- Нет, нет, я и море люблю, оказывается. Сам не знал. И Анютку тоже. Так люблю - хоть плачь.
Его глаза и в самом деле повлажнели. У Гаички даже защекотало в носу, так ему стало жаль друга.
- Ты ее совсем не знаешь, - ласково сказал он.
- А Ромео знал?
- Кто?
- Ну, Ромео и Джульетта.
- Да, действительно, - улыбнулся Гаичка и щелкнул приятеля по лбу. - Спи, Ромео. И пусть тебя всю ночь постригает твоя Джульетта.
Волны ласкались к железным бортам корабля. Волны чмокали за переборкой, словно целовали холодный металл. И вздыхали томно, и нашептывали что-то монотонное, усыпляющее.
Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.
- Боевая тревога! Атака подводной лодки! - гремел динамик.
Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.
Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его непротертых со сна глазах, и торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.
Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.
Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, "рубил" леера, задраивал люки. Он был главный, он - минер - отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил.
- Товарищ командир, РБУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит но левому борту установлен!
- Добро, - сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: - РБУ зарядить!
Гаичка даже подивился, как быстро обычно медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина - красная, тонкая - зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы осмотреть горизонт, как услышал рядом бойкий доклад минера:
- Товарищ командир, РБУ заряжена!
Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.
Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок, барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.
- Это она так умирает, - сказал один дядька.
- Мучается, бедная, - вздохнула какая-то тетя. - Неуж не жалко?
- Разве рыбу можно жалеть?
И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.
- Жалость - привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это - сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу, или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…
- А котенку? - пискнула какая-то девочка.
- Котенку можно. И слону, и даже злому тигру. Это - близкий вид млекопитающих. Сострадают только близкому типу страдающего. А как мучается, к примеру, ракушка? Кто это понимает?
Гаичка потер лоб рукой, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний. И тут же подумал о плывущей в глубинах субмарине, по которой сейчас хлобыстнут огненные плети реактивных бомб. Почему ее не жалко? Он попытался вызвать в себе то чувство, которое испытывал, сидя над умирающей барабулькой, и не смог. И решил, что тот дядька что-то напутал. Дело не в инстинкте сострадать близкому виду, дело в сознании, управляющем инстинктами. Врага не жалеют потому, что он - враг.
И снова Гаичка спохватился, что отвлекается от своих прямых обязанностей, краем глаза глянул на командира. Тот как наклонился к приборам в рулевой рубке, так еще и не выпрямлялся. И Гаичка подивился, какой долгой может быть минута ожидания.
- РБУ окончательно приготовить! Глубина взрыва…
Динамик прокричал это так громко, что Гаичка вздрогнул.
Евсеев кинулся на бак, заметался меж установками, пробежал справа налево, что-то подкрутил, что-то потрогал, потом помчался слева направо, щелкая скобами зажигания. Наконец громыхнул предохранительным щитом у правого борта и взбежал на мостик.
- Хорошо, - сказал командир, выслушав торопливый доклад минера. - Находитесь у пульта управления.
Теперь Гаичка не завидовал своему другу. Сидеть в рубке и ничего не видеть! Теперь специальность сигнальщика показалась ему самой лучшей. Он уже ни о чем больше не думал, смотрел в розовую даль, ждал.
- Электросиловой привод включить! - прогремел динамик железным голосом.
- РБУ - товсь!
Ни с чем не сравнимый адский скрежет, перерастающий в рев, вдавил корабль в пологие волны. Страшной силы огненный вихрь сухо ударил по надстройке и пронесся над головой, вскинув к небу флаги, уцепившиеся за звонкие фалы. И еще раз горячий ревущий ураган пронесся над мостиком. И еще.
Выглянув, Гаичка увидел черную обожженную краску на надстройке, пелену дыма над баком и огненные иглы, улетающие вдаль по крутой дуге. Потом эти иглы как-то странно переломились в полете и вонзились в море. На фоне горящей зари взметнулись темные столбы воды, затем море вспучилось, прокатился растянутый во времени рокот взрыва, словно отдаленный гром. И в том месте, где только что пучились бугры воды, малиновым светом вспыхнула яркая свеча, обозначающая место подлодки. Сторожевик летел на эту свечу, дрожа всем корпусом, отбрасывая зелено-розовые пологие волны.
- Большую серию глубинных бомб приготовить! - прогремел динамик.
Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.
- Бомбы - товсь!
Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пелоруса, поднял над головой два красных флажка.
- Первая!
Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.
- Вторая!
Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.
Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:
- Настоящую бы подлодку, а?!
- Глядите внимательней, может, и настоящая появится, - строго сказал проверяющий.
А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. У Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.
- Разговорчивые у вас сигнальщики, - сказал за его спиной проверяющий офицер.
- Молод еще, - отозвался командир. - Первый раз на стрельбах.
Гаичка не оглянулся, хотя очень хотелось посмотреть, какое выражение лица у командира. Он попытался представить себя со стороны этаким бесстрашным, вросшим в мостик, как стальной пелорус. И впервые почувствовал удовлетворение от молчания и неподвижности. Многократно слышанные слова о матросской выдержке, те самые, которые прежде казались абстракцией, вдруг стали не просто понятны, а будто давно знакомы, даже привычны. Выдержка! В ней было что-то от давней мальчишеской бравады, заставлявшей терпеть, чтобы не опозориться в глазах друзей.
Но настоящая выдержка - это когда без зрителей, готовых кричать "ура" по каждому поводу, когда она - для повседневного дела, как нечто обязательное, как умение писать флажками или хлопать широким глазом сигнального прожектора. На корабле выдержка была оружием, наравне с дисциплиной или знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РБУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим.
Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.
"Небо у моих ног", - подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.
Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.
Небо у моих ног,
Мглой задохнулись дали.
Солнца литой венок
Крошится на медали.
Спит океан, как бог,
Безропотен и могуч.
Небо у моих ног
В сиреневых кочках туч…
Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читаное, а сочинил свое.
Он попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.
- Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! - крикнул Гаичка, сразу забыв про стихи.
На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.
- Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка "противника", - сказал проверяющий.
Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие прерывистые очереди спаренных пушек. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели.
Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того "боя". Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.
"Ага, вот в чем дело! Катер! - подумал он. И вдруг ужаснулся. - А где же корабль?!"
Он привстал, чтобы лучше разглядеть волны. Море было пустынным до самого горизонта, утонувшего в серой вуали. Подтягиваясь на локтях, Гаичка отполз от пенных языков прибоя и сел, привалившись мягким спасжилетом к холодной спине огромного камня.
Как это было? Закрыв глаза, он заставил себя вспоминать. Все с того самого момента, как почувствовал перемену качки.
Говорят, моряк верит своей зудящей душе не меньше, чем барометру. Какой еще моряк Гаичка! Но и в него в тот момент ужом вползла тревога. Когда выскочил из кубрика, не узнал моря. Оно было холодным и беспокойным. Ветер срывал с волн белую пену, бил брызгами по мокрым надстройкам. От норд-оста серыми полосами ползли по небу длинные крючья облаков. Но матросы, стоявшие на палубе, смотрели не на небо - на мостик, где перед командиром, вытянувшись в струнку, стоял корабельный радист.
Вскоре все на корабле знали: получен приказ идти на поиски двух ребятишек, унесенных в море на прогулочной шлюпке.
Когда Гаичка заступил на вахту, он сразу понял: предстоит нешуточное. Все офицеры были на мостике, перекидывались репликами:
- Хана пацанам.
- Лодка деревянная - не утонет.
- Закрутит.
- Приготовьте первый кубрик, - сказал командир боцману. - Чтоб тепло было.
- Нашли время для катаний! - проворчал старший лейтенант Росляков.
- Мальчишки, что с них возьмешь…
Гудя всеми тремя двигателями, сторожевик на самом полном шел вдоль берега. Луна, словно клок пены, качалась в черных колодцах неба. Она то совсем гасла - и тогда исчезали и небо и море и чернильная ночь подступала к самым бортам. А то вырывалась из лохматых туч, освещая хаос волн и рождая в груди неясную первобытную безнадежность.
Гаичка пытался представить себя на месте тех мальчишек в лодке, и тогда душа его стыла в холодном ужасе, и озноб заползал за воротник, и хотелось поскорей в кубрик, под одеяло. Чтобы избавиться от этих, как он говорил себе, "демобилизующих представлений", Гаичка уходил на темное правое крыло мостика и там приседал до дрожи в коленях, хлопал себя по плечам, как извозчик на морозе, отчаянно вращал глазами и головой. И твердил себе, что его дело смотреть и слушать, даже если ничего не видно и не слышно. Потому что в темноте может что-то и мелькнуть, потому что сквозь гудение фал может пробиться иной звук.
Самовнушение помогало. После этого Гаичка с полчаса бодро ходил по мостику, вспоминая слова боцмана о том, что морская служба - не песни на полубаке и не книжная борьба с морем, что это - постоянная борьба с самим собой.
На рассвете, когда над морем уже разлились молочные сумерки, радиометрист засек на краю экрана светящуюся точку.
- Цель! - заорал он так, что сидящий рядом гидроакустик вздрогнул и вскочил со своего стула.
- Доложите, как положено, - спокойно сказал командир.
- Малая цель, пеленг сто двадцать, дистанция двадцать пять кабельтовых. Цель на запрос не отвечает.
Через пять минут и Гаичка уже поймал в бинокль пляшущий на волнах спасательный круг.
Мальчишки оказались молодцами. Когда волны вырвали и унесли весла, они влезли вдвоем в один спасательный круг и легли на дно лодки. Ночью ее опрокинуло.
Ослабевших ребятишек внесли в кубрик, раздели, растерли полотенцами, уложили в койки. Кок Шлюндин принес горячий чайник, поставил на стол хлеб, масло, тарелку сахару. Ребятишки выпили по большой матросской кружке чаю и не уснули, как ждал командир, а вдруг повеселели, принялись перемигиваться друг с другом.
- Чему это вы радуетесь?
- А так…
- Выдрать бы вас. Ну да не уйдет. Дома.
Перспектива домашних собеседований произвела впечатление, на минуту ребятишки притихли.
- Зато мы матрац выспорили, - сказал тот, что был постарше.
- Какой матрац?
- Надувной.
- Как это - выспорили?
- А так. Потому что не слабо нам.
Командир удивлялся мальчишкам. Сам прошедший через десятки штормов, он знал цену простой улыбки в такой момент. Впрочем, едва ли мальчишки толком понимали опасность. В их памяти эта кошмарная ночь, вероятнее всего, останется лишь приключением, о котором они будут рассказывать с упоением и восторгом, вызывая отчаянную зависть у сверстников и, кто знает, может быть, желание повторить это смертельно опасное плавание.
"Вот они, истоки морской романтики, - с улыбкой думал командир. - Может, вся романтика в том и состоит, чтобы уметь с детской простотой относиться к опасностям?"
- А если бы утонули?
- Мы знали, что вы нас спасете.
- Как это - знали?
- Дядька сказал.
- Какой дядька?
- А который матрац обещал.
- Ничего не понимаю. Ну-ка сначала.
- Ну, дядька один. Мы на его матраце купались. Севка у него еще угол обгрыз, все зубами держался.
- Ты тоже грыз, - отозвался Севка, по глаза закутанный одеялом.
- Ближе к делу.
- Ну, он сказал, что нам слабо выйти в море на лодке. А я говорю - не слабо.
- Это я говорю.
- Он сказал: давайте спорить. На матрац. Ну мы и выспорили.
- А еще он о вас говорил…
Приятель сердито зыркнул на него глазами, и Севка умолк.
- Что он о нас говорил? - насторожился командир.
- Да выдумывает он все.
- Кто?
- Севка. Известный выдумщик.
- Вы понимаете, что такое граница?
- Мы все понимаем.
- Тогда выкладывайте по порядку. Может, он шпион.
- Не, он вместе со всеми купался.
- Что он о нас говорил?
- Это мы говорили, что хотим покататься с пограничниками. А он сказал, что это просто, что если мы отплывем от берега подальше, то вы нас обязательно возьмете на корабль.
- Так и сказал?
- Ага, - обрадовался мальчишка, и глаза его заблестели.
- Как выглядел этот дядька?
- Ну как… - Парнишка начал рисовать в воздухе замысловатую фигуру. - Обыкновенно.
- Моряк он, - подал голос Севка.
- Это почему?
- Куртка у него такая, С пуговицами.
- У всех с пуговицами.
- Сказанули! У него совсем другие пуговицы. И молния. Такие куртки - только у моряков, я же знаю!
- Н-да, интересный дядька, - задумчиво сказал командир. Он встал и прошел в радиорубку.
Приняв мальчишек и сдав вахту Полонскому, Гаичка спокойно пошел в кубрик отсыпаться. И уже в койке, борясь с расслабляющим головокружением, все слушал могучие вздохи волн за бортом и гадал, какой будет качка, когда корабль сменит курс и пойдет на базу.
Ему показалось, что он только на миг закрыл глаза, как прерывисто загудел динамик:
- Боевая тревога! Корабль к задержанию!
Перекрывая рев шторма, глухо загудели двигатели. И вдруг стихли. Сторожевик беспорядочно и сильно закачало. Послышался шум воды, прокатившейся по палубе.
Гаичка вынырнул из люка, перепрыгнул через высокий комингс, обеими руками ухватился за мокрый штормовой леер. И вдруг краем глаза поймал мостик и людей, напряженно всматривающихся в горизонт. И он тоже взглянул туда, куда смотрели все, и остолбенел: на корабль неслась тяжелая растрепанная бахрома, бледно-багровая на фиолетовом фоне грозовой тучи. Хвосты этой бахромы мели волны, шевелились и вздрагивали. Из-за гигантского занавеса доносился низкий вой, словно там металось и кричало в смертельном ужасе миллионоголовое стадо.
- Всем укрыться! Задраить люки! - закричали динамики.
С ловкостью, какой прежде никогда за собой не замечал, Гаичка перепрыгнул через комингс, поймал каблуком скобу трапа, ударил ребром ладони по защелке и захлопнул люк. Прыгая вниз, попал кому-то на спину. И еще не успев отпустить ручку двери, почувствовал, что падает куда-то вправо. Чудовищный грохот, вой, рев заглушили вое. Корабль дернулся и мелко задрожал, все больше выпрямляясь, становясь на киль.
- Вот это шквальчик! - сказал кто-то в кубрике. И Гаичка понял, что самое страшное позади. И монотонный шум шторма, доносившийся снаружи, уже показался ему не грохотом - шумом бодрящего ветра-свежака.
- Осмотровой группе приготовиться к высадке! - послышался измененный динамиком голос командира. Он был не обычным, сухим и строгим, а усталым и вроде даже чуть ласковым.
- Служба продолжается! - весело крикнул Гаичка. И принялся переодеваться: ему, как сигнальщику осмотровой группы, полагалось выглядеть на чужом судне по всей форме.
- Интересно, как можно высадиться в такой шторм?