- Так ведь она сейчас стала большой человек, можно сказать, ученый, а муж - лапоть, унтер Пришибеев, - тихо сказал он, сказал без всякой злости на жену, а словно взвешивал на ладонях справедливость своих слов. Он даже взглянул мне в глаза, неуверенный, что я его слышу или правильно его понял, горячо добавил: - Вы не подумайте там чего, оно ведь так и есть.
- Давно наметились у вас такие настроения в семье?
- Ей-богу, не знаю. Наверное, давно. Тут ведь как получи лось? Когда познакомились, работала она аппаратчицей на химзаводе; двадцать лет этому почти. Уставала она ужасно, но все равно ходила в школу рабочей молодежи. За партой, случалось, засыпала, а школу закончила, и поступила в Менделеевский институт. Работала и училась все время - пока вдруг не стало ясно: она человек, а я…
- А куда вы бутылку дели? - спросил я неожиданно.
Поздняков оторопело взглянул на меня:
- К-какую бутылку?
- Ну, из-под пива, на стадионе, - нетерпеливо пояснил я.
- А-а… - Поздняков напряженно думал, пшеничные кустистые брови совсем сомкнулись на переносице, лицо еще больше покрылось потом. - В карман, кажется, засунул, - сказал он наконец, и в тоне его были удивление и неуверенность. - На верное, в карман, куда еще… Но ведь ее в кармане не нашли потом?..
Я оставил его вопрос без ответа, помолчав немного, сказал:
- Постарайтесь припомнить, вы бутылку сами открывали?
- Пожалуй… - Поздняков снова задумался, потом оживился, вскочил. - Пожалуй! Зубами я ее, кажись, открыл. Вот мы посмотрим сейчас, может, пробка в пиджаке завалялась.
Он быстро подошел к вешалке и, снимая с нее поношенный пиджак из серого дешевого букле, бормотал:
- Ведь под лавку я ее не кину, пробку-то? Не кину. Значит, в карман…
- Давайте я вам помогу, - сказал я.
Мы расстелили пиджак на столе, тщательно осмотрели его, вывернули карманы, ощупали швы. В левом кармане сатиновая подкладка совсем посеклась, и нитки ткани образовали сеточку. Я засунул в дырку палец и стал шарить в складке на полах пиджака, прощупывая каждый сантиметр между букле и сатином. Уже на правой поле, с другой стороны пиджака, я нащупал шероховатый неровный кружок. Потихоньку двигая его к дырке, вытащил на свет - кусочек плоской пробки, коричневый, с прилипшим к нему ворсом. Прокладка под металлические пластинки, которыми закупоривают пивные бутылки…
- Не торопите меня, Тихонов, это дурной тон, - сказал Халецкий спокойно.
В лаборатории было почти совсем темно, окна плотно зашторены, и только одинокий солнечный луч, ослепительно яркий, разрезал комнату пополам и бликами падал на золотые дужки очков, когда Халецкий по привычке покачивал головой…
Я сказал ему:
- Результаты экспертизы мне обязательно нужны к завтрашнему утру.
- Почему такая спешка? - удивился Халецкий.
- Ну, знаете, есть старая поговорка: "Береги честь пуще глаза". А тут разговор как раз идет об этом самом…
Халецкий покачал головой, и мне показалось, что он усмехнулся.
- Тихонов, вы же учились в университете, помните свод законов вавилонского царя Хаммурапи?
- Ну и что?
- Там прямо сказано, что врач, виновный в потере пациентом глаза, платится своими руками. А здесь ведь при спешке можно, сделать ошибку, и ваш пациент потеряет не только глаз, но и честь, которую беречь надо еще пуще.
Халецкий развернул белый конверт, извлек пинцетом кусочек пробки, внимательно посмотрел на него в луче солнца, падавшем из-за штор.
- Что вы намерены делать с ним?
- Микрохимический анализ, используем флуоресценты. Не поможет, посмотрим рентгенодифракцию. Что-нибудь да даст результаты. Наука имеет много гитик, - засмеялся он.
- Вы думаете, что из этой пробочки еще можно что-нибудь выжать? - спросил я с надеждой.
- Кто его знает, попробуем. Алкоголики утверждают, что из самой пустой бутылки всегда можно выдавить еще сорок капель. Нам из этой пробочки хотя бы одну сороковую часть капли выдавить, и то было бы о чем говорить…
Лаборатория казалась единственным прохладным местом на всей земле, и отсюда очень не хотелось уходить. Халецкий как будто понимал это и не торопил меня. Он повернулся ко мне, и снова солнечный блик рванулся с золотой дужки его очков. Глаз Халецкого мне не было видно, но я знал, что он внимательно смотрит на меня.
- Ну, Тихонов, а что вы думаете об этом деле?
- Не знаю, - я пожал плечами.
Халецкий спросил:
- Вы считаете, что Поздняков говорит правду?
- Не знаю, ничего я не знаю. Вам ведь известно, милиционеры, как и все прочие граждане, не святые, и среди них всякое бывает. Хотя не хочется в это верить.
Все-таки инспектор Поздняков ошибался, когда говорил мне, что знает его только шваль и шушера. Нашлось кому и доброе слово сказать. Хвалебных гимнов ему не слагали, но добрые слова были сказаны и в ЖЭКах, и жильцами в домах, и в отделении милиции, где он служил. Я воспользовался советом Чигаренкова, который сказал:
- Если бы меня спросили, я бы посоветовал поднять всю документацию Позднякова - посмотреть, кого он мог в последнее время особенно сильно прищучить.
Вот я часами и читал накопившиеся за годы бесчисленные рапорты, докладные, представления, акты и протоколы, составленные Поздняковым. Читал, делал в своем блокноте пометки и размышлял о том чудовищном котле, в котором денно и нощно варятся участковые. Этим я занимался до обеда. Во вторую половину дня ходил по квартирам и очень осторожно расспрашивал об инспекторе. Работа исключительно нудная и совсем малопродуктивная. Но это была одна из версий, а я привык их все доводить до конца - не из служебной добродетельности, а чтобы никогда не возвращаться назад и не переделывать всю работу заново.
И отдельно я читал жалобы на Позднякова от граждан. Оказывается, на участковых подают довольно много жалоб.
А потом говорил с Поздняковым, и снова читал пожухшие бумажки, и опять расспрашивал граждан…
… - Культурный человек, сразу видно, со мной всегда первый здоровается…
… - Зверь он лютый, а не человек…
… - Мужчина он, конечно, правильный, завсегда тверезый, строгий…
… - Естественно, на деньжаты левые у него нюх, как у гончей…
… - Кащей паршивый, он мужа маво, Федюнина Петра, кормильца, на два года оформил…
… - А на суде потом ни слова о том, что Петька Федюнин с ножом на него бросался - семью, понятно, жалел, детей ведь там трое…
… - Не место в милиции такому держиморде - он моему мальчику руку вывихнул.
… - Соседский это мальчонка. Было такое дело. Они с приятелем в подъезде женщину раздевать стали. В мальчонке-то два метра роста…
… - Ну как не пьет? Пьет, он у меня на свадьбе дочери пил. Как человек пьет…
… - Человек он необщительный, понять его трудно. Он ведь одинокий, кажется?..
… - И если Поздняков не прекратит терроризировать меня своими угрозами, я буду вынужден обратиться в высшие инстанции…
… - Дисциплинирован, аккуратен, никакого разгильдяйства…
… - Одно слово - лешак! Дикий человек. С ним как в считалочке у мальцов: пама-мама-жаба-цапа! Я, может, пошутить хотел, а он меня цап за шкирку и в "канарейку"…
… - Вместо того, чтобы задержать по закону самовольно убежавшего с поселения тунеядца, участковый Поздняков дал ему возможность безнаказанно улизнуть, несмотря на наше заявление…
- Чего же вы, Андрей Филиппыч, не задержали по закону тунеядца? - спросил я Позднякова.
Он растерянно покачал головой:
- По закону, конечно, надо было…
- Но все-таки не задержали?
- Не задержал.
- А что так?
- Ну, закон-то ведь для всех. Он хоть и закон, но не бог все-таки, каждого в отдельности увидеть не может. И строгость его для блага построена - я это так понимаю.
- А в чем было благо тунеядца? То, что закон не предусмотрел?
Поздняков задумчиво поморгал белыми ресницами, пожевал толстую верхнюю губу, и я подумал о том, что любящие люди со временем перестают замечать некрасивость друг друга, она кажется им естественной, почти необходимой. А вот "к.х.н. Желдикина", наверное, всегда видит эти белые ресницы, вытянутые толстой трубкой губы, а желтые длинные клыки ей кажутся еще больше, чем на самом деле. Все это для нее чужое, и от этого остро антипатичное.
Поздняков сказал досадливо:
- Не тунеядец он!
- То есть как не тунеядец?
- Убийца тот, что невозвратимое сотворил, он и после кары все-таки убийца, как тут ни крути. А если тунеядец сегодня хорошо работает - какой же он тунеядец?
- А этот хорошо работал?
- Хорошо. Ему четыре месяца до окончания срока оставалось. Дружки письмо прислали, что девка его тут замуж выходить надумала, - ну он и сорвался с поселения.
- А вы?
- А я ночью его около дома дождался - в квартиру заходить не стал.
- Не понял: почему в квартиру-то не пошли?
- Соседи мне заявление уже вручили - людишки они вполне поганые, если бы увидали, что я его на дому застукал, тут бы мне уже его обязательно оформлять пришлось…
- А так?
- А так дал ему "леща" по шее и на вокзал отвез.
- Не по закону ведь? - осторожно спросил я.
- А еще два года из-за этой сикухи по закону - так бы лучше было?
Я неопределенно пожал плечами и спросил:
- Соседи эти - чем же они людишки поганые? Долг свой выполнили…
- Не-е, - покачал острой длинной головой Поздняков. - Не тот долг выполняют. Это они мне за парня своего отплачивают, кляузы мелкие разводят…
- Какого еще парня?
- Да вот пишет он на меня все время "телеги", что я ему угрожаю. А чего я ему угрожаю? Хочу, чтобы человеком был, жил по-людски, работал, женился, детей воспитывал.
- Вы мне расскажите поподробнее, что это за парень.
Поздняков поднял на меня блеклые глаза, будто всматривался внимательнее, потом сказал твердо:
- Если вы насчет той истории, что со мной произошла, то вряд ли он тут может быть причастен. А впрочем… ну, нет, не знаю…
- А вы мне просто так, ради интереса, расскажите.
- Да тут и рассказывать особенно нечего. Их фамилия Чебаковы. Отец - завскладом, мать - инвалид третьей группы, в музее смотрительницей работает. Парень родился, когда им уже обоим далеко за сорок было. Сейчас ему двадцать пять, мордоворот на шесть пудов - а для них все Боречка. Две судимости имеет.
- Хулиган?
- Э, кабы! Я ведь почему с ним так бился - тут моя крупная промашка имеется. Он ведь всегда очень спокойный был парень. С хулиганами, с ворами проще - они заметнее. Хамло из них за версту прет, особенно по пьяному делу. Ну, конечно, на учете они все у меня, чуть что - я такого сразу за бока. А этот - тихий, в школу ходит себе, потом в институт. И вдруг его - раз! - и за фарцовку сажают. С иностранцами повязался, тряпье скупал и другим стилягам перепродавал. Для меня это как гром с ясного неба. Ну, по малолетству годов определили ему условно, и я ему, естественно, житья не даю - через день хожу домой. К райвоенкому вошел с просьбой, чтобы Бориса Чебакова в армию взяли: армия от всех глупостей лечит, учит жизни с людьми, специальности. Только не брали его в армию, пока судимость не снята.
- Ну и чем это кончилось?
- Плохо кончилось. Они на меня всей семьей вызверились, будто я хочу Борьку сдать в солдаты, чтобы из него ученого человека не вышло. А я ведь ему доброго хотел. Вот и отправили они его в Ригу, чтобы от меня, изверга, его избавить. Он там и загремел по валютному делу…
- Но заявление об этих самых угрозах совсем недавнее?
- Так он уже отбыл срок, вернулся, отец все инстанции обегал, добился разрешения - прописали его, а Борька снова ни черта не делает.
- А подписку о трудоустройстве вы у него взяли?
- Брал два раза - пригрозил, что возбудим дело о тунеядстве. Пришел в третий, а он мне в нос справку сует: "Можешь теперь, Поздняков, спать спокойно, я самый что ни на есть трудовой человек".
- Кем же он работает? - полюбопытствовал я.
Поздняков оскалил желтые зубы, его молочное некрасивое лицо исказилось:
- Сказать стыдно - молодой, здоровый мужик работает этим самым… натурщиком. В художественном училище. Я ему говорю: "Как же тебе, Борька, не совестно срамотой деньги зарабатывать?" Да и что это за деньги для взрослого человека - шестьдесят рублей? А он нахально смеется мне в лицо - ты, говорит, Поздняков, некультурен, в искусстве ничего не смыслишь, а о заработках моих не тебе печалиться…
Конечно, в яростном возмущении Позднякова тем, что мужчина может работать натурщиком, было нечто комичное, но и я сам, честно говоря, впервые услышал - в наше-то время - о такой мужской профессии: просто никогда в голову не приходило.
- Вот она, лень-матушка, разгильдяйство до чего довести могут, - сказал с сердцем Поздняков. - Но парень-то он не злой…
ГЛАВА 3
Странный выдался в этом году сентябрь. После дождливого июля, бесцветного блеклого августа вдруг ударила удушливая летняя жара. И здесь, в зеленом окраинном районе, осень была еще менее заметна.
Где-то далеко за Окружной дорогой глухо и мощно зарокотало - в размытой, вроде бы выцветшей голубизне неба возникли тучки, небольшие и подвижные. Одна из них подкралась к солнцу и вмиг, будто тряпкой, его стерла, и сразу же откуда-то взялся легкий прохладный ветерок, добавивший мне бодрости: от жары и монотонности своих занятий я уже решил было закруглиться на сегодня, оставив до следующего раза последние на этой улице два одинаковых лагутенковских пятиэтажных близнеца, украшенные игрушечными балкончиками и черной сеткой гидроизоляции. В одном из них я еще вообще не был, в другом проживал натурщик Чебаков. И я вошел в подъезд, на двери которого красовалось многообещающее объявление: "Мастер на плиссе, кв. 19".
- Очень полезная инициатива, - сказал жилец седьмой квартиры В. Э. Фимотин. - Оно и видно, что не только форму милиции поменяли. Происходят глубокие структурные перемены, и руководство желает знать, как работает низовое звено милиции. Участковые уполномоченные, так сказать…
- Участковые инспектора, - поправил я машинально.
- Ах так. Тоже неплохо - ин-спек-то-ра. Весьма полезно.
Несмотря на жару, Виссарион Эмильевич Фимотин был в шерстяном "олимпийском" костюме, передвигался по квартире быстро, энергично, а меня встретил как доброго старого друга, который долго пропадал где-то и за время разлуки стал очень знаменитым, а чуть только вернувшись, сразу оказал ему честь своим визитом. Я еще толком не успел представиться, как на столе появилась запотевшая литровая банка с ледяным, из холодильника, "грибом" - я уж, наверное, лет десять не видел в домах этих банок с плавающей коричнево-серой медузой на нежно-желтом кружевном подбое. Помню, какие споры, даже в газетах, вызывал этот гриб: одни утверждали, что он очень полезен, другие говорили, что от него возникает рак желудка. Постепенно страсти вокруг невинного и довольно вкусного гриба улеглись, и в выплеснутой воде остывшей дискуссии оказался и сам гриб. И вот теперь после многолетнего перерыва я увидел гриб на столе у В. Э. Фимотина и понял, что человек он капитальный, взглядов устойчивых и вкусов постоянных.
- Вы поймите меня правильно, - излагал Фимотин, делая маленькие вежливые глотки из стакана. - Я ведь не потому приветствую подобные проверки, что имею претензии к нашему участковому ин-спек-то-ру… - Новое наименование участковых он произносил почему-то вразбивку, с большим чувством. - Капитан Поздняков Андрей Филиппович человек в высшей степени достойный, и не о нем речь. Из своего, осмелюсь не поскромничать, большого жизненного опыта руководящей работы я вывел, что низовое звено, будучи предоставлено самому себе, впадает в леность, анархию и разгильдяйство…
Целый день беготни по жаре, прекрасный ледяной квас и удобное кресло расположили меня к самому искреннему вниманию, и я вполне благосклонно, не перебивая, слушал, как бывший заместитель управляющего конторой "Горразнопромметснаб" В. Э. Фимотин на протяжении многих лет обеспечивал в подведомственных ему "звеньях аппарата" дисциплину, порядок, неукоснительное выполнение плана "и все благодаря строгой системе контроля сверху донизу".
Сдержанно, коротко похохатывая - и чувство юмора проявляя, и достоинства не теряя, - Фимотин говорил: - Я ведь тот самый зам, который за все сам. При мне начальнички поживали как у Христа за пазухой. И вполне естественно: я к аппарату всегда с полным вниманием, и уж от каждого по способности всегда стребовать умел.
На пенсионера Фимотин был непохож - сухой, подтянутый, с еле заметной сединой в густом рыжеватом ежике, похожем на щетку для зачистки металла. Что-то в нем было от локомотива, переведенного в резерв, - все исправно, все пригодно, узлы смазаны и начищены, только будка машиниста забита досками от дождя и снега, стоит он себе на запасных путях всегда готовый к тому, что придет приказ: доски отрывать, пары поднимать, свисток к отправлению подавать! Но вот беда только, что нет на то приказа и стоит он в тупике, всегда готовый, совсем исправный и никому не нужный.
Грибной квас между тем кончался, и я посмотрел на часы. Фимотин перехватил мой взгляд:
- Ох, заболтался я. Оно все же истина: любит наш брат интеллигент пофилософствовать. А ведь вас факты интересуют…
Я вежливо улыбнулся.
- Буду по возможности краток, - сказал Фимотин деловито. - Возьмем мою свояченицу…
- Возьмем свояченицу, - согласился я.
- Местожительство ее - Ховрино. Значительный контингент пьющего мужского населения в ее микрорайоне в сочетании с рядом расположенным пивным павильоном определяет, если можно так выразиться, нравственную атмосферу в ихнем дворе. А именно: пьянь, извините за выражение, шум определенной тональности, драки и, как следствие всего, кражи. Воруют у лежачих беззащитных пьяных из карманов. Воруют из подъездов детские коляски, а в зимний период времени - сани. Не ошибусь в предположении, что сани меняют на бутылки, естественно. И вот вам финал - у Раисы, у свояченицы то есть, крадут третьего дня… - Фимотин сделал драматическую паузу, и я замер, - "Литературную газету" из ящика и выворачивают в подъезде электролампу! Что теперь на повестке?
- А куда же участковый смотрит? - строго спросил я.
- Вот именно, куда?! - торжествующе подхватил Фимотин. - Он систематически умывает руки. Он, извините, не чешется. Он в ус не дует! Тем более что по молодости лет у него такового не имеется. Зато найти его исключительно трудно, и где он целые дни обретается - неизвестно.
- Да-а, ну и порядочки… - сказал я.