БЛАТНОЙ - Михаил Демин 11 стр.


* * *

Я о многом размышлял в эту пору - о себе, об окружающем мире. Чем больше я приглядывался к миру, тем отчетливее убеждался в том, что он нечист и лишен справедливости. Он создан не для слабых людей. В нем царят все те же уголовные правила; свирепые лагерные законы!

Времени для всех этих мыслей у меня было достаточно. Я жил тогда в одиночестве, друзей и знакомых не было. Родственники почти все находились в эвакуации, далеко от Москвы. А мать, походив ко мне с недельку и успокоясь, опять, как обычно, исчезла и занялась своими делами.

Я отлеживался в одиночестве, поправляясь. Рылся в книгах, размышлял о прожитом, сочинял стихи…

С семьей Ягудаса я почти не общался. Одна лишь дочка его - девятилетняя Наташа - изредка забредала в мою комнату.

- Ты почему все время лежишь? - удивленно и жалостно допытывалась она. - Ты - больной?

- Да нет, - говорил я, откладывая книгу и улыбаясь, - теперь уже почти нет…

В другой раз она спросила:

- Дядя, ты - темный?

- Как, то есть, темный? - не понял я.

- Ну, темный человек. Так все говорят.

- Кто это - все?

- Папа, мама, бабушка - все. Говорят, ты - темный. И этот… Как же? Погоди… - она умолкла, помаргивая, и затем с усилием выговорила: - Ка-тор-жник!

- Вот как? - нахмурился я. - А о чем еще они говорят?

- Еще о жилплощади.

В эту секунду дверь скрипнула и приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулось трясущееся лицо старухи.

- Наташка! - прокричала она хриплым басом. - Ты что это, подлая, шляешься тут, покою людям не даешь? А ну, марш сюда! Ах ты, негодница, чтоб тебя громом разорвало!

Поздним вечером (я уже раздевался, готовился ко сну) в дверь постучали. "Ягудас, - решил я, - пришел, наверное, оправдываться. Девчонка проболталась - теперь ему неловко… Будет хитрить, изворачиваться. Что ж, ладно. Потолкуем".

Но это оказался не Ягудас.

В полутемной прихожей стоял почтальон. Он извлек из сумки плотный белый конверт, протянул его мне и сказал:

- Распишитесь в получении!

- Что это? - спросил я озадаченно.

- Повестка из военкомата.

18
Нечистая сила

Меня призвали в армию в июле сорок четвертого года (в ту пору мне как раз сравнялось 18 лет). И сразу же - едва лишь я явился в военкомат - зачислили в кавалерийскую часть.

Один из членов отборочной комиссии - сивоусый майор в черкеске, сплошь увешанной орденами, знавал, как оказалось, моего отца; где-то служил с ним, бывал на его лекциях в академии… Улыбаясь, цедя сквозь усы сигаретный дым, он сказал, внимательно разглядывая меня:

- Потомственный донец, чистых кровей… Казуня! Правда, очень уж приморенный, жидковатенький, - майор сощурился при этих словах. - Не в папашу, нет… но ничего. Оклемаешься. Харч у нас подходящий. Главное - чтоб порода была!

Благодаря его стараниям, я получил назначение в восьмой казачий корпус и вскоре выехал с шумной партией новобранцев.

Так, не успев окрепнуть после отсидки, еще не отдышавшись, не придя в себя, я угодил в казарму, оказался в строю. Майор полагал, что я мечтаю о службе, о воинских подвигах. А я хотел только одного - покоя!

Покоя не было, впрочем, и воинских подвигов тоже. Фронт к тому времени был уже далеко; он пересекал Западную Европу, гремел где-то у германских границ. И запасной, недавно сформированный корпус наш все время находился во "втором эшелоне" - двигался вслед за войной.

Настоящих сражений мы так и не повидали. Нам досталась участь иная; унылая гарнизонная жизнь в захолустных местечках Молдавии и Полесья, редкие стычки с нацистскими партизанами, патрульная служба и уставная муштра.

Муштра была тягостной и однообразной. Каждый день, с темна до темна, до тех пор, покуда трубачи не просигналят зорю, маялись мы на занятиях в пешем и конном строю. Это изнуряло меня, изматывало, но, тем не менее, приносило свою пользу. С течением времени я научился неплохо владеть холодным оружием, основательно усвоил правила рукопашного боя.

Эскадронный командир, калмык Сараев, прозванный у нас "нечистой силой", сказал мне после очередного занятия:

- Хоть ты и дерьмо, такое же, как все остальные, но рубку любишь, нечистая сила, стараешься! Есть в тебе хорошая злость. Это видно. Хвалю!

И в следующий раз показал мне несколько хитрых приемов в обращении с шашкой и с кинжалом.

Кинжалу он придавал немалое значение. Особенно ценил он умение метать оружие - "доставать им издалека". И всякий раз, уча меня, как это делать, Сараев говаривал, перефразируя известное суворовское изречение: "Пуля - дура, клинок - молодец".

Личность эта была любопытная: плотный, низенький, кривоногий, он чем-то напоминал паука. И ходил он, как паук, раскачиваясь, широко и цепко ставя ноги. Да и характер у него тоже был соответствующий: недобрый, замкнутый, вспыльчивый… Он жестоко гонял нас на учениях, придирался к каждому пустяку и не прощал оплошностей.

- Как сидишь? - яростно, выкатывая глаза, кричал он на кого-нибудь из нас во время манежной езды. - Как сидишь, нечистая сила? Не заваливайся. Не подворачивай носки. Шенкелями работай, шенкелями! Сидишь, как собака на заборе, смотреть противно.

И затем безжалостно вкатывал провинившемуся внеочередной наряд.

- Все вы дерьмо, - частенько рассуждал он с брезгливой гримасой. - Если уж есть в мире что-нибудь стоящее, так это лошадки! Душа у них чистая, без пакостей, без обману. Потому и люблю их… Человек - навоз. Человека надо рубить, а лошадку - холить.

Лошадок он, и в самом деле, любил горячо и самозабвенно и, когда смотрел на них, коричневое, дубленое лицо его странно смягчалось: морщины распускались, взор увлажнялся, теплел.

Таким я несколько раз видел Сараева у коновязи; он кормил хлебом мышастого своего текинца и бормотал что-то, нашептывая - почти пел еле слышно - в бархатное его, чутко вздрагивающее ухо.

И таким он запомнился мне в последний раз - в тот самый день, когда эскадрон наш внезапно и стремительно был переброшен по тревоге в соседний район.

Растянувшись по шляху, сотня шла на рысях; дробно цокали копыта, поскрипывали седла, клубилась горячая пыль. День был безоблачный, залитый зноем. Пахло медом и спелыми травами. По сторонам дороги плескались густые синеватые, припорошенные пылью посевы овса.

Я ехал в первых рядах - с краю взводной колонны. Отсюда мне видна была плотная спина эскадронного командира; взмокшая от пота гимнастерка, лоснящийся, покрытый пеной круп его жеребца.

На развилке дороги Сараев остановился, круто поворотил коня и крикнул, поднимая руку:

- Эскадро-о-он, стой!

К нему наметом подскакал политрук. И я услышал короткий их разговор.

- Передохнуть надо, - сказал эскадронный, - жара… Пускай лошадки остынут маленько, да и подкормятся. Гляди, какие овсы! Это ж для них праздник!

- Но ведь мы не поспеем, - усомнился политрук. - Приказано явиться к месту назначения в 14.00, а сейчас… - он задрал рукав гимнастерки, коротко глянул на часы, - сейчас начало второго. А до места еще километров пятнадцать, не менее того.

- Ничего, - отмахнулся калмык, - как-нибудь доберемся. Они там в штабах, нечистая сила, выдумывают хрен знает что… А мне коней палить из-за этого?

Мы спешились, разнуздали коней и пустили их в поле… И пока они паслись там, Сараев молча стоял на обочине, покуривал и улыбался, морща губы.

К месту назначения эскадрон прибыл с запозданием. Часть, с которой мы должны были соединиться, давно ушла уже, не дождалась нас. И на следующий день командир исчез. Его арестовали за нарушение приказа и предали военно-полевому суду. Что с ним сталось - я не знаю, больше я его не видел никогда.

* * *

И еще о нечистой силе. На этот раз - о самой настоящей, всамделишной, с которой мне пришлось повстречаться в Беловежской пуще.

Произошло это вечером, под осень, в лесной деревушке; конный патруль (в котором я был старшим) случайно наткнулся на нее и теперь рысил по сонной улице - мимо плетней и темных хат… Приятель мой - чубатый ефрейтор Асмолов - сказал, оглядываясь и вздыхая:

- Тихо. Как дома. Как у нас на хуторе. Бывало, выйдешь с гармошкой… Ах, хорошо! Никакой тебе войны, никакой службы, - он поерзал в седле и потом, натягивая повод, проговорил с надрывом: - Самогоночки бы сейчас. Первачку!

И всем нам тотчас же захотелось выпить.

Мы долго рыскали по деревне, стучали в окна, просили продать хоть одну бутылочку… Самогонки не было нигде. Наконец какой-то старик сказал нам:

- Тут, панове, пусто: вшистко уже забрано… Немец был - брал. Бандиты приходят - берут. Ваши жолмеры - тоже.

- Как же быть, черт возьми, - озадаченно пробормотал я, - мы за ценой не постоим. Может, все-таки есть у кого-нибудь? Подумай, батя, напрягись!

- Уж и не знаю, панове…

Старик ухватил пальцами бороду - помял ее в раздумье, опустил клочковатые свои брови:

- Разве что - у ведьмы…

- У какой еще ведьмы? - удивлённо, с ухмылкой спросил Асмолов.

- Да есть тут одна, - сказал старик, - ворожит, зелье варит.

- Где ж она живет?

- Тут недалеко - за оврагом.

- Проводишь нас? - спросил я, оглаживая ладонью шею коня. - Заодно и выпьем вместе.

- Нет, - поспешно сказал старик, - нет. Боюсь.

- Чего ж ты, чудак, боишься?

- К ней ночами завсегда змей летает.

- Зме-е-ей? - недоверчиво протянул кто-то за моей спиной и гулко хохотнул. - Хитришь ты, мужик! Говоришь, что самогонки нет, а сам, видать, пьян. Набрался - до зеленого змия.

- А ты не смейся, - строго ответил старик, - не смейся. Вот поезжай - побачишь!

- Да куда ехать-то? - спросили его. - Ты толком объясни.

- Направо, - сказал старик, - свернете в проулок - будет заброшенный стодол. За ним овраг. А на другой стороне, на выселках - ведьмина хата! Вона една там - не спутаетесь.

- Ну как? - я обернулся к ребятам. - Поедем к ведьме?

- А что же? - сказал Асмолов, поправляя погонный ремень. - За водкой - хоть в преисподнюю! Да и любопытно, вообще-то… Командуй, старшой!

Был уже поздний час, когда мы прибыли на выселки.

Далеко, за гребнем оврага, тлела косая розовая полоска зари. На фоне ее "ведьмина" хата казалась плоской и черной, словно бы нарисованной; она походила на иллюстрацию из детских полузабытых книжек.

В одном из окон хаты теплился оранжевый огонек, а вокруг кишели синие мохнатые тени.

Тени клубились в кустарнике и стекали в провал; он был до самых краев затоплен непроницаемой тьмою. Он дышал гнилью и холодом. И проходя над ним, осторожно ступая по шатким мосткам, кони опасливо прядали ушами и всхрапывали, грызя удила.

- Ну и местечко! - процедил Асмолов. - Не нравится мне здесь, ребята…

Он потащил из-за спины карабин, сухо клацнул затвором.

- Ты чего? - повернулся я к нему. - Нечистой силы испугался?

- Да просто так, - оскалился он, - на всякий случай. Мы медленно приблизились к хате, спешились и с минуту толпились у окошка, заглядывали в него. Там в полутьме полыхали багровые отсветы; что-то двигалось там, шуршало… Но что - разобрать было невозможно.

- Вот чертова старуха, - сказал Асмолов, - колдует. Ну, ну!

И размашисто - прикладом карабина - постучал в оконную раму.

Чье- то темное лицо приникло изнутри к стеклу, помаячило и скрылось. Потом заскрипел дверной засов. Мы придвинулись к крыльцу и увидели ведьму.

Она была в точности такой, какие изображаются в старых сказках: горбатая, сморщенная, с вислым носом, с высокой суковатой клюкой, зажатой в сухонькой птичьей лапке.

Ведьма осмотрела нас исподлобья и спросила, подмигнув:

- Горилочку шукаете, служивые?

- А есть? - придвинулся к ней Асмолов.

- Имеется, - кивая и шамкая, ответила она. - Все имеется. И горилочка, и, к примеру, лучок, огурчики. Почекайте трошки.

Она юркнула за дверь. Но тут же выглянула снова:

- Только уж вы не обманите меня, сироту…

- Что ты, бабка, - сказал Асмолов, закидывая за плечо карабин. - Что ты!… - он уже успокоился и повеселел заметно. - Расплатимся честно - не сомневайся. Сколь тебе надо?

- Пол-литра - два карбованца.

- Держи! - он зашуршал бумажками. - Об чем разговор? Давай литр. И заесть что-нибудь. В кишку покидать.

Потом мы пили, расположившись на краю оврага. Ночь кружилась над нами, обволакивала тишиною. И было хорошо лежать так - под чистыми звездами, в скользких, шелковых травах.

- Не знаю, какая она ведьма, - сказал Асмолов, с хрустом прожевывая огурец. - Да вообще все это ерунда. Наживается на людской темноте! Но самогонку она делает классную, тут уж ничего не скажешь! Первачок у нее…

Он осекся внезапно - привстал и закаменел. Челюсть его отвисла. Огуречные семечки посыпались изо рта.

- Глядите, братцы, - прошептал он погодя, - там, над хатой… Что это?

Сверкающий огненный вихрь возник во тьме - закружился над крышею хаты. И исчез в дымовой трубе. Какое-то время мы все молчали, пораженные. Затем я сказал, запинаясь:

- Неужели и вправду - змей?

Было странно и дико видеть все это на исходе великой войны, в середине двадцатого века. Я чувствовал себя, как в скверном сне. И такое же чувство испытывали другие.

Хотелось очнуться, избавиться от наваждения… И, вероятно, поэтому казаки задвигались вдруг, зашумели все разом, заговорили нарочито громко и оживленно. И тотчас же, отзываясь на голоса, заржали пасшиеся неподалеку кони.

- Ерунда, - тряхнув курчавым чубом, повторил Асмолов. - Старухины фокусы.

- Как же она, по-твоему, ухитряется? - воскликнул угрюмый парень по прозвищу Бирюк. - Огонь-то ведь не из трубы шел, а наоборот… С неба. Я видел, братцы. Все точно видел!

- Черт ее знает, - смущенно развел руками Асмолов.

- Вот именно, - усмехнулся я.

- Проверить бы эту ведьму, - поднявшись и отряхивая гимнастерку, проворчал Асмолов, - разъяснить ее. Чем она там занимается?

Грузно, вперевалочку, направился он к хате, но не дошел, остановился в замешательстве. Казаки засмеялись. Тогда Асмолов сорвал с плеча карабин и выстрелил наугад в небо, в лиловую, мерцающую над крышей звезду.

Он выстрелил - и звезда погасла. Зеленоватое сияние разлилось на востоке, потянуло росистой свежестью; начинался рассвет.

* * *

Так вот она и катилась, моя армейская жизнь; в ней, как я уже говорил, не было ни крупных дел, ни серьезных событий. Война почти не затронула меня - прошла стороной.

Серьезные события начались в мирную пору - после того как я демобилизовался из армии и вернулся в Москву.

19
Побег

Я вернулся повзрослевший, грубоватый, окрепнувший… Увидев меня, мать всплеснула руками.

- Ты стал совсем как отец, - сказала она, - та же походка, тот же взгляд. Только вот боевых наград не выслужил.

- Не повезло, - отшутился я.

- Скорее всего, наоборот, повезло, - возразила она серьезно. - Могло ведь так случиться, как с Андреем. Его, ты знаешь, наградили, - она всхлипнула. - Посмертно…

И затем, помедлив, спросила:

- Что же ты теперь собираешься делать? Будешь учиться или работать где-нибудь?

- И то и другое, - сказал я.

- Правильно, - одобрила она, - пора становиться на ноги по-настоящему! О тебе, кстати, все время вспоминает Дмитрий Стахиевич Моор. Сходи к нему непременно. Он теперь лауреат Сталинской премии, член правления Союза художников… Словом, человек большой - посодействует!

С помощью старого моего учителя я вскоре поступил на работу в рекламный отдел крупнейшего в Москве автомобильного завода им. Сталина (ныне он переименован и называется заводом Лихачева). И тогда же стал посещать студию изобразительных искусств ВЦСПС, где преподавали - помимо Моора - такие превосходные мастера, как Алякринский, Ряжеский, Юон.

Все вроде бы складывалось благополучно. После многих бед и мытарств жизнь начала наконец входить в берега.

Работа хоть и была скучновата, но все же устраивала меня (я занимался цветными рекламными каталогами, предназначенными для Америки), учеба в студии шла вполне успешно. На выставке зачетных работ по классу иллюстративно-плакатной графики несколько моих эстампов были одобрены худсоветом и замечены критикой. Одну из акварелей, изображавшую салют - россыпь ярких огней по синему полю, приобрела за хорошую цену дирекция Трехгорного текстильного комбината. И спустя недолгое время в продаже появилась нарядная, сделанная по моему рисунку ткань.

Одновременно с этим я получил издательский заказ - первый в своей жизни и довольно крупный профессиональный заказ на серию иллюстраций к сборнику известного фольклориста и сказочника Афанасьева.

- Ты, старик, в люди выходишь! - уважительно и чуточку ревниво заявил с улыбкою молодой художник Алеша Крайнев, служивший вместе со мною в рекламном отделе. - Половина Москвы в твоих ситцах ходит, отовсюду заказы сыплются… Лафа! Только не возгордись, смотри не вздумай задаваться.

С ним и еще с одним рисовальщиком - худым и носатым Давидом Гатлобером - я сдружился сразу же, как только поступил на службу. Нас сблизили общие интересы, одинаковые творческие замыслы. Да и в прошлом у нас тоже было немало сходного.

Назад Дальше