Пока я выписывал пропуск, Пачкалина с интересом и некоторым испугом оглядывала помещение приемной - в МУРе она была впервые. Мы поднялись в канцелярию, где меня уже ждал инспектор шестого отдела Коля Спиркин, великий спец по всякого рода мошенничествам. Коля провел нас в свой кабинет, который на свежего человека должен был производить впечатление ошеломляющее: какие-то огромные свертки с коврами валялись на полу, на стульях были сложены груды цветастых платков, около окна возвышалась целая пирамида поношенных разномастных чемоданов, большой письменный стол усеян обрезками бумаги, игральными картами, фотографиями, клочьями ярко-оранжевой, с переливами, парчи - вещественными доказательствами разносторонней и активной деятельности Колиных поднадзорных. Вдоль стен шли стеллажи, на которых были прикреплены скромные рукописные плакатики: "РАЗГОН" "БРИЛЛИАНТЫ", "КУКЛЫ ДЕНЕЖНЫЕ", "КУКЛЫ ВЕЩЕВЫЕ" "ФАРМАЗОН", "АФЕРИСТЫ", "КАРТЕЖНИКИ", "ЖЕНИХИ". На стеллажах размещались альбомы с фотографиями деятелей, облюбовавших одну из этих специальностей, и потерпевшим их предъявляли, с целью опознания. Я вспомнил еще один плакатик, нарисованный лично Колей и вывешенный на видном месте - "ОПОЗНАНИЕ ПРЕСТУПНИКА - ДЕЛО ЧЕСТИ ПОТЕРПЕВШЕГО!", но начальство, как водится, не оценило Колиного юмора, и плакатик пришлось снять.
- В общем, альбомы - вчерашний день криминалистики, - сказал Коля непринужденно. - Как раз сейчас мы переводимся на централизованный машинный учет: зарядил карточку с приметами и специализацией преступника, и через две минуты получаешь ограниченное количество фотоснимков. - Он вздохнул и, подвинув стремянку к стеллажам, полез к полке с надписью "Разгон". - Но пока что сотен шесть картинок просмотреть придется… Сначала посмотрим профессиональных "разгонщиков", если не найдем, тогда остальных…
- А остальных-то зачем? - спросил я.
- Да они не стабильные какие-то. - с огорчением сказал Коля. - Вчера он "куклы подкидывал", завтра будет фармазонить. А сегодня, глядишь, самочинный обыск зарядил…
Коля выложил на стол несколько больших, в разноцветных коленкоровых переплетах альбомов, придвинул один из них к Пачкалиной:
- Пожалуйста, гражданочка. Не спешите, разглядывайте внимательно.
Пачкалина недоверчиво посмотрела на вихрастого Колю, который в свои тридцать лет выглядел в лучшем случае первокурсником-студентом, и открыла альбом. Я сидел рядом с нею и тоже с интересом разглядывал снимки - мне ведь по моей специальности делать это нечасто приходится, хотя я знаю кое-кого из жуликов, представленных в Колиной коллекции.
Пачкалина загляделась на Олега Могилевского по кличке "Портвейн". Лицо красивое, мягкое, густые темные кудри до плеч, по-детски пухлые губы, огромные чистые глаза в пушистых девичьих ресницах, кокетливый наклон головы… Не хватает только надписи в завитушках: "Люблю свою любку, как голубь голубку"…
Нежный красавец этот не так давно приглядел одного деятеля - заведующего плодоовощной базой. И решил "взять" его профессионально. С дружками своими устроил за ним плотную слежку, фотографировал машины с овощами, которые, по его расчетам, "налево" уходили, словом, досье на него такое оформил, что в ОБХСС зашлись бы от зависти. В один прекрасный день является к заведующему домой, с ним двое в форме, понятых берут: обыск. Заведующий трясется, да куда денешься? Пока те двое ищут, Портвейн уселся хозяина допрашивать - документы, фотографии ему предъявляет: вы, мол, установленный жулик и доказанный расхититель соцсобственности. Заведующий покряхтел и сознался, показания собственноручно записал и поставил подпись свою. Забрали у него разгонщики тысяч двадцать, вещей ценных два чемодана и удалились, отобрав подписку о невыезде с места жительства.
Так бы все и обошлось, если бы сосед-понятой не стал по разным инстанциям жаловаться: жулика вроде разоблачили в моем присутствии, а он живет себе на воле и в ус не дует…
Пачкалина листала альбом, время от времени отирая кружевным платочком выступавшую на лбу от напряжения испарину, иногда задерживалась на каком-нибудь снимке, рассматривала и, как бы сама себе отвечая, отрицательно покачивала головой, листала дальше. Уже в конце первого альбома остановилась на персонаже с удивленным лицом и ангельски-невинными глазами, вопросительно посмотрела на Колю.
- Нет, нет, - уверенно сказал Коля. - Этот сидит. Рудик Вышеградский, он же Шульц, кличка Марчелло. Отбывает с 13 марта по приговору народного суда Свердловского района.
Пачкалина понимающе кивнула и перешла к следующему альбому. Мало-помалу она увлеклась этим занятием, и теперь, когда она хоть на время забыла о своей беде, вид у нее был такой, будто пришла она в гости в солидный семейный дом, и пока хозяйка, подруга ее задушевная, готовит угощение, она коротает время, рассматривая фотографии подруги, друзей ее и любимых родственников.
Коля Спиркин, наверное, знал, что с его посетителями время от времени происходят такие вещи, поэтому он сказал Пачкалиной вежливо:
- Вы, гражданочка, пожалуйста, от своего дела мыслями не отвлекайтесь, держите перед собой образ преступника. А то и запутаться недолго, если просто так разглядывать, любоваться на них… - И широко ухмыльнулся: - Они ведь у нас красавчики…
Они и впрямь были красавчики - Бичико, Монгол, Шпак, Котеночек, Портной, Берем-Едем и многие другие все, как на подбор: симпатичные и приветливые лица, честные, доверчивые глаза. Это, конечно, не удивительно - ведь приятная внешность - их профессиональный "инструмент", своего рода отмычка, способ отбирать деньги без помощи грубой силы, а как еще влезть в душу "лоху" - это они так своих простодушных клиентов именуют, наверное, сокращенно от слова "лопух".
Разглядывая их вместе с Пачкалиной, я подумал, что они здорово опровергают Чезаре Ломброзо с его теорией биологической предопределенности преступников. По его мнению, выходило, что у преступников по сравнению с нормальным человеком обязательно искажены черты лица - разные там лицевые углы и тому подобное, и в результате у них звероподобная, чисто "уголовная" физиономия, так называемый "тип Ломброзо". И я вспомнил, что, приняв у себя в Ясной Поляне Ломброзо, Лев Толстой, хоть и не юрист и не антрополог по специальности, записал в дневнике: "Был Ломброзо, ограниченный, наивный старичок".
- Кажись, вот на этого похож, - ткнула пальцем Пачкалина в снимок, с которого нахально улыбался круглолицый курносый субъект с ямочками на щеках.
- Может, и похож, - сказал Коля, - только к вашему случаю он не подходит. Это Сеня Табуретка, безногий, - и пояснил: - Он на тележке такой, вроде табуреточки на колесиках, катается. Поэтому и прозвали его соответственно.
- Ой-ей, - посочувствовала Пачкалина, еще раз посмотрела на снимок и задумчиво спросила: - Он тоже жулик?
- А как же, - весело ответил Коля. - Здесь все жулики.
Пачкалина помялась немного, но, видимо, очень хотелось спросить, и она спросила:
- Так ведь без ног-то, откровенно говоря, как он… ну, это самое?..
Коля засмеялся:
- Жульничает? Ха! Он ведь не карманник, для его специальности в первую очередь голова нужна, а не ноги!
- Понятно, - кивнула Пачкалина и вздохнула: - Вот ведь люди какие странные - покарал бог с ногами, а он все не унимается…
Часа два еще мы рассматривали с ней фотоснимки, приглядывались к похожим, сопоставляли их с данными картотеки, но ничего интересного не нашли. Закрывая последний альбом, Пачкалина длинно вздохнула и сказала:
- Нет их здесь, значит… - И в голосе ее мне послышались разочарование и укор: что же это, мол, мы с Колей так не по старались, штук сорок альбомов по полкам распихали, а тех жуликов, ее единственных, сюда не включили; на кой же они нужны тогда, эти альбомы? Так, пустая и никчемная забава…
Сегодня мне предстояло покончить еще с одним нудным делом. По плану значилось: "Выяснить истинную позицию Фимотина", и хотя тащиться к нему на кулички чертовски не хотелось, отступать от принятых обязательств не в моих правилах.
Странное все-таки впечатление осталось у меня от первого разговора с Фимотиным. Как он в цвет точнехонько попал с красной книжечкой и пистолетом! Конечно, если допустить, что он встречал Позднякова "под градусом", тогда подобное предположение лежит, так сказать, на поверхности - действительно, что еще украсть можно у милиционера? Ну а если он, мягко говоря, преувеличивает? Если, мягко говоря, домыслил насчет пьянства участкового? Какую роль играет он в этом случае? Прорицатель, этакий пифий в "олимпийском" костюме? Или ординарный кверулянт, профессиональный загрязнитель чужих репутаций? Или… Или есть еще вариант - что он об этом эпизоде, о краже удостоверения и оружия просто знает? Знает о том, что никому, кроме милиции и отравителя, неизвестно?
- …В прошлый раз вы говорили, Виссарион Эмильевич, о неблагополучии в семье Позднякова. Я бы хотел остановиться на этом вопросе подробнее.
Нынче был Фимотин что-то не в настроении, принимал меня далеко не так радушно, как в прошлый раз, настойкой заморского гриба не угощал и вообще был явно удивлен моему повторному визиту - очевидно, у него были иные представления об инспекторских проверках.
- Позволю себе не поскромничать, я, так сказать, свой гражданский долг выполнил, - говорил он, теребя рыжеватые свои усы. - О своих объективных наблюдениях вам подробно доложил… - И весь его вид свидетельствовал о недовольстве и некотором даже возмущении: человека спросили, он все честно, как надо, объективно доложил, а теперь за это снова его беспокоят, как свидетеля какого-нибудь, допрашивают до ногтя, дорогое пенсионерское время транжирят. - Ваша теперь забота - выводы делать.
- Так в том-то и дело, дорогой Виссарион Эмильевич, что у нас для выводов фактов не хватает. А за выводами дело не станет.
- А какие же еще вам факты нужны? - удивился Фимотин.
- Ну вот хотя бы насчет неблагополучия в семье. Помнится, вы так буквально выразились: "Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка".
- Я и сейчас подтверждаю…
- Вот-вот. Я насчет сведений этих, нельзя ли поподробнее?
Фимотин задумался, потом сказал, медленно растягивая слова:
- Вы уж прямо на словах ловите, товарищ инспектор. Я ведь не то что там имел в виду официальную какую-то информацию…
- Да боже упаси. Просто меня факты интересуют.
- Понимаете, факт факту рознь. Для наблюдательного чело века маленький штришок какой-нибудь, деталька - уже факт, почва, так сказать, для умозаключений…
Я внимательно посмотрел на него:
- Что-то я никак вас не пойму, Виссарион Эмильевич.
- Да тут и понимать нечего, - сердито сказал Фимотин. - Белые пуговицы к сорочке черной ниткой пришиты - это ведь пустячок. Офицер милиции в полной форме несет к себе домой пельмени, либо микояновские котлеты готовые - пустяк? А большей частью в столовой обедает - ерунда? Ага. Но кто, как говорится, не слеп - тот видит: дома или там семьи у человека нет. Нет! - с торжеством закончил он.
- Но я тоже домой пельмени покупаю, - с недоумением сказал я. - Это же еще ничего не значит.
- Вы себя с Поздняковым не равняйте, - возразил Фимотин. - Вы человек молодой, и супруга ваша, надо полагать, еще готовить не обучилась, все, как говорится, впереди…
- У меня действительно все впереди, - заметил я, - поскольку я еще и супругой не обзавелся.
- Тем более! - Фимотин воздел палец. - А Поздняков обзавелся. Да еще какой! Анна Васильевна человек настоящий, ученый, можно сказать, а связалась с этим… Э-эх! Я вам вот что скажу: когда у генерала жена ничтожная, она все одно - генеральша. А когда у профессорши, вот скажем, как у Желонкиной, муж милиционер, то и она, выходит, - милиционерша!
- Ну и что?..
- А то, что стыдится она его, и жить с ним не хочет, а надо…
- Да откуда вы все это знаете? - спросил я сердито.
- Знаю, и все… - Фимотин походил по комнате, досадливо кряхтя и вздыхая, остановился передо мной, взял меня за пуговицу: - Сын мой с ихней дочкой знаком.
Вот что! Ну, это другое дело. С Дашей Поздняковой я уже разговаривал: симпатичная девчурка, горячо любит отца, защищала его как могла. Прилежная студентка, мать свою очень уважает, удручена семейной ситуацией, хотя разобраться в ней по младости еще не может…
Я достал из портфеля, протянул Фимотину бланк протокола:
- Напишите, пожалуйста, все, о чем мы с вами говорили.
Фимотин отказался наотрез:
- С какой стати я еще чего-то писать обязан? Разве моего слова недостаточно? - и съехидничал: - Или вам на слово не верят?
- Вопрос не в этом. Просто у нас делопроизводство по закону - в письменной форме, - улыбнулся я. - Да что вам стоит написать? Вы же не отказываетесь от того, что видели Позднякова нетрезвым?
- Что значит - не отказываюсь… - пробормотал Фимотин. - Я ведь сказал, что думал… А вдруг он не пьяный был, вдруг мне показалось? Я вот так, за здорово живешь, напраслину на человека писать не буду.
- А сказать инспектору вот так, за здорово живешь, можно?
- Я только о своих наблюдениях вам сообщил… Ну неофициально, что ли.
- Ну, конечно… А может, это и не наблюдения вовсе ваши, а предположения были, а? Так же, как и "прозорливость" ваша? Ведь вы же не то, чтобы догадались, или предвидели, или почувствовали, что Поздняков в пьяном виде на газоне заснет, и у него удостоверение и оружие вытащат. Вы это знали - вам сын рассказал!
Фимотин резко повернулся ко мне, сказал резко:
- Ну и сын! Ну и знал! И что с этого? Неправда, что ли? Напился и валялся, как свинья. Я и знал, что так будет!
- Откуда же вы это знали?
- А оттуда, что Поздняков ваш - хамло, жлоб! Милиционер - он милиционер и есть, все они пьяницы! - голос Фимотина неожиданно переломился, стал умильным, почтительным и сочувственным:
- Анна Васильевна - вот человек, профессор, а этот хам жизнь ей заел… Дурочка она, давно надо было в руководящие инстанции писать, гнать его в три шеи с квартиры!
Сдерживая душившую меня злость, я сказал вежливо и тихо:
- Вы себя интеллигентом считаете. И Желонкина вам импонирует, тем более что почти профессор она, и квартира у нее трехкомнатная - есть где сыну с молодой семьей поселиться, ваш покой на старости не ломать. Одна только преграда - Поздняков там проживает, под ногами путается. А тут случай такой - сам в руки катит. Отчего же не накапать, втихую этак, ядовитенько и безответственно. А? Позднякова из милиции выгонят, глядишь, и Желонкина от него избавится: вам ведь такой свояк - в чоботах - не нужен? Только не получится по-вашему, не надейтесь… - Я перевел дух и закончил: - С Дашей я разговаривал, хорошая она девушка. Вашего парня, Виссарион Эмильевич, я не знаю. Но на одно надеюсь: что он, Иван Виссарионович, сын ваш, совсем на вас не похож…
ГЛАВА 6
На Бережковской набережной, в той части, что ближе к окружному железнодорожному мосту, хорошо думать. В любое время пусто на тротуаре около чугунной решетки. Здесь мало жилых домов - одни учреждения, служащим некогда прогуливаться над рекой, утром они торопятся на службу, вечером спешат домой.
А сейчас я стоял совсем один, опершись на решетку, и смотрел на серую воду, измятую свежим сентябрьским ветерком и белоснежным прогулочным корабликом, спешившим от Киевского вокзала к Лужникам. Вдали, над мостом, повис в мутной синеве трезубец университета, контур его был размыт расстоянием и косым осенним солнцем, и отсюда выглядел он сооружением сказочным, ненастоящим, как замок Пьерфон. А на другой стороне реки золотились тугие маковки куполов Новодевичьего монастыря, и красные кирпичные стены его словно подгрунтовывали тяжелую усталую зелень старых садов.
Думать здесь было хорошо, но оказался я на набережной не потому, что больше мне подумать негде было, а потому, что десять минут назад я вышел из Центральной патентной библиотеки, расположенной как раз за моей спиной, и застрял на этой пустынной набережной, где было тихо, ветер носил вялые речные запахи, и блеклый свет почти не оставлял теней.
В кармане у меня лежал листок с номерами и названиями одиннадцати авторских свидетельств, которые мне подобрали за три часа - сам бы я их не собрал и за три года. Как любит говорить Шарапов: "Все уже в мире давным-давно известно, надо только знать, где и у кого спросить". Но, проснувшись сегодня утром, я неожиданно - толчком, будто кто-то отчетливо и внятно произнес эти слова вслух, - понял самое главное: мне надо знать не где и не у кого, а о чем спрашивать.
Спрашивать надо было о работах Панафидина. За последний год. За десятилетие. За всю его научную жизнь.
Синтезом и применением транквилизаторов он занимается шестнадцать лет. Всего зарегистрировано на его имя двадцать четыре авторских свидетельства. Все они получены им в соавторстве с другими учеными - и это естественно, алхимический век давно миновал. Но не будучи специалистом-химиком, я должен был чисто человеческим или сыщицким разумением - сейчас это было равнозначно - сформулировать для себя принцип, по которому надлежало отобрать тех людей, которые могли участвовать в создании метапроптизола. Среди ученых, искавших для людей добро, мне надо было вычислить кандидата в подозреваемые. При этом я не настаивал на том, чтобы он обязательно был очень обаятельным и симпатичным. С противным я бы тоже охотно потолковал.
Я впервые в жизни держал в руках свидетельство на открытие, документ, который в просторечии мы обычно называем патентом - тетрадь, прошнурованную шелковой лентой и скрепленную огромной алой гербовой печатью. Титульный лист, зеленовато-синий, на водяной бумаге, был похож на старые, военных времен облигации - под виньеткой из лавровых листьев вздымались домны, гидростанции, комбайны, вышки.
Авторское свидетельство № 2 97 6 57.
Комитет по делам изобретений и открытий при Совете Министров СССР выдал настоящее свидетельство на изобретение "Способ получения и применения в психотерапии полиамидинов" по заявке № 138293 с приоритетом от 24 ноября 1963 года.
Авторы изобретения: Панафидин Александр Николаевич и другие, указанные в прилагаемом описании.
Зарегистрировано в Государственном реестре изобретений Союза ССР
18 декабря 1970 г.
Действие авторского свидетельства распространяется на всю территорию Союза ССР.
Председатель Комитета.
За титульным листом шло подробное описание, которое возглавляла графа - АВТОРЫ.
Те самые "другие", кроме самого Панафидина.
И среди них была А. В. Желонкина!
Соавторами Панафидина по 24 свидетельствам было зарегистрировано сорок два специалиста. По разным работам число их колебалось от одного до семи человек. В первых трех работах его фамилия завершает список авторов. В последних семи он возглавляет группу исследователей. В остальных свидетельствах его имя постепенно смещается от конца к началу. Получалась довольно занятная диаграмма восхождения человека по научной лестнице.