- А если вы знаете, то зачем вы об этом спрашиваете меня? - раздраженно сказал Панафидин.
- Я знаю не все, и вы, наверное, не все знаете. Мы сложим наши знания и совместно придем к истине, - усмехнулся я.
- Истина не апельсин. Из двух полузнаний целого не по лучишь.
- Ну мы, во всяком случае, попробуем. Меня интересует, чем занимается Лыжин в своей лаборатории.
- Деталей я не знаю, но, по-моему, он тоже интересуется получением и применением транквилизаторов, - сказал Панафидин, изящным небрежным взмахом руки подчеркивая, что ничего в этом интересного нет.
- А вы не знаете, каким именно транквилизатором интересуется Лыжин?
Панафидин засмеялся:
- Видите ли, существует понятие научной этики. Все, что любой ученый считает необходимым сообщить своим коллегам, он может доложить на ученых встречах или опубликовать в периодике. Интересоваться сверх этого не принято. Это скорее компетенция сыщиков, нежели ученых коллег.
- Понял, - сказал я. - Тогда у меня к вам вопрос из моей компетенции.
- Пожалуйста.
- Вы безоговорочно уверены, что метапроптизол еще не получен?
- Абсолютно.
- Тогда я хочу объединить наши интересы на почве единственной общей черты наших профессий - вашей и моей.
- А именно? Мне как-то не приходило никогда в голову, что в наших профессиях может быть что-то общее.
- Может, может, - заверил я. - Помимо служебных обязанностей, учеными и сыщиками руководит любопытство. С моей точки зрения - немаловажный двигатель в постижении истины.
Не скрывая усмешки, Панафидин тяжело, высокомерно бросил:
- Вот только истины мы с вами разные ищем.
- Истина одна, - смирно заметил я. - Истина - это узнавание мира, поэтому она одна и многолика.
- Вот именно, - хмыкнул Панафидин, - решение рядов Галуа и поимка карманника в метро - две стороны истины. Не плохо?
Я не хотел ввязываться в спор, мне никак нельзя было с ним поссориться сейчас, и я сказал примирительно:
- Неравнозначны, конечно, эти стороны истины. Но если бы я поймал карманника, укравшего у профессора сверток с рукописью о рядах Галуа, то это бы несколько смягчило контраст. Правда, мы сильно уклонились от нашей темы, а говорили мы о любопытстве.
- Вы хотите оценить мое профессиональное любопытство ученого? - спросил Панафидин, поигрывая серебряной кофейной ложечкой.
Вошла Ольга, она несла на подносе надрезанный торт. Очень красивый был торт - огромный каравай, обвязанный глазурованным рушником, а сверху вплавлена в шоколад марципановая солонка с сахарным песком.
- Попробуйте, - сказала Ольга. - Вчера гости были, принесли новый торт, "Хлеб-соль" называется.
Я поблагодарил, но торт есть не стал - я что-то разлюбил сладкое в последнее время.
- А у нас в доме все с удовольствием едят сладости, - сказала Ольга. - Мы сладости, как дети, любим.
Панафидин недовольно покосился на нее, сказал сухо, почти сквозь зубы:
- Я тебе уже объяснял, что не "сладости", а "сласти". Сласти! Сладости у восточных красавиц, а это называется сласти. Угощайтесь, - кивнул он мне.
Себе он отрезал большой кусок торта, переложил его на красивую квадратную тарелку с давленым орнаментом, и с аппетитом стал есть его, а на лице и следа не осталось от только что промелькнувшей внезапно, как снайперский выстрел, вспышки респектабельного, опрятно замаскированного злобного неуважения к жене.
- Ну, сласти так сласти! Подумаешь, какая разница, вкус не меняется, - сказала робко Ольга. - И что ты, Сашенька, из-за всяких пустяков так нервничаешь?
- Я абсолютно спокоен, моя дорогая. А ты упускаешь прекрасную возможность не мешать нам говорить по делу, которое тебе совершенно неинтересно.
- Но вы говорили о Володе Лыжине… - просительно промямлила Ольга.
- Этот разговор мы уже исчерпали. А разъяснить инспектору химизм действия транквилизаторов ты вряд ли сумеешь даже с моей помощью.
- Хорошо, хорошо, Сашенька, не волнуйся, я уже ухожу.
- Вот и прекрасно. Так о чем вы хотели меня спросить? - повернулся он ко мне.
- Я хотел вас спросить: что, если бы к вам пришел человек и сказал - я знаю, где лежит метапроптизол, давайте вместе взглянем, вы бы пошли?
Панафидин проглотил кусок торта, прихлебнул кофе, облизнул кончик ложки и неспешно ответил:
- Конечно, не пошел бы.
- Почему?
- Потому что это предложение - нелепая мистификация, дурацкий розыгрыш, рассчитанный на легковерных глупцов. И невежд, надеющихся найти на улице полный кошелек. Знаете, есть такая категория людей, которые с детства мечтают о толстом кошельке на тротуаре?
- Знаю. Ну, а научное любопытство?
- Это не научное любопытство, а обывательское ротозейство. Умный человек не пойдет смотреть на то, чего нет и быть не может. И я смотреть не стану.
Он разговаривал со мной вроде бы совершенно спокойно, слизывал крем с ложки, прихлебывал мелкими глотками кофе, остроумничал, но я видел его глаза - он бешено считал что-то, он отвечал мне механически, по заранее сформулированному отрицательному стереотипу, а сам в это время изо всех сил старался сообразить: что это - милицейская уловка, ловушка? И отбивался, не глядя, размахивая во все стороны руками, как боксер, пропустивший тяжелый удар, не нокаут, конечно, но утрачена ясность, и "вата" в ногах, и лицо противника плывет, но надо продержаться до спасительного гонга, там будет передышка - можно будет еще восстановиться для продолжения боя, который длится не три любительских раунда, а по жестким правилам профессионалов - до победы.
- Смотреть не стану, - медленно повторил я и ужасно обрадовался сделанной им подставке: - Если вы помните, эти же слова сказал ученый монах Томас Люпиан, когда Галилей, исчерпав все аргументы, попросил его взглянуть в телескоп.
Панафидин скривил угол рта:
- Прекрасно образованны стали современные сыщики… Но ничего не попишешь, видимо, такой уж я дубина-обскурант.
Не обскурант ты, дорогой профессор кислых и щелочных щей, а зарвавшийся хам. Нахалюга. И лицемер. Все в этом доме проникнуто лицемерием. И торт ваш "Хлеб-соль" - вранье, потому что хлеб - бисквит, и соль - сахар, а гостеприимство - ложь. Стараясь не сорваться, я сказал тихо:
- Хорошо. Тогда я вам официально заявляю, что располагаю сведениями о том, что в машине одного почтенного гражданина в тайнике хранится метапроптизол.
Панафидин не выдержал, он весь посунулся ко мне, и его напряженная поза и острота движений диссонировали с невозмутимой маской лица и спокойным, чуть даже перетянутым для плавности голосом.
- В чьей же машине, позвольте полюбопытствовать?
- В вашей.
Минуту он помолчал, внимательно рассматривая меня, и я физически, всей кожей лица ощущал его взгляд, такой он был плотный, тяжелый, царапающий нескрываемым презрением, злостью и огромным интересом.
- Вы с ума сошли? - спросил он спокойно и серьезно.
- Нет. Кажется, нет.
- А мне кажется, что сошли. Иначе бы вам не достало духа нести такую неслыханную дичь.
И тут я решил сыграть ва-банк, я поставил все, никто, наверное, никогда не делал более отчаянной ставки, потому что если я ошибусь, то Панафидин меня с лица земли сотрет.
- Возможно, что сказанное мною - дичь. Тогда я извинюсь перед вами за причиненные вам хлопоты и беспокойство, которое доставил своим визитом. Но вдруг, я подчеркиваю - вдруг! - в жизни ведь всякое случается, окажется, что я прав. Никто никогда вам не поверит, что вы не знали о тайнике. И самое главное - вы ведь больше и не увидите метапроптизол. Я его обязательно изыму, коль скоро вы говорите, что не имеете к нему отношения.
- Знаете что - вы мне надоели! - закричал Панафидин, и больше он себя и не старался сдерживать. - Идемте в машину, в гараж, к черту на кулички, куда хотите, только отстаньте от меня со своим копеечным морализированием и безграмотными научными рассуждениями…
Не помню, как мы вылетели из квартиры, лифта на лестничной клетке не оказалось, и Панафидин побежал вниз пешком, и бежал он легко, быстро, сильными прыжками, широко отталкиваясь, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки. И я понял, что теннисные ракетки в кабинете лежали у него не для декорума.
- Где? В кабине? - он отпер замок и распахнул дверь. - В моторе? В багажнике? У черта в брюхе?!
Не обращая на него внимания, я встал на колени позади машины и засунул пальцы в узкую щель между бампером и кузовом, нижняя кромка бампера почти вплотную подходила к металлу, и оставался там лишь тоненький просвет для стока воды. Я вел рукой вдоль паза, и в башке вихрем проносились мысли о том, что если подметное письмо было сознательной провокацией и ничего я здесь не найду, то расследованию моему конец. Никто не простит мне такого скандального прогара.
В углу, у закругления бампера, липкой лентой был приклеен крошечный пакетик. Я осторожно вытащил его - полиэтиленовый мешочек плотно облегал маленькую пробирочку-ампулку, в которой неслышно пересыпался белый порошок, похожий на питьевую соду.
Я взглянул на Панафидина - лицо его было бледно, и растекалось на нем тягостное выражение тоски и недоумения.
- Вам этот пакетик не знаком? - спросил я.
- Нет, я никогда не видел его, - покачал он медленно головой, и я никак не мог сообразить, глядя на эту маску тоски, страдания и недоумения, - актерствует он или действительно впал в шок, оттого что у меня в руках ампула с препаратом, который при анализе может оказаться метапроптизолом. Чужим! Не его! Впервые увиденным!..
ГЛАВА 9
Понедельник - день тяжелый. Я в этом просто уверен, и суеверия здесь ни при чем. Моя работа - производство с непрерывным циклом, вроде доменного цеха, и кропотливый, очень обыденный процесс выплавления крупиц истины из руды фактов, обстоятельств, людских отношений нельзя приостановить на выходные дни. Да и преступники не склонны согласовывать со мной свою деятельность - им не скажешь, что я за неделю устал, хочу выспаться и чтобы они хоть на выходные угомонились, оставили честных людей в покое, да и меня не беспокоили. У преступников, как и у меня, - ненормированный рабочий день, и, только передав их в руки правосудия и органов перевоспитания, я вновь ввожу их в местах заключения в нормальное русло трудовых будней и выходных.
А у меня ничего не меняется - для того, чтобы справедливость была всегда, милиция работает круглосуточно, во все дни года - будни, выходные и праздники. Справедливость потребна людям всегда, а жизнь не останавливается для отдыха в конце недели, и поэтому все дела с субботы и воскресенья автоматически перекатываются на понедельник. И день этот всегда получается тяжелым.
Начался понедельник у меня рано. Поскольку накануне я звонил несколько раз домой Лыжину и не заставал его, то я решил перехватить его до начала работы. Около восьми часов я звонил уже в дверь, но отворила мне все та же плосколицая бабка.
- Нету его, - сказала она, и мне показалось, что она обрадовалась, увидев на моем лице досаду и разочарование. - Минут пятнадцать, как уехал он.
- Вы говорили ему, что я приезжал и звонил?
- А как же! Не знает он про тебя. Сказал, нету у меня такого знакомца.
- Когда же его можно застать?
- Кто его знает! Носит нечистая - приходит в ночь, за полночь, уходит - чуть свет, это сегодня он чего-то запозднился.
Я вырвал из записной книжки страничку и написал: "Уважаемый тов. Лыжин! Прошу вас обязательно позвонить мне по телефону 24-99-84. Капитан милиции С. Тихонов". Слово "обязательно" я дважды подчеркнул. Записку отдал бабке, которая тут же, при мне, развернула ее и, подслеповато щурясь, стала читать ее по слогам.
- Ка-пи-тан ми-ли-ции Сэ Ти-хо-нов, - повторила она нараспев, поцокала языком, качнула осуждающе головой. - До стукался, голубчик. Теперя затаскают.
- Никто его никуда не таскает, он нужен как свидетель, - сказал я сердито.
- Эт-та понятно, - понимающе закивала старуха. - Сначала - в свидетели, а опосля - носи ему сухари…
Бабку мне было не переговорить, и я, внушительно попросив ее не забыть передать записку, поехал на Петровку.
Вошел в кабинет, скинул плащ, и сразу же зазвонил телефон.
- Здравствуйте, Тихонов. Это Халецкий.
- Приветствую вас, Ной Маркович. Чем порадуете?
- В ампуле - метапроптизол. Химики подтвердили это категорически.
- Н-да, интересные дела. А вы там не могли вгорячах напутать? Это наверняка метапроптизол?
Халецкий сердито ответил:
- Если бы я решал такие вопросы вгорячах, я бы уже давно на углу галоши клеил.
- Простите, Ной Маркович, я от волнения, наверное, не так выразился.
- А зачем вы так сильно волнуетесь? - деловито осведомился Халецкий. - Первейшая добродетель сыщика - невозмутимость и постоянное присутствие духа.
- Тут есть отчего разволноваться. Ведь если это метапроптизол, надо полностью поворачивать дело. Резко меняется на правление самого розыска!
Я слышал, как Халецкий на другом конце провода хмыкнул, я видел его легкую ироническую ухмылку, нигилистическое поблескивание золотой дужки очков.
- Вам можно дать совет? - спросил он.
- Профессиональный или житейский? - осторожно осведомился я.
- Житейский.
- Валяйте.
- Не принимайте никогда никаких решений окончательно. Оставляйте по возможности за собой небольшой запас времени, свободу маневра, ресурс денег и резерв для извинений. Это спасает наше самолюбие от болезненных уколов, а истину от попрания.
- А при чем здесь истина? - сердито спросил я.
Халецкий засмеялся.
- Вы же знаете, что иногда люди, например ученые, - он сделал паузу, и выглядела эта пауза как ударение на печатной строке, и продолжил спокойно: - И неученые, чтобы спасти свое самолюбие от уколов, подминают края истины под свой размер, дабы не жало, не давило, не стесняло движений, или просто чтобы не морщило выходное платье нашего тщеславия.
- Красиво. Но ко мне отношения не имеет, - сказал я мрачно. - И мне оставлять резерв для извинений перед Панафидиным не нужно. Он почтенный человек, профессор, и тэдэ и тэпэ, но перед законом все равны, и пусть он отчитается в некоторых странностях создавшегося положения.
- Не увлекайтесь, Тихонов. И не напирайте на меня с такой страстью - я ведь вам не начальство, не прокурорский надзор и не ваш папа. Отчитываться передо мной вы не должны, а выслушать товарищеский совет можете.
- Так что же вы советуете, Ной Маркович? - закричал я уже с отчаянием.
- Думать. Не спешить. И снова думать. Вся эта история - удивительная, в ней есть какие-то очень давние и глубокие подводные течения, - это мне подсказывает мое старое сердце. И я вам советую не спешить с поступками и заявлениями, которые вы не сможете взять обратно. Думайте, я вам говорю.
- Не спешить? Прекрасно. А как к вашему совету, интересно мне знать, отнесся бы Поздняков? Он ведь наверняка просил бы меня поторопиться…
- Не будьте мальчишкой! - сердито прикрикнул Халецкий. - Вы не сестра милосердия! Вам доверена высокая миссия врачевания нравственных ран человечества, и будьте любезны относиться с пониманием и уважением к своей должности! И оружие ваше - не поспешность, но мудрость. А мудрому надо ходить среди людей ощупью и не глазеть на мир, а вглядываться в него сквозь линзы разума и совести…
- Ной Маркович, но мне требуется силой разума моего отыскать истину в отношениях людей, мир которых мне непонятен и дело которых я не разумею. Так, может быть, для меня - по-человечески - истина состоит в том, чтобы просить начальство освободить меня от этого расследования?
Халецкий помолчал, я слышал, как он глухо покашливает, отворачиваясь от микрофона, потом вздохнул и грустно сказал:
- Такая истина не требует ни ума, ни любви, ни правды, ни смелости…
- Но я не могу ничего придумать. Сначала я не поверил письму. Потом, когда в тайнике я нашел ампулу с белым препаратом, я не мог поверить, что это метапроптизол. Теперь я не могу понять, действительно Панафидин ничего не знал об ампуле, или он такой прекрасный актер. Но есть еще одно обстоятельство, которое не дает мне покоя…
- Какое обстоятельство?
- Подумайте, Ной Маркович, о масштабе причин, из-за которых Панафидин, если он только действительно автор метапроптизола, может отказаться от него? Подумайте, как должны быть они громадны, необъятны, они всю его жизнь должны перечеркнуть!
- Я уже размышлял об этом, и мыслишки сии лишний раз убеждают меня, что говорить о смене направления поиска пока несвоевременно. Вы помните, была такая мировая чемпионка по конькам Мария Исакова?
- Помню. А что?
- Вот однажды, много лет назад, я видел, как во время соревнований она упала на повороте. Приличная скорость, инерция, закругление - сильно очень закрутило ее. Наконец она затормозилась, вскочила и… побежала в другую сторону.
- Я в другую сторону не побегу, это я вам точно говорю.
- А я этого и не утверждаю. Я, как это вы любите говорить, мобилизую ваше внимание.
- Спасибо. Теперь я займусь текущей работой с отмобилизованным вниманием. Кстати, я собираюсь к вам зайти, занесу письмо подметное - хочу, чтобы вы над ним маленько помозговали: может быть, удастся что-то выжать из него.
- К вашим услугам. До встречи.
Я положил трубку, подошел к сейфу, сорвал пломбу с печати, отпер замок, достал папку, бросил на стол конверт с замечательным адресом "Главному генералу". Да, я помню еще, что позвонил после этого Тамаре и попросил узнать у Шарапова, когда он сможет принять меня.
- Он отъехал в город часа на два, - сказала Тамара.
Ну отъехал так отъехал. Отъехал, отошел, отлетел, отплыл - слова какие-то дикие. Хорошо, что мой начальник не адмирал - "отплыл в порт часа на два". Размышляя об этой ерунде, я открыл конверт, чтобы еще раз прочитать письмо, перед тем как отнести его Халецкому. Но читать было нечего. Письма не было.
Я этого даже не понял сразу, и все растягивал конверт пошире, и продолжал тупо смотреть в него, будто это был не обычный почтовый маленький конверт, а полный книжный шкаф, в котором могла затеряться такая безделица, как листок паршивой бумаги с двумя строчками машинописного текста.
Вместо письма лежала в конверте какая-то серая грязь, и само по себе было так непостижимо, дико, невероятно, что у меня мог пропасть из запертого и опечатанного сейфа бесценный следственный документ - это просто никак не могло уложиться в моем сознании, и какие-то перепуганные, бестолковые мысли, одна другой нелепее, носились в мозгу. Со мной случилась вещь непростительная для профессионала - от неожиданности, от невозможности даже представить себе, как могло такое случиться, я потерял самообладание. И мгновенно был наказан за это вторично.
До сих пор не могу себе простить этого, до сих пор с мучительным стыдом вспоминаю, как, попав в острую ситуацию, я сразу же забыл так мучительно накопленный за долгие годы опыт, всю хитрую сыщицкую науку, вбитую в меня старшими товарищами, главный закон, усвоенный в борьбе с преступниками, которые нам ошибаться дважды еще не представили возможности. А ведь как прост этот закон: прежде чем что-то делать, посмотри и подумай.