Но творческая карьера Панафидина сейчас интересовала меня только как метод отыскания его более удачливого соперника в поисках метапроптизола. Ведь Панафидин наиболее сосредоточенно и целенаправленно работал над этой проблемой, судя по всему, продвинулся в ее решении дальше остальных, и вдруг мы находим в пивной пробке вещество, которое безуспешно пытается создать целая лаборатория. Но если в пробке был действительно метапроптизол, если это не "артефакт", то почему же автор его не заявил об открытии? И почему им травят Позднякова?
Стоп! Стоп! Я снова начинаю уклоняться. Будем исходить из того, что метапроптизол существует, хотя на него и не подано авторской заявки. Получить его случайно, не имея перед собой ясно осознанной цели, практически невозможно. Значит, его синтезировал человек, который так или иначе был причастен к работе над транквилизаторами. Панафидин занимается этой проблемой, по существу, с момента ее возникновения. Все или почти все ученые, всерьез интересовавшиеся данным вопросом, контактировали с Панафидиным, все они знают друг друга, обмениваются информацией, готовят совместные труды и авторские заявки. Так что гений-одиночка, вчера задумавшийся над созданием метапроптизола, сегодня получить его не мог. Значит, скорее всего создатель этого гиганта транквилизатора должен быть хоть раз поименован в списке соавторов Панафидина. Скорее всего… Но кто он - один из сорока двух?
Справка об авторах слабо проясняла этот вопрос. Некоторые работали или сейчас работают вместе с Панафидиным, другие - из смежных лабораторий и институтов. В списке соавторов Панафидина были люди, подписавшие с ним одну-две работы и исчезнувшие навсегда, участие других было более стабильным. Некоторые соавторы занимали, совершенно очевидно, более высокое место в научном мире, другие поменьше, но и здесь не было четкой картины, потому что, по мере восхождения Панафидина, верхняя ступенька постепенно освобождалась для него персонально.
Самого Панафидина я не подозревал. Не потому, что он мне так симпатичен. Но он сам отдал бы все на свете за одну молекулу метапроптизола, да только ее у него не было.
Долго я раздумывал над фамилиями. И в конце концов отобрал три.
Доктор химических наук профессор Илья Петрович Благолепов.
Младший научный сотрудник Владимир Константинович Лыжин.
Кандидат химических наук Анна Васильевна Желонкина.
В первых авторских свидетельствах жена Позднякова фигурирует еще не как кандидат наук, она еще не доцент, это очень давние свидетельства - от августа 1962 и января 1963 года, она еще заявлена как младший научный сотрудник без степени, просто - "инженер А. В. Желонкина". И по времени эти заявки отделены от гипертранквилизатора почти десятью годами - очень длинным сроком, в течение которого она писала свою диссертацию, становилась настоящим ученым, и тогда она еще не говорила, что "наша семья фактически распалась", а ее муж по-прежнему ловил самогонщиков, и хулиганам укорот давал, и тунеядцев выселял, и бежавших с отсидки за шиворот брал, пьяниц гонял, пока не глотнул однажды удивительного порошка, способного освободить тысячи людей от мрака безумия и невыносимого бремени страха, а его самого швырнувшего на самое дно позора, обрекшего на беспросветную муку - необходимость доказывать всем правдивость невероятной истории, приключившейся с ним.
Давно подавали заявки жена Позднякова и Панафидин, но это не имело значения, и в список свой я ее все-таки включил, потому что считать случайным совпадением работу Желонкиной над транквилизаторами, распад ее семьи и отравление Позднякова было бы с моей стороны неправильным. Ей-богу, у меня не было никаких серьезных подозрений против нее, но присмотреться к ней внимательнее мне казалось просто необходимым.
Вторым претендентом в моем турнире с сомнительными призами оказался м. н. с. - младший научный сотрудник - Лыжин. Выбор этой персоны был продиктован тремя обстоятельствами. Во-первых, он больше, чем все остальные, работал вместе с Панафидиным - им было выдано одиннадцать совместных авторских свидетельств. Во-вторых, он был соавтором тех же работ, в которых принимала участие Желонкина.
В-третьих, последнее их общее свидетельство было зарегистрировано около пяти лет назад, после чего в выходе научной продукции Панафидина возникает многозначительная пауза длиной в три года. Потом у Панафидина сразу огромный рывок, а Лыжин исчезает совсем.
Последнюю вакансию я заместил профессором Благолеповым - его имя значилось первым во всех ранних работах Панафидина, из чего я сделал вывод, что профессор скорее всего был его научным руководителем. Совместных свидетельств семь.
Вот о чем я неспешно раздумывал, стоя у парапета над пустынной осенней рекой. Чайки резко пикировали на серую маслянистую воду, пронзительно кричали острыми кошачьими голосами. Грудастый, астматически-задушливый буксир тянул против течения большую баржу, на которой был выстроен целый домик - со скамейкой под окнами, печной трубой, на веревке сохло женское белье.
В общем, принцип отбора фигурантов, придуманный мною, был не бог весть какой замечательный - арифметики в нем было гораздо больше, чем логики и причинно-следственного анализа. Но поразмыслить тут было над чем. Ведь не случайно встретились и работали Панафидин с Лыжиным, коли вместе запатентовали двенадцать серьезных научных работ. А потом Лыжин исчез. Но он же только из картотеки патентного бюро исчез - из жизни-то не исчез, наверное. А почему с Панафндиным разошлись? Впрочем, чепуха все это. Женился и уехал в Елец, например, вот тебе и весь секрет.
- А почему вы этим интересуетесь? - настороженно спросил Благолепов.
- Потому что у меня сложилось неприятное впечатление, будто крупному научному открытию дал путевку в жизнь преступник. Или, во всяком случае, первый применил его.
Профессор одернул на себе телогрейку, засунул поглубже большие пальцы за солдатский ремень, откинул назад большую лысую голову, словно хотел рассмотреть меня получше, неопределенно хмыкнул.
- Что же, истории и такие случаи ведомы.
- А именно?
- Ну хотя бы изобретение ацетиленовой горелки. Когда Шарль Пикар опубликовал свою работу, коллеги подняли его на смех. А лондонские налетчики, не имевшие достаточной подготовки, чтобы усомниться в научной компетентности Пикара, заказали по его схеме автоген и через месяц разрезали бронированный сейф Коммерческого банка. - Благолепов медленно, осторожно нагнулся, поднял с земли лопату, грабли, аккуратно прислонил их к коричнево-серому стволу яблони, показал мне на скамейку: - Присаживайтесь, в ногах правды нет.
Скамейка была хороша. На двух гранитных валунах покоилось дубовое бревно, покойно и очень удобно углубленное в середине, сзади и сверху затеняли скамью ветки старого осокора, а перед ней вкопали в землю стол-пень, любовно, умело вырубленный в нужную форму, огромный, в два обхвата. Вообще-то говоря, в этом саду было все необычно - я, собственно, таких садов и не видел никогда. По сложенному из крупных позеленелых булыжников альпинарию сочился прозрачно-льдистый ручеек, вода натекала в округлую каменную чашу и переваливалась из нее стеклянным дождиком в маленькое озерцо. От капель разбегались к берегам, заросшим папоротником, ровные плавные круги, ветерок шевелил на игрушечных волнах красно-желто-зеленые кораблики опавшей листвы. В саду засохшие деревья не спиливали, а снимали с них кору, подрезали ненужные ветки, шкурили луб до древесины и покрывали польским паркетным лаком, и от этого стояли в сумраке живых деревьев янтарные, густо-медового цвета лешаки и ведьмы, застывшие для прыжка олени, солнечно просвечивали диковинные птицы и удивительные неземные звери.
Дорожки, выложенные каменными узорами, цветники, причудливо подстриженные кусты, прямоугольный газон перед домом, зеленый и гладкий, как бильярд.
- Вы курите? - спросил Благолепов.
- Нет. Не научился.
- Похвально. А я вот стражду - последний окурок погасил о носилки, на которых меня тащили с третьим инфарктом. Ну, во всяком случае, хорошо, что вы не курите - говорить будет легче, иначе мы бы мучили друг друга искушением и воздержанием. А кофе пьете?
- Охотно.
- Пойдем в дом или на воздухе?
- В саду было бы, конечно, приятнее, но это, наверное, сложно…
- Отчего же? Сейчас мы с вами здесь прекрасно расположимся. Посидите, подышите пока. - Благолепов пошел к даче. Он шел не спеша, глядя в землю, и все шаги у него были разной длины, будто он видел на дорожке одному ему заметные ямки и перед каждой ненадолго задумывался - перешагнуть, обойти или по причине мелкости ступить прямо в углубление? Держался он неестественно прямо, словно нес в груди своей пугливого зверька, которого ни в коем случае нельзя было беспокоить.
Позвонив на квартиру профессора и не застав его дома, я не поленился приехать сюда, в Опалиху, на дачу, потому что в придуманном мною принципе исследования деловой карьеры Панафидина разговор с его научным руководителем должен был стать отправным моментом.
Когда я пришел, Благолепов окапывал яблони. Перепоясанный ремнем, за который он все время засовывал большие пальцы, в штанах, заправленных в белые шерстяные носки, с большущей лысой головой и длинными сивыми усами, он больше походил на чумака, чем на профессора биохимии. Да, вид у него был хоть куда, и лишь по тому, как он осторожно носил в себе свое усталое стеклянное сердце, чувствовалось, что он сильно болен.
Очень тихо было в саду. Отзванивали капли на озерце, да серая птичка с зеленым воротничком раскачивалась невдалеке от меня на ветке и выкрикивала тоненько "цви-цви-цуик", "цви-цви-цуик". Красноватое вечернее солнце повисло на рукастой сосне, как детский шарик, лиловый туман слоился полосами у забора в конце сада.
Стукнула дверь в доме, на крыльце показался Благолепов с подносом в руках. И шел он с ним все так же прямо, как жрец великий, возносящий к алтарю священную жертву. Я взял у него поднос, поставил на стол. В середину пня был врезан керамический горшок-петух, над которым дымились желтые, красные, багровые, синие взрывы махровых астр. Остро пахло мокрой землей, яблоками и жжеными листьями.
На подносе уместились банка с кофейными зернами, спиртовка, мельница, похожая на зенитный снаряд с ручкой на хвосте, сахарница, две тонкие фарфоровые чашечки, серебряные с прочернью ложечки.
- Вы кофе любите? - спросил он.
- Как вам сказать - люблю, наверное…
Благолепов усмехнулся, подергал себя за ус:
- Значит, не любите. Кофе можно любить только страстно - как любовницу, дабы с соблазном соседствовал запрет, это придает ему особую терпкость и неповторимый вкус. Чтобы ощутить его прелесть полностью, необходим категорический врачебный запрет.
- Вам ведь, наверное, врачи не рекомендуют кофе? - заметил я осторожно.
- Мне врачи не рекомендуют все, - засмеялся старик. - Но в моем возрасте человек уже должен научиться решать сам. Мне этого, кстати, всю жизнь не хватало…
- Глядя на вас, этого не скажешь.
- "Глядя" ни про кого ничего не скажешь. Глаза - обманщики, лжесвидетели, предатели. Глазам не стоит верить. О-хо-хо. - Он грузно сел на скамью, положил в спиртовку не сколько круглых рафинадно-белых кусочков сухого спирта, на сыпал в мельницу зерен и протянул ее мне: - Работайте.
Я крутил за хвост зенитный снаряд, а Благолепов положил в турку сахар, подошел к водопадику и набрал в нее прозрачной, пахнущей слегка травой воды. От бешеного кручения маленьких жерновов мой снаряд разогрелся, и вокруг пополз горьковатый тонкий запах теплого свежемолотого кофе.
- Хватит, - сказал Благолепов.
Я передал ему мельницу, и он высыпал в турку коричневый благоухающий порошок. Кофе застыл на воде горкой, он очень медленно набирал влагу. Потом профессор бросил туда же крошечную щепотку соли, поставил турку на спиртовку и чиркнул спичкой. Бегучее пламя лизнуло донышко турки и еле слышно загудело.
- Итак, если мне принять ваш совет не доверяться глазам своим, то, не будучи специалистом в таком тонком вопросе, я должен сразу же сдаться, а расследование прекратить, - сказал я.
- А мне как раз сдается, что ваша некомпетентность в специальной стороне вопроса является преимуществом: вы будете свободны от бремени авторитетных мнений.
- Как лондонские налетчики?
Старик засмеялся:
- Ну что-то вроде. Позвольте вас спросить: вы подозреваете в чем-то профессора Панафидина?
- Нет. Но он знает гораздо больше, чем говорит. Панафидин о чем-то умалчивает, и мне это не нравится.
- Зря вам это не нравится - все люди, во всяком случае, все разумные люди, знают гораздо больше, чем говорят. А Панафидин - образцовый ученый муж, я бы даже сказал, что он эталон современного понятия "хомо сайентификус".
- А что именно характеризует Панафидина как образцового современного ученого?
- Он молод, а я глубоко уверен, что золотая пора ученого - это грань между молодостью и зрелостью. Именно в эту пору совершаются большие открытия. Он честолюбив, а честолюбие, эта злая птица, выносит немало исследователей к вершинам знаний и славы. Он умеет заставить работать своих сотрудников в нужном ему направлении - столько и так, чтобы получить от них максимальную отдачу. Он хорошо подготовлен теоретически, и ему идей не занимать. Наконец, он умеет толково тратить отпущенные ему деньги - столь же ценное, сколь и редкое умение для научных руководителей. - Все это Благолепов говорил как-то вяло, я не чувствовал в его словах внутренней уверенности. Потом он умолк, я подождал немного и спросил:
- Илья Петрович - и это все?
- Этого не так мало. Кроме того, он деловит и чужд всякой сентиментальности. У него работал очень способный и ершистый парень - Нил Петрович Готовой. Оперившись, он стал препираться с Панафидиным. Тот решил, что ему строптивые сотрудники не нужны и в два счета выпер его из лаборатории. А это было ошибкой - ведь Панафидин обычно четко знает, чего он хочет…
- А чего он хочет?
- Он хочет больших научных открытий.
Мне показалось, что в последних словах Благолепова промелькнула еле заметная усмешка. Я спросил:
- Профессор Панафидин хочет сделать какое-то конкретное, давно волнующее его как ученого открытие, или человек по фамилии Панафидин жаждет открытий, успеха и славы?
Благолепов засмеялся:
- Ваш вопрос наивен. Кроме того, молодой человек, я в разговоре чуть приоткрыл дверь, и вы сразу же засунули туда ногу. Теперь вы пропихиваете плечо.
- Я ведь не скрываю, что мне надо пролезть к вам в душу.
Пенка в кофейнике затвердела, почернела, вздыбилась. Благолепов снял турку с огня и разлил по чашкам кофе. Спирт в конфорке выгорел, и от него подымалась отвесная струйка молочно сизого дыма. Птичка на ветке подпрыгнула, крикнула "цви-цви-цуик" и улетела. Сумерки сгустились.
Благолепов отхлебнул кофе, прикрыл глаза, покачал головой с боку на бок, причмокнул от удовольствия:
- Эх, хорошо, - потом повернулся ко мне и, пристально глядя на меня из-под вислых тяжелых век, сказал: - Я думаю, вы бы это скрывали, кабы знали, что Александр Панафидин - мой зять…
У меня было такое ощущение, будто Благолепов взял меня за шиворот и швырнул в свое прозрачное игрушечное озерцо. Перед глазами стояла анкета Панафидина, заполненная его твердым, без наклона почерком - "Жена - Панафидина Ольга Ильинична, 1935 г. р.".
Благолепов как ни в чем не бывало продолжал:
- В то же время, поскольку вы заверили меня, что ни в чем не подозреваете Александра Николаевича, я могу продолжать разговор со всею искренностью и доступной мне объективностью.
- Ну что ж, ситуация действительно дает нам возможность поговорить начистоту, - заметил я. - Поэтому сразу же спрошу: мне показалось, что в вашей характеристике современного ученого мужа, как вы называете его - "хомо сайентификус" - гораздо больше модных расхожих представлений, чем ваших убеждений. Это так или я ошибся?
Благолепов грел в ладонях чашку, задумчиво смотрел на оранжевое зарево догорающего заката, потом очень грустно сказал:
- Произошла со мной нелепая история. Привезли меня сюда после больницы, обошел я сад, посидел на этой скамейке, посмотрел на воду, палую листву и вдруг понял, не умом, а сердцем, всем существом своим я это почувствовал - жизнь моя окончательно и безвозвратно прожита. Тут штука в чем - я ведь не смерти испугался - с тремя инфарктами привыкаешь, а в этом абсолютно новом для меня ощущении законченности моего существования. Бессмысленно беречь себя - для меня вопрос бытия в лучшем случае несколько месяцев. Бессмысленно начинать какое-то дело - все равно не успею закончить. Бессмысленно что-либо перерешать - сил не хватит доказать. Бессмысленно кому-то объяснять - ни у кого не хватит времени дослушать…
- А вы бы хотели что-то изменить? - спросил я напрямик, потому что возникло у меня ощущение, словно он заманивает меня своими разговорами. Внутрь не пускает, а только приоткрывает щелку, и сразу - хлоп дверью перед носом. И сейчас он ответил не сразу, а словно прикинул сначала - говорить об этом или не стоит?
- Я всегда завидовал людям, которые на пороге смерти отказываются от волшебного дара возвращения молодости, потому что якобы снова прожили бы ту же самую жизнь: с удовольствием и убежденностью. Явись ко мне сейчас Мефистофель, я бы прожил свою новую жизнь совсем по-другому…
- Вы поискали бы другое призвание? Или других людей?
- Нет, дело не в этом. Жизнь представляется мне длинной цепью причинно-связанных решений. Вот я бы и принял совершенно другие решения, и жизнь получилась бы совсем другая.
- Но для вас лично ведь ничего бы не изменилось, пробежали бы десятилетия, и мы бы с вами вновь, описав кольцо времени, сидели бы осенним вечером в саду на этой скамье и пили кофе?
- Возможно. Но многое бы изменилось для тех людей, с которыми были связаны мои решения. Изменилось так серьезно, что, может быть, мы и не сидели бы здесь с вами. Да и мое призвание, возможно, было бы другим…
- А вы разве не считаете науку своим истинным призванием?
- Как вам сказать? Наука - это совсем особая планета, и приживаются на ней в первую очередь люди, которых мы здесь в суете считаем странноватыми чудаками, заумными, а они просто очень погружены в свои размышления, и от сей задумчивости говорят и поступают невпопад, отчего становятся застенчиво-робкими и еще больше углубляются в свои размышления, которые постепенно становятся одержимостью. И мысль такого человека бьется с мглой незнания, путами традиционности, вязкой пустотой отвлеченности, всегда - во сне, на работе, за чаем, в кино, ибо одержимость стала формой и способом его существования. Вот тогда Ломоносов и заявляет, что никакого теплорода не существует, а энергия не исчезает. И маленький патентный чиновничек вдруг осознает новый смысл эксперимента Майкельсона-Морли и открывает эквивалентность массы и энергии, и мир, не способный еще понять смысл этих громадных безмерных размышлений, только годы спустя с удивлением узнает, что чиновник Эйнштейн - гений.
- Скажите, Илья Петрович, а Панафидин одержимый ученый?
Благолепов долил мне в чашку кофе, покрутил в руках пустую турку, решительно поставил ее на стол. Сказал с досадой: