- Обязан, - Чигаренков склонил голову с ровным, по ниточке, пробором. - Я много чего могу и обязан. Например, непрерывно управлять несущими службу нарядами, осуществлять необходимые маневры на участках с напряженной обстановкой, распоряжаться транспортом, контактировать с народными дружинами и так далее и тому подобное.
- Но ведь это совсем немало и по-своему интересно, - сказал я. - И опять же, руководящий состав…
- Так кто бы спорил, интересно. - Чигаренков встал, прошелся по кабинету и сказал неожиданно: - Но я ведь сыщиком быть собирался. Разработки, комбинации, личный сыск… Понимаешь?
- Хм, отсюда, из твоего кабинета, это выглядит довольно заманчиво. Побегай вот с мое, - сказал я. - Что же ты сыщиком не стал?
Чигаренков смущенно помялся:
- Я ведь сначала в розыске работал. Но то ли не повезло, то ли, как говорится, "не обнаружил данных". Знаешь, как это бывает…
- Не совсем, - неуверенно пробормотал я.
- Эх, не повезло мне. Я вот помню случай - бани у меня были на участке, женские. Одно время заворовали их совсем - то вещи, то ценности из карманов - тащат, не приведи бог. Я разработал план, всех причастных по этому плану проверяю. Сотни две женщин допросил - ничего! Является тут одна курносая, щечки розовые, вся такой приятной наружности - дворничиха, в Москве года два, сама из деревни. Я, конечно, хоть и со скукой, но допрашиваю, потому что план есть план, и его надо выполнять. А за соседним столом работал Федя Сударушкин, его ввиду пенсионного возраста на злостных алиментщиков перебросили. И вдруг поднимает он голову и ни с того ни с сего: "Гражданочка, выйдите-ка в коридор на минуту!" Курносая выходит, значит, я - ему: "Ты что, Федя, с ума сошел? С какой стати ты ее выслал?" А он говорит: "Голову мне оторви, коли не она это в банях шурует!" В общем, долго рассказывать не буду, только оказался Федя прав - она. Я потом недели две все у него допытывался - откуда он узнал? А Федя клянется чистосердечно: "Да не знал я, Виталик, истинный крест, не знал! Вот почувствовал я ее сразу, нюх у меня на воров есть". Конечно, нюх появится, когда он тридцать лет отработал, а я три месяца…
Чигаренков расхаживал по кабинету, поскрипывая сверкающими сапогами, поблескивая всеми своими начищенными пуговицами, значками, медалями, и на свежем молодом лице его плавало недоумение.
- Я ведь не спорю - "проколы" были, и этот вот, и еще кое-что. Так ведь опыта не хватало, а работать-то я хотел! Дни и ночи в отделении торчал. Только никто на это внимания не обратил, а наоборот, вызвал меня как-то зам по розыску. Длинное, был у нас такой, Вась-Вась мы его звали. Ехидный мужик был - ужас. Ну и давай с меня стружку снимать, да все с подковырочкой… - Давняя обида полыхнула ярким румянцем на лице Чигаренкова, подсушила полные, сочные губы, сузила зеленые глаза. - Я психанул, конечно…
- Это ты напрасно, - заметил я. - Надо было все объяснить толком, просить в настоящем деле тебя попробовать.
- То-то и оно, - уныло согласился Чигаренков. - А я вгорячах-то, раз так, говорю, перейду в наружную службу, меня давно зазывают, и квартиру обещали…
Слушал я его и совсем ему не сочувствовал, потому что со стороны-то мне было виднее, как точно, как правильно и хорошо сидит на своем месте Виталик Чигаренков - именно на своем. Мы разговаривали, а на столе звонили телефоны, в кабинет входили сотрудники Чигаренкова, и он в коротких промежутках нашего разговора отдавал им ясные, четкие распоряжения, логичные и, наверное, правильные, потому что воспринимались они на лету, как это бывает в надежно и прочно сработавшемся коллективе.
Пока мы толковали, я прослушал несколько подряд его разговоров с подчиненными, и по их репликам, дружелюбным и уважительным, я видел, что он здесь в полнейшем авторитете. И я с неожиданной грустью подумал о несовершенстве механизма человеческого самопонимания, при котором виртуозы-бухгалтера втайне грустят о своей несостоявшейся судьбе отважного морехода, гениальные портные жалеют об утраченной возможности стать журналистами, а видные врачи-кардиологи считают, что их талант по-настоящему мог расцвести только на театральных подмостках, - профессьон манке, пренебреженное призвание. И стороннему человеку порой смешно наблюдать, как они ощущают себя жертвами своего "пренебреженного призвания", в котором, им кажется, они явили бы миру невиданные образцы талантливости и профессионализма.
Слепому видно, что Виталика Чигаренкова привело на его работу доброе провидение, именно на его должности требуются эти доведенные до совершенства аккуратность, четкость, точность - качества, очевидно сочетавшиеся в нем с врожденной способностью организовывать, приказывать, руководить. И он руководил идеально налаженным им самим аппаратом - естественно и непринужденно, пооткровенничав лишь со старым товарищем об утраченном призвании сыщика, призвании, которого скорее всего в нем не было, потому что, я уверен, сыщиком, как и шофером, и художником, и певцом, надо родиться. В его словах мне отчетливо была слышна обида на то, что жулики его обманывали. Так ведь на то они и жулики, обманывать - это необходимо по правилам их игры, им волей-неволей приходится ловчить, хитрить, делать ложные ходы и напяливать разные маски - прямодушных и чистосердечных жуликов не бывает, это, как говорит наш эксперт Халецкий, "противоречие в объекте". А он никак не мог согласиться с тем, что поступки людей иногда противоречат логике, а мотивы их нестандартны. Он хотел, чтобы все происходило по правилам, по закону, по порядку, и невдомек ему было, что сыщик как раз там и обнаруживает свое призвание, где происходят беззаконие, непорядок, нарушение правил…
- Я говорю заму по розыску: обратите внимание на ребят из дома семь - безобразничают! А он со мной спорит - пусть, говорит, гуляют, пусть радиолы на весь дом крутят. Пусть, говорит, цветы в клумбе топчут. Лишь бы не воровали! Вот тебе узковедомственный подход, "психология". Я этого не понимаю…
"Поэтому он зам по розыску, а ты по службе", - подумал я и сказал:
- Просто вам надо объединить воспитательные усилия. Я, знаешь, прочитал недавно в одном журнале: "Стратегическая цель воспитания - формирование счастливого человека". Эти ребята из дома семь понятия счастья еще не осознали.
- А я не отказываюсь, - миролюбиво сказал Чигаренков. - Я и так всех воспитываю. Отдельных граждан с обслуживаемой территории. Анку, дочку свою. Супругу исключаю - она сама кого хочешь воспитает, финансист она у меня…
По тону, каким Виталий отозвался о супруге, я догадался, что эта тема может нас завести довольно далеко. Поэтому я спросил торопливо:
- А с подчиненными как?
Чигаренков подошел к шкафу, достал из него толстую тетрадь в клеенчатом переплете и отрапортовал:
- Первейшая моя обязанность. Я должен знать и воспитывать личный состав в духе строгого соблюдения законности, высокой дисциплины и добросовестного выполнения служебного долга!
Я улыбнулся:
- И что, получается?
- Конечно, получается, - без тени сомнения сказал Чигаренков. - Я тут по совету одного знаменитого педагога - фамилию, жалко, забыл - на своих людей психологические характеристики для себя составляю. Ну для памяти, в порядке индивидуального подхода, одним словом. Глянь. - И он протянул мне тетрадь.
Я с интересом полистал тетрадь, заполненную каллиграфическим, неторопливым, как будто отпечатанным, почерком, удивительно верно представлявшим своего автора прямотой, аккуратностью и отсутствием колебаний.
"Уч. инспектор Выборнов. Добр, но вспыльчив, имеет слабость жениться. Честен до мелочи…"
"Уч. инспектор Снетков. По характеру холоден и надменен. Не пьет. Обещания выполняет…"
"Уч. инспектор Маркин. Любезен, вежлив. Живчик. Движется быстро, а взгляд косой".
"Уч. инспектор Ротшильд. Холостой. С завода по путевке. Компанейский парень. Весельчак. Прозван "Валя-девчатник".
"Командир взвода Форманюк. Скромен, тих, неразговорчив. Разводит птиц…"
"Уч. инспектор Поздняков. Старослужащий. Исполнителен. По характеру суров, требователен. Нет чувства юмора…"
Я положил тетрадь на стол, подождал, пока Чигаренков отпустит очередного посетителя.
- Капитально задумано. Молодец.
Чигаренков довольно заулыбался.
- Да, кстати, о Позднякове. Перебои у него, значит, с юмором?
- Перебои, - подтвердил Чигаренков. - Тут однажды Ротшильд пошутил что-то насчет его внешности, так он с ним полгода не разговаривал. Не говоря уже об анекдотах - все отделение животики может надорвать, а Поздняков и не улыбнется.
- А зачем тебе, собственно говоря, его чувство юмора? Он ведь у тебя на другой, кажись, должности?
- А как же? - удивился Чигаренков. - Я, как руководитель, должен это его качество учитывать. А то поговоришь с ним "с подковырочкой", как со мной Длинное Василий Васильевич когда-то, и хорошего сотрудника лишишься!
- Значит, сотрудник он хороший?
- Хороший не то слово. Я на его участок год могу не заглядывать.
- Так-так. Чем же тогда ты можешь объяснить эту историю с ним? Странно как-то получается.
Чигаренков задумался. Потом, приглаживая рукой и без того гладкий пробор, сказал:
- Странно, когда не знаешь, что произошло на самом деле. Понимаешь, Стас, он ведь, конечно, не ангел, Поздняков. В смысле - нормальный мужик и, как водится, имеет право в свободное время принять маленько. Но чтобы вот так, до бесчувствия… - Лицо Виталия перекосила брезгливая гримаса. - Нет, непохоже это на него. Ты не подумай только, что я "своего" под защиту беру. Если бы я узнал, что он в натуре так набрался, сам бы своей властью три шкуры с него спустил. Так что ты разберись по справедливости…
Я смотрел на его строгое точеное лицо с твердым волевым подбородком, поджатыми губами, странным образом выражавшее вместо строгости и твердости - мягкость и доброту, и думал, что, наверное, зря я столь ожесточенно отбрыкивался от предложения генерала, раз старослужащий Поздняков, мужик суровый и без чувства юмора, так нуждался в моей справедливости.
ГЛАВА 2
Капитан Поздняков лицом был похож на старого матерого кабана, и я снова подумал о том, что участковый - человек малосимпатичный. Несколько лет назад приятели взяли меня на охоту, и мне болезненно-остро запомнилась здоровенная острая голова подстреленного кабана - вытянутое, обрубленное пятачком рыло, прищуренные красноватые веки с длинными белыми ресницами, под которыми плавал мутный зрачок, расширенный последней ужасной болью, все еще угрожающий, но уже совсем бессильный желтый оскал.
- Андрей Филиппыч, у вас враги есть? - спросил я.
- Наверное, - дрогнули белые ресницы. - За десять лет службы на одном участке и друзья и враги появляются: народу, считайте, тысяч двенадцать живет.
- Можем мы с вами наметить круг таких недоброжелателей?
- А как его наметишь, круг этот? Это только у плохого участкового два недоброжелателя - жена да теща! А мне за эти годы со многими ссориться пришлось - и самогонщиков ловил, и хулиганам укорот давал, и тунеядцев выселял, бежавших домой с отсидки за шиворот брал, за собак беспризорных штрафовал, к скандалистам на работу жаловался, пьяниц со дворов да из подъездов гонял, родителей плохих в милицию и исполком таскал. И воры попадались, и в обысках участвовал. Вот и выходит…
Поздняков замолчал, обиженно и горестно двигая своим широким ноздрястым носом, росшим, казалось, прямо из верхней толстой губы.
- Что выходит? - спросил я.
- Да вот как-то раньше никогда мне это в голову не приходило, а сейчас все время об этом думаю. Живет несколько тысяч хороших людей на моем участке, и, по существу, никто из них и знать меня не знает, потому что нам и сталкиваться ни в чем не приходится. А случилась сейчас со мной беда, и надо бы слово обо мне доброе сказать знающим меня людям, так вы ходит, что, окромя всякой швали, никто и не знает меня. А от швали мне слова хорошего не дождаться.
Я покачал головой.
- Не согласен. Если хорошие люди вас не знают, значит, нормально службу несете, не даете их плохим в обиду. Ну ладно, оставим это. Объясните мне, пожалуйста, почему на стадионе у вас был с собой пистолет - вы же были не на работе и без формы?
- С войны привычка, и на службе осталась. Кроме того, я ведь и проживаю на своем участке, так что никакого времени дежурства у меня нет. В ночь, за полночь, что бы ни стряслось, бегут ко мне: "Давай, Филиппыч, выручай". А дела бывают самые разные - я вон трех вооруженных преступников в неслужебное время задержал…
- Значит, можно предположить, что многие знали о пистолете, который вы носите всегда при себе?
- Конечно! - участковый удивленно поднял на меня круглые рыжеватые глаза. - Я ведь представитель власти, и все должны знать, что у меня сила.
Я про себя ухмыльнулся - у меня были другие представления о силе власти, но ничего Позднякову говорить не стал.
- Чаю хотите? - спросил Поздняков.
- Спасибо, с удовольствием.
Чаю мне не хотелось, но я надеялся за чашкой чаю сделать наш разговор менее мучительно официальным.
Поздняков встал с дивана, на котором сидел он все время неестественно неподвижно, выпрямив длинную сухую спину старого служивого, только на пятом десятке переползшего из старшин в офицеры и сохранившего от этого почтительную опаску перед всяким молодым начальством. Он пошарил ногой под диваном тапочки, не нашел их и, видимо, счел неудобным при мне ползать на коленях по полу; махнул рукой и пошел на кухню в одних носках. На пятке левого носка светилась дырка - небольшая, размером с двухкопеечную монету. Поздняков на кухне гремел чайником, туго звякнула о дно вода из крана, спички скреблись о коробок, шипели, не зажигаясь, и участковый негромко чертыхался. А я осматривался.
Из личного дела Позднякова я знал, что тот женат, имеет дочь двадцати двух лет - студентку. Жена, Анна Васильевна, на одиннадцать лет моложе Позднякова, старший научный сотрудник института органических соединений, кандидат химических наук. Образование Позднякова - семь классов до войны, после войны - школа милиции. И тут было над чем подумать даже не потому, что я не мог представить, хотя бы умозрительно, какой-то естественной гармонии в этой не очень обычной семье, а потому, что порядок в комнате Позднякова был наведен не заботливой рукой хозяйки, а отшлифован твердой привычкой к казарменной аккуратности и неистребимой сержантской потребностью в чистоте. И маленькая, с двухкопеечную монету, дырка на носке.
Поздняков принес два стакана в металлических подстаканниках, сахарницу. Чайник он поставил на железную решеточку, снял крышку и угнездил сверху заварной чайничек. Немного посидели молча, потом Поздняков спросил:
- Вам покрепче?
Я кивнул, и Поздняков налил мне светлого, почти прозрачного чая. Мне стало интересно, каким же должен быть у Позднякова слабый чай, и сразу же получил ответ: в свой стакан участковый заварки вообще не налил.
- Берите сахар, - подвинул он мне сахарницу.
- Спасибо, я пью всегда без сахара.
Поздняков ложечкой достал два куска, положил их к себе на блюдце и стал пить кипяток вприкуску. Желтыми длинными клыками он рассекал кусок сахара пополам, одну половинку возвращал на блюдце, а вторую загонял за щеку и не спеша посасывал ее с горячей водой. При этом щека надувалась, губы вытягивались, рыжевато-белая щетина лица становилась заметнее, и он еще больше напоминал кабана - тощего, сердитого и несчастного.
- Дисциплины люди не любят, оттого и происходят всякие неприятности, - сказал Поздняков задумчиво. - А ведь дисциплину исполнять проще, чем разгильдяйничать, порядки, законы человеческие нарушать. Все зло на свете от разгильдяйства, от расхристанности, от того, что с детства не приучены некоторые граждане к дисциплине, к обязанностям в поведении - что самому по себе, что на людях.
- А жена ваша так же думает? - спросил я, и Поздняков вздрогнул: будто я неожиданно перегнулся через стол и ударил его под дых. От жары ли, от кипятка вприкуску или от это го вопроса, но лицо Позднякова разом покрылось мелкими, частыми капельками пота.
- Нет, наверное, не знаю, нет, скорее всего… - И больше ничего не сказал, а только начавшая завязываться беседа сразу увяла.
Я повременил немного и безразлично спросил, вроде бы между прочим:
- Вы с женой неважно живете?
Но это не получилось между прочим, и Поздняков тоже понял, что это вопрос не между прочим и отвечать надо на него обстоятельно, потому что старший инспектор с Петровки к нему зашел не чаи распивать, а допрашивать. Как это ни называй - беседа, разговор, опрос, выяснение обстоятельств, а смысл остается один - допрос.
- Да не то это слово - "неважно". Если правильно сказать, мы вроде бы и не живем давно…
- Как это следует понимать?
- Ну как - проживаем мы в одной квартире, а семьи-то и нет. Давно.
- Сколько это "давно"?
- Столько уж это тянется, что и не сообразить сразу. Лет пять-семь. Здоровкаемся вежливо и прощаемся, вот и вся семья. - И в голосе его не было строевой твердости, а только хинная горечь и усталость.
- А почему же вы развод не оформите?
- Ну разве тут объяснишь двумя словами…
- Тогда не двумя словами, а поподробнее, - сказал я и заметил в глазах Позднякова сердитый проблеск досады и подавленной неприязни. И, прежде чем он успел что-то сказать, я легонько постучал ладонью по столу: - И вот что: мы с вами уже говорили об этом, когда я только пришел. Я хочу повторить - вы напрасно сердитесь на меня, я вам эти вопросы задаю не потому, что мне очень интересны ваши взаимоотношения с женой, а потому, что произошло событие из ряда вон выходящее, и все, что имеет к этому мало-мальское отношение, надо выяснить…
- Да уж какое это может иметь отношение? Я ведь и сам кое в чем малость кумекаю - не первый год в милиции…
- Я и не сомневаюсь в вашем опыте, но ни один врач сам себя лечить не может.
- Это верно, - покачал острой головой Поздняков. - Особенно если больному нет большой веры - действительно больно ему, или он прикидывается.
Я побарабанил пальцами по столешнице, посмотрел на Позднякова, медленно сказал:
- Давайте договоримся, Андрей Филиппыч, не возвращаться больше к вопросу о доверии к вам. Вы ведь не барышня в парке, чтобы я вам каждые десять минут повторял о своей любви и дружбе. Скажу вам не лукавя: история с вами произошла просто фантастическая, и я к вам пришел, желая доказать вашу невиновность. Поэтому мне изо всех сил хочется верить всему, что вы рассказываете. Укрепить мою веру или рассеять ее могут только факты. Вот и давайте их искать вместе. А теперь вернемся к вопросу о вашей семье…
- У меня жена хороший человек. Женщина самостоятельная, строгая.
- А из-за чего ссорились?
- Да не ссорились мы вовсе. Она меня постепенно уважать перестала - я так себе это думаю. Стесняться меня стала.
- Чем вы это можете объяснить? - задавал я бестактные, неприятные вопросы, и по лицу Позднякова видел, какую сейчас боль ему доставляю, и боль эта была так мне понятна и близка, что я закрыл глаза - не видеть потное, бледное лицо Позднякова, не сбиваться с ритма и направления вопросов.