В книгу вошли четыре повести: "Взорванная тишина", "Иду наперехват", "Трое суток норд-оста", "И сегодня стреляют". Они - о советских пограничниках и моряках, об их верности Родине, о героизме и мужестве, стойкости, нравственной и духовной красоте, о любви и дружбе.
Время действия - Великая Отечественная война и мирные дни.
Содержание:
ВЗОРВАННАЯ ТИШИНА 1
ИДУ НАПЕРЕХВАТ 15
ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА 28
И СЕГОДНЯ СТРЕЛЯЮТ 46
Взорванная тишина
ВЗОРВАННАЯ ТИШИНА
Страшное это дело для пограничника, если нарушитель уходит. Но совсем невыносимо видеть, когда уходит из-под носа. Вот он, рукой подать, а не возьмешь, потому что линия бакенов посреди реки - это граница и пересекать ее пограничному катеру запрещено. И нарушитель знает: советские пограничники не нарушат приказа. И он уже не спешит, торжествующе ухмыляется, понимая, что пока катер подойдет, пока сманеврирует, легкий рыбачий каюк будет уже по ту сторону черты.
Пограничная "каэмка" мичмана Протасова давно охотилась за этим "любопытствующим" рыбаком. И теперь пограничники еще издали заметили лодку нарушителя возле нашего берега. Но треск мотора в рассветной тишине далеко слышен. Нарушитель успел выгрести на струю, которая и вынесла его к фарватеру.
- Товарищ мичман, может, подхватим? На ходу? - говорит старший матрос Суржиков.
- Давай!
Катер, резко вильнув, наискось пересекает реку, делает крутой разворот и, взвыв моторами, несется поперек течения наперерез нарушителю. Суржиков с багром стоит у борта, готовый на ходу достать черный каюк, оттащить его от невидимой запретной черты.
Но то ли Протасов на миг запаздывает положить руль вправо, то ли течение в этом месте оказывается слишком сильным, только катер на повороте вдруг начинает нести по неожиданно широкой дуге, он задевает бакен и пенит воду за ним крутым разворотом. И вдруг раздается треск: словно кто палкой бьет по деревянному борту. И несмотря на рев двигателей, Протасов ясно слышит короткую пулеметную очередь с чужого берега.
- Назад! - кричит Протасов. Хотя повернуть может только он сам, стоящий у руля.
Катер проскакивает в пяти метрах от лодки. Нарушитель валится на бок, блеснув в воздухе босыми пятками, но тотчас ловко вскакивает, и грозит кулаком, и что-то кричит вслед катеру, на предельной скорости уходящему за острова.
Когда исчезают вдали и тот мыс, и лодка, Протасов перегибается через борт, дотягивается до пробоины у ватерлинии, вынимает щепочку, минуту держит ее на ладони и, сдунув, идет в каюту писать рапорт о случившемся. Над Дунаем еще стелется редкий туман. Из-за дальних тополей на нашем берегу выкатывается большое бронзовое солнце.
Писать рапорта для Протасова всегда было мукой. А тут еще это раздражение на себя, не сумевшего взять нарушителя, на ограничения, которыми, как забором, огорожена служба. Вместо так необходимых теперь ясных и спокойных формулировок в голову лезут раздражительные обвинения, которые говорят только об одном - о желании оправдаться. И все время звучат в ушах сто раз слышанные назидания командира группы катеров капитан-лейтенанта Седельцева. "Больше инициативы! Больше смелости, решительности, смекалки!"
Протасов откладывает карандаш, выходит в рубку. Катер все еще идет протокой. Волны качают камыши у близких берегов. Впереди виднеются ряды корявых верб у воды. Под ними у деревянных мостков темнеют высоконосые лодки рыбаков. На мостках стоят люди, много людей, во все глаза глядят на приближающийся катер.
- Чего они уставились? - недоуменно спрашивает механик Пардин, вылезая из люка и причмокивая мундштуком своей неизменной трубки.
- Смотрят, как мы ковыляем, обстрелянные.
- Откуда они знают?
- Бабьске радио, - говорит Протасов словами деда Ивана, хозяина дома, в котором он снимает комнату.
- Полундра! Вижу белое платье!
Суржиков, стоящий у руля, высовывается из рубки, показывает рукой. Но Протасов и сам замечает свою Даяну на корме одной из лодок.
- Почему "полундра"? - спрашивает он рассеянно.
- А как же, товарищ мичман?
Протасов знает, что "полундра" у Суржикова может означать что угодно, и все же говорит:
- "Полундра" - это значит "берегись". Чего же беречься?
- В данном конкретном случае не "чего", а "кого". Иные глаза похлеще пулемета будут. А вообще-то в данном конкретном случае "полундра" означает "ура".
Протасов выходит на палубу, машет рукой. Белое платье там, на корме лодки, начинает порхать мотыльком, и от бортов по зеркальной глади протоки бегут частые волны.
- Когда свадьба, товарищ мичман?
- Когда будет, тогда узнаешь.
За вербами проглядывают окраинные мазанки с розовыми под утренним солнцем стенами. И мичману думается, что, вероятно, таким вот ясным утром и родилось это странное название села - Лазоревка.
Село это большое и древнее. Говорят, что существует оно чуть ли не со времен киевских князей. Во все века селились тут вольнолюбивые русские да украинские мужики, предпочитавшие комариное царство придунайских болотин панским да боярским милостям. Приходили сюда и греки, и болгары, и молдаване. Из смешения кровей складывалась порода крепких добродушных мужиков и чернокосых красавиц, умевших глядеть на парней, не опуская глаз.
Когда Протасов впервые приехал сюда на Дунай, он не знал об этой особенности местных женщин. И первая же, уставившаяся ему прямо в глаза, так поразила мичмана, что он три дня ходил сам не свой. Это была Даяна. Потом он много видел здесь пристальных женских глаз. Но в нем уже не было места для других.
Теперь Даяна каждый раз ждет его у причала.
- Чего тебе не спится? - говорит мичман, спрыгивая с мостков на землю.
Девушка пожимает плечами.
Он ласково отстраняет ее, и идет на заставу. По пути решает забежать домой, побриться. Живет мичман на окраине села в небольшой хатенке старого рыбака деда Ивана. Дед Иван одинок. Единственный сын его утонул в плавнях. Жена после того захирела, да так и не оправилась, померла за год до освобождения Бессарабии.
Старик привязался к мичману, как к сыну. Каждый раз он шумно радуется его приходу и лезет в погребок за своим ароматным розовым вином. И непременно достает газету, донимает мичмана вопросами.
На этот раз старик встречает его у калитки. Молча идет за ним в дом, спрашивает шепотом:
- Колупнули-таки?
- А ты откуда знаешь?
- Аист летал, он и видал.
- Стало быть, все знают? Что ж ты шепотом говоришь?
- Так ведь военная тайна, - искренне удивляется дед. И, смутившись под насмешливым взглядом мичмана, лезет в карман за газетой.
- Что на свете делается! - вздыхает он. - Пять пароходов потопили за день. Один германский пароход так сильно взорвался, что осколком подбило английский самолет, который его бомбил. Не читал?
Мичман молчит, царапает щеку опасной бритвой.
- Пишут, будто в Финляндии дело плохо: голодает народ. А наши соседи чего-то полошатся. Вас, должно, боятся.
- Чего нас бояться?
- Вон вы какие, с пулеметами.
- Мы не кусаемся.
- Да уж палец в рот не клади.
- Да уж лучше не надо.
- А может, не зря говорят, что соседи будут отвоевывать Бессарабию?
- Может, и не зря.
- Что ты все повторяешь? Поговорить как следует не можешь? - сердится дед.
- Ну давай поговорим.
- Ну и поговорим давай. Как человек с человеком. Будет война-то ай нет?
- А я почем знаю!
- Знаешь небось…
Старик еще шуршит газетой, останавливается на чем-то, шевелит губами.
- Еще про беременных пишут.
- В какой стране?
- Да про нас же. "Вторая профессия врача Фукса" называется. Аборты врач делал. Во гляди, что пишут: "Дело об ответственности женщин, сделавших аборты… будет судом рассмотрено отдельно". А куда им деваться, если уж попались?
- Рожать.
- Много ты понимаешь. А ежели у нее и без того семеро по лавкам. Или ежели ее какой молодец, вроде тебя, соблазнил. Куда ей с дитем-то?
- Это почему же "вроде меня"?
- Ну, ежели, к примеру, твоя Даянка забеременеет, - гнет свое дед.
- Это как забеременеет?
- Обыкновенно. Не знаешь как?
- Ты, дед, говори, да не заговаривайся! - взвивается мичман. - От кого это она забеременеет?
- Да от тебя же, бугая. А ты возьмешь да и бросишь ее, с брюхом-то.
- Почему это брошу?
- Хочешь разве, чтоб у Даянки твое дите было?
- А чего?..
- Ну, я ей так и скажу.
Мичман от неожиданности роняет помазок на колени.
- А то девка совсем извелась, - продолжает дед простовато. Хотя глаза его светятся от удовольствия, что завел-таки мичмана.
Оба замолкают. Протасов протирает лицо жгучим тройным одеколоном, косится на запотевший графин, полный красного дедова вина.
- Из погреба?
- А отколь же?
Прежде, у себя на Волге, он любое вино считал выпивкой. И, приехав сюда, очень удивлялся вначале вину, которым местные жители просто утоляют жажду. Скоро он и сам убедился: во влажном мареве дунайских проток водой не напьешься, только изойдешь потом. Ему почти не приходилось пользоваться этим "лекарством от жары" - на катере это запрещено, а на берегу не хватает времени даже для сна. Граница последние недели напоминает человека, затаившего дыхание в засаде.
Протасов потягивается, борясь с дремотной ломотой во всем теле, надевает фуражку. И, чтобы на прощание доставить деду удовольствие, спрашивает:
- Что еще в газете пишут?
- Что войны не будет, - быстро отзывается дед.
- Так и пишут? Где?
Он нетерпеливо берет газету, шарит глазами по полосе. Попадаются другие заголовки: "Готовимся к уборке урожая", "Использовать лето для отдыха", "Севообороты в Омской области"… Наконец в правом верхнем углу находит сообщение ТАСС, опровергающее слухи, что Германия намеревается напасть на СССР.
- Что же это получается? Одни говорят: готовься, мол, к войне, другие пишут: спите спокойно, никакой войны не предвидится…
Протасов не знает, что ответить. Он привык верить газетам, как самому себе. Но это сообщение противоречит тому, что он сам видит и слышит здесь на границе. С той стороны стреляют, на той стороне чуть ли не открыто к чему-то готовятся. И ползут по селам слухи, один другого фантастичнее. Конечно, ему, пограничнику, следует опровергать слухи. Но хорошо это делать там, вдали от границы, где люди не слышат стрельбы, не просыпаются от гула моторов на том берегу, не видят чужих офицеров, подолгу разглядывающих в бинокли наш берег. Здесь для опровержения слухов нужны факты.
- Наверно, сверху дальше видно, - рассеянно говорит он. И вдруг его осеняет: - Ты, дед, между строчек читать умеешь?
- Ну.
- Вот те и "ну" - баранки гну. Раньше ведь ничего не писали. Шла где-то война, нас не касалась. А теперь дают понять, что и нас может коснуться. Гляди, что написано: "Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР…", "Переброска германских войск в восточные районы Германии…".
- Ну?
- Не "ну", а "но". Дальше говорится, что проводятся летние сборы запасных частей Красной Армии, что предстоят маневры, что проверяется работа железнодорожного аппарата… Вот что главное. А остальное - дипломатия. Понял?
Дед снова принимается читать сообщение ТАСС, а мичман тихонько прикрывает дверь, сбегает с крыльца и идет вдоль плетня, взволнованный только что прочитанным. Ему кажется убедительным то, что он экспромтом выложил деду Ивану. Но он часто сталкивается с похожим дипломатничанием здесь на границе. А с этим соглашаться не хочется.
"Дипломатией пусть занимаются дипломаты, - думает он. - Дело пограничников охранять границу бескомпромиссно".
Сердитый он приходит на заставу, сердито разговаривает по телефону с командиром группы катеров капитан-лейтенантом Седельцевым. И потому выслушивает особенно долгие нравоучения о необходимости быть бдительным, инициативным и находчивым.
Дежурный по заставе сержант Хайрулин во время всего этого разговора стоит рядом, и на его скуластом лице, как в зеркале, отражается сопереживание.
Забавный этот Хайрулин, пунктуальный до невозможности. Теперь-то уж пообтерся, а вначале, как прибыл, был прямо-таки ходячим анекдотом. Как-то на полевых занятиях отпросился на минуту в кусты, а потом возвращается и докладывает, что все исполнил. Смеху было! Даже банальные армейские розыгрыши, вроде вопросов о количестве нарезов в миномете или мифической задержке у пулемета, при которой спусковая тяга наматывается на надульник, с появлением Хайрулина зазвучали как новые. А он все терпеливо сносил и служил так, что дай бог каждому. И вот дослужился до младшего командира.
- Товарищ мичман, - говорит Хайрулин сразу же, как только Протасов кладет трубку. - Вас товарищ лейтенант Грач спрашивали.
- Разве приехал?
- Ночью прибыли. Теперь он на плацу строевую сдает.
- Кому сдает?
- Проверяющий приехал.
Протасов выходит на крыльцо, зажмуривается от ослепительного солнца. Когда открывает глаза, видит перед собой сияющую физиономию пограничника Чучкалова.
- А, земеля! Сколько диверсантов поймал?
- Ни одного, товарищ мичман!
- Что же ты нашу Кострому позоришь? Девки пишут, будто теперь диверсантов даже там ловят. Как мышей. Выходят в поле, глядь - диверсант.
- Не верьте женщинам, товарищ мичман…
С этим пограничником познакомился он при необычных обстоятельствах - на танцах. Случилось так, что оба в один миг щелкнули каблуками перед Даяной. Был бы свой брат моряк, сказал бы, как другу, чтоб отваливал. А то ведь пограничник, да еще рядовой. Всех отличий - зеленая фуражка.
Поклонился Даяне, сказал шутливо:
- Выбирай, принцесса. Оба парни бравые, оба ничего.
И пожал плечами, показывая сопернику: терпи, мол, каждая у нас имеет право выбирать и быть выбранной.
Даяна выбрала мичмана.
Но и пограничник настырный попался: в другой раз снова пошел приглашать Даяну. Тогда мичман отозвал его в сторонку и брякнул сгоряча: опоздал, мол, дорогуша, эта девушка мне вроде как жена.
А пограничник - ну прямо кот в сапогах - все-то ему надо знать доподлинно. Подошел к Даяне да и спросил напрямик:
- Товарищ мичман вас своей женой величает. Правда ли это?
Даяна в краску и - нос в платок. Молчит, понятно. Да разве девка на такой вопрос может при всех ответить? Этого чекист не учел. Принял ее молчание за согласие, щелкнул каблуками и ушел. Попереживал, понятно, но ничего - переболел.
А потом выяснилось, что оба они из Костромы. Тогда совсем корешами стали.
Протасов хлопает Чучкалова по плечу. Ему хочется поговорить с земляком о Даяне, но он слышит вдруг знакомые шаги за спиной, быстро оборачивается.
- Кого я вижу!
Начальник заставы лейтенант Грач стоит перед ним красивый, молодой, наутюженный, словно только что с магазинной витрины.
- Ну как, женатый небось? - радостно спрашивает мичман.
- Вроде бы.
- Ты не юли. Женитьба - шаг серьезный.
- Штамп в удостоверении есть.
- А жены нет, что ли?
- Пока нет… - И не выдерживает дурашливого тона, обнимает мичмана, тащит его на скамью под вишнями. - История вышла прямо как у Ромео и Джульетты. Увидел и - в лепешку. Ну, думаю, была не была. Подхожу и говорю: "Я человек военный, рассусоливать мне некогда, пошли в сельсовет".
- Так и сказал?
- Ну… почти.
Мичман трет шею, усмехается чему-то своему.
- Ладно, трави дальше.
- Точно говорю. Уломали в сельсовете. В пять нас расписали, а в семь я уехал. Вот гляди: Грач Мария Ивановна.
- Постой. Ты что же - в свадебную ночь уехал?
- Не в, а до. Я же говорю: отпуск кончился.
- Ну даешь! Не дай бог, мои моряки узнают.
- Смотри не болтай, - серьезно говорит Грач. - Она же скоро приедет.
- А ты знаешь, какая обстановка на границе?
- Да ну тебя! Вся жизнь у нас такая. Тишины ждать - холостяком останешься.
Они молчат, обмахиваясь фуражками. Солнце палит из-за реденькой облачной, вуальки, сушит полынь у дороги. С вишни падают в пыль мохнатые гусеницы, торопливо уползают в тень под лавку.
- Давай сегодня ко мне, - говорит мичман. - Поговорим за жизнь. Политрука тоже прихвати, пусть отдышится после инспекторской.
- Она еще не кончилась.
- Вечер же свободный. Приходите. Графинчик найдется. Дедов, правда.
- Зеленым фуражкам красные носы не идут.
- Так они только от белой краснеют.
- Не выйдет, - говорит Грач. - Тебе сегодня снова в секрет. Ориентировка получена…
Но вечером они все же встречаются. Сидят втроем на скрипучей койке в тесной канцелярии, покуривают, говорят "за жизнь". Политрук Ищенко сосет папиросу, пускает дым в открытое окно, устало жалуется на придирчивого майора, принимавшего строевую. Грач больше помалкивает, только все улыбается чему-то своему. А мичман, еще не остывший от утренней стычки, гнет свое:
- Не поддавайся на провокацию! - говорит он так, словно кого передразнивает. - Все в реверансики играем! Ах, бонжур, мадам! Ах, простите! Не доиграться бы… Сегодня они мне на фарватере пробоину вляпали, а завтра, может, и в наших водах обстреляют. Опять утираться? Они привыкают к наглости, а мы - к робости. Нет уж, боец есть боец. Наше дело не в дипломатию играть - давать сдачи. Иначе, глядишь, и драться разучимся.
- Не расходись. Не те это разговоры, какие сейчас нужны, - перебивает его Ищенко. Он аккуратно тушит окурок и встает. - Бойцу нужна вера, а не сомнения.
- Вот рубанут они нас, послушаешь тогда, что бойцы скажут.
- Тогда они будут воевать, а не разговаривать. И может, еще злее будут, потому что все знают, сколько терпели.
Грач недовольно морщится.
- Бросьте вы. Мне еще жену надо дождаться.
- А чего тебе? Штамп есть - и радуйся.
- А ты чего тянешь? Даяна - девка что надо!
- Не знаю. Вот было бы, как в армии. Приказ - и женись, не рыпайся.
- Назначили бы тебе по приказу бабку Феклу. А Даянку твою кому другому - приказом, - поддразнивает Грач.
- Ну ладно, расфилософствовался.
- Ты сам начал.
- Разве? - мичман растерянно трет нос, - Так я хотел, чтобы приказом-то… это… Даянку - мне…
Они втроем выходят на крыльцо, вместе отправляются к причалу. Еще издали мичман замечает на мостках белое платьице Даяны. На палубе катера, живописно облокотившись на зачехленный пулемет, стоит старший матрос Суржиков и что-то говорит девушке, показывая в улыбке все свои великолепные зубы.