой человек?".
"Он хороший человек, добрый и честный".
"Но ты не любишь его?".
"И никогда не любила".
"Из-за того, что он некрасив?".
"Из-за того, что он такой, какой он есть!".
"А какой он?".
"Скучный, пресный, дисциплинированный, я уже за эти годы и сама стала такой же, как он".
"И всегда так было?".
"Всегда. Но я вышла за него в семнадцать лет и не знала, что бывают другие и по-другому".
"Ты любишь кого-то другого?".
"Люблю, любила, до самой смерти буду любить".
"Он хороший?".
"Он очень плохой. Но в любви это не имеет значения".
"Почему же ты не ушла к нему?".
"Он этого не захотел".
"Он любит другую?".
"Нет, он любит только самого себя".
"Но ведь так жить всегда ты не можешь?".
"Могу. У меня еще есть дочь, есть интересное дело".
"Но дочь выйдет замуж, уйдет. Разве одного дела - не мало?".
"Нет, не мало. Я всегда любила учиться, только мне это было трудно. А сейчас я все время учусь, работая".
"А может быть, твоему мужу одному было бы легче?".
"Нет. Его погубит одиночество, ему отомстит свободное время".
"Как время может мстить?"
"Он хороший человек, но он убийца времени. Если выдавался свободный вечер, свободный час, он никогда не знал, как занять его, он убивал свободное время - он решал кроссворды или играл в домино".
"Но он много делал доброго и сильно уставал на работе - разве время не захочет за это простить его?"
"Время - оно такое маленькое, быстрое, как загнанная ласка, мечется оно в тесноте наших дней, а убийцы его гонятся за ним с улюлюканием и свистом. И оно отмщает им забвением, мгновенностью их жизни, скукой".
Я очнулся. Не слышал я больше ее голоса. И вообще, может быть, ничего не было, я все придумал и дорисовал сам очаг над запертой дверцей так, как мне это нравилось, или казалось правильным, но, во всяком случае, именно таким я услышал крик ее души. И спрашивать теперь ее о чем-то я не мог. Она посмотрела на меня и негромко сказала:
- Не ищите в нашей жизни никаких демонических страстей. Все просто и грустно, - она помолчала и добавила: - Химикам известно явление автокатализа - в некоторых веществах от времени накапливаются катализаторы, которые с каждым днем ускоряют реакцию разложения, пока не происходит в конце концов взрыв.
(Окончание в следующем выпуске)
Артур КЛАРК
ВСТРЕЧА С МЕДУЗОЙ
Рисунки Ю. МАКАРОВА
1
С приятной скоростью триста километров в час "Куин Элизабет" скользила по воздуху в пяти километрах над Гранд-Каньоном, когда Говард Фолкен заметил приближающуюся справа платформу телевидения. Этой встречи он ждал - для всех остальных полеты здесь сейчас были запрещены, - однако соседство другого летательного аппарата не очень его радовало: Как ни дорого внимание общественности, а простор для маневрирования еще дороже. Что ни говори, ему первому из людей доверено вести корабль длиной в полкилометра…
До сих пор испытательный полет проходил гладко. Нелепо, но факт: единственная загвоздка была связана с древним авианосцем, который одолжили для подсобных целей в морском музее Сан-Диего. Из четырех реакторов авианосца действовал только один, и наибольшая скорость старой посудины составляла всего тридцать узлов. К счастью, скорость ветра на уровне моря не достигала и половины этой цифры, поэтому было не так уж трудно добиться штиля на взлетной палубе. Правда, из-за порывов ветра экипаж пережил несколько тревожных секунд сразу после того, как были отданы швартовы, но огромный воздушный корабль без помех вознесся в небо, словно на невидимом лифте. Если все будет идти благополучно, "Куин Элизабет" только через неделю вернется на авианосец.
Все было в полном порядке. Приборы давали нормальные показания. Капитан Фолкен решил подняться наверх и проследить за стыковкой. Передав командование помощнику, он вышел в прозрачную трубу, которая пронизывала сердце корабля. И увидел неизменно ошеломлявшее его зрелище - самое большое пространство, какое человек когда-либо замыкал в одну оболочку.
Десять шаровидных газовых отсеков, каждый тридцати метров в поперечнике, вытянулись цепочкой исполинскими мыльными пузырями. Прочный пластик был настолько прозрачным, что Фолкен видел сквозь него механизмы, от которых его отделяло добрых полкилометра. И он отчетливо различал трехмерный лабиринт каркаса - и длинные балки, протянувшиеся от носа до кормы, и пятнадцать кольцевых шпангоутов, эти ребра небесного гиганта; их убывающий диаметр придавал его силуэту изящество и обтекаемость.
На малой скорости звуков было немного, только тихо шелестел ветер вдоль оболочки да иногда, при перемене нагрузки, покряхтывал металл. Бестеневой свет укрепленных высоко над головой Фолкена ламп придавал окружающему сходство с подводным миром, и вид прозрачных мешков с газом только усиливал это сходство. Как-то раз, плывя над тропическим рифом, он встретил целую эскадрилью больших, но совсем безопасных, медленно пульсирующих медуз. Пластиковые пузыри, от которых зависела подъемная сила "Куин Элизабет", напоминали ему этих медуз, особенно когда изменялось давление и они чуть колыхались, переливаясь бликами отраженного света.
Вдоль оси корабля Фолкен подошел к лифту в носовой части, между первым и вторым газовыми отсеками. Поднимаясь на обсервационную палубу, заметил, что слишком уж жарко, и сказал об этом в карманный диктофон, чтобы потом принять меры. Около четверти подъемной силы "Куин Элизабет" обеспечивалось неограниченным количеством отбросного тепла, производимого ее реакторами. Загрузка в этом полете была небольшая, поэтому только шесть из десяти газовых отсеков содержали гелий, в остальных был воздух. А ведь они взяли двести тонн воды для балласта. Правда, высокие температуры создавали дополнительные трудности с охлаждением труб. Тут явно есть еще над чем поразмыслить…
На обсервационной палубе его лицо овеял более прохладный воздух, а в глаза ударил ослепительный солнечный свет, проникающий через плексигласовую крышу. Пять или шесть рабочих, которым помогало столько же супершимпанзе, торопливо заканчивали настилать танцевальную площадку, другие тянули электрические провода, расставляли кресла. Глядя на этот упорядоченный хаос, Фолкен сказал себе, что вряд ли все приготовления будут закончены к первому официальному полету, ведь до него осталось всего четыре недели. Впрочем, это не его забота, слава богу. Капитан не отвечает за программу увеселений.
Рабочие приветствовали его жестами, "шимпы" скалили зубы в улыбке. Быстрыми шагами он проследовал мимо них в небесный бар, его любимый уголок на корабле. Когда начнется эксплуатация, здесь уже не уединишься… А пока можно позволить себе отвлечься на пяток минут.
Вызвав мостик, Фолкен убедился, что все по-прежнему в порядке, после чего удобно расположился во вращающемся кресле. Далеко внизу, лаская глаз, серебрились плавные обводы оболочки. Вдоволь насладившись зрелищем самого большого транспортного средства, какое когда-либо сооружалось руками людей, он перевел взгляд вдаль - там до самого горизонта тянулась огромная фантастическая борозда, прорезанная рекой Колорадо за полмиллиарда лет.
Если не считать платформу телевидения - она сейчас опустилась пониже, чтобы снять среднюю часть корабля, - "Куин Элизабет" была одна в небе, вплоть до горизонта - голубая пустота. Фолкен подумал, что во времена его деда эта голубизна была бы расписана лентами пара и пятнами дыма. Теперь же не было ни того, ни другого. Загрязнение воздуха прекратилось, как только пришел конец примитивной технологии производства. Нынешние пути дальнего сообщения проходят далеко за пределами стратосферы, с земли воздушный транспорт не видно и не слышно. Атмосфера опять всецело принадлежит птицам и облакам. Впрочем, к ним прибавилась и "Куин Элизабет"…
Верно говорили пионеры воздухоплавания в начале двадцатого века, только так и надо путешествовать - в тишине, со всеми удобствами, дыша окружающим воздухом, а не замыкаясь от него в скорлупу, и достаточно близко к земле, чтобы любоваться чередующимися красотами суши и моря. Разве можно было говорить об удобствах, о просторе на реактивных самолетах 1980-х годов, где сотни - пассажиров сидели по десять в ряд!