"Дойти бы до Германии!" - мечтал Серега Шаповалов, самый молчаливый матрос из их батальона морской пехоты. Серега дошел только вон до того угла, где стоит теперь газетный киоск. Тогда, много лет назад, не было угла - лишь куча камней и пляшущий огонек пулеметных очередей из-под них. Что он сделал, Серега, никто из матросов и не разглядел, был взрыв, будто ахнула связка противотанковых, и неожиданная тишина на углу. Атакующие рванули через улицу, сразу забыв об уничтоженном дзоте. Потому что впереди были другие амбразуры, как ненасытные пасти чудовищ, требующие жертв и жертв.
"Эх, братцы, как будем жить после войны!" - любил повторять Сеня Федосюк. Раненного в обе ноги, его оставили дожидаться санитаров вон в том проулке. А потом прорвались фашистские танки. Сеня выполз навстречу и не бросил - не было сил, - сунул гранату под гусеницу.
Маршрут прогулок у Сорокина всегда был один и тот же - путь, по которому пробивались когда-то его друзья-моряки. И он проходил его неторопливо, останавливаясь у каждого угла, где пали товарищи. Нет на тех углах ни могил, ни мемориальных досок: павшие лежат в братской могиле на площади. Только память оставшихся в живых все еще видит монументы у каждого камня, где пролилась кровь. Сколько таких незримых памятников на городских улицах! Улица, в которую свернул Сорокин, была широкой и зеленой. Посредине ее тянулся бульвар. Тополя посвистывали на ветру голыми ветками, монотонно, как море в свежую погоду, шумела плоская зеленая хвоя низкорослой туи. Мимо катилась жизнь, не обремененная воспоминаниями. Ребятишки, прячась за деревьями, играли в уличный бой. Люди торопились по своим делам. И никто не останавливался на углу, где погиб Серега Шаповалов. Никто об этом не знал. Близкий скрип тормозов заставил его быстро отступить в сторону от кромки тротуара. На обочине стояло такси с распахнутой дверцей.
- Садитесь, товарищ подполковник!
Сорокин наклонился, и первое, что увидел в глубине машины, - белый жгут старого шрама на лице шофера. Этот шрам он узнал бы из тысячи других: сам видел, как осколок распорол лицо от лба до подбородка, превратив симпатичную мордашку батальонного юнги Кости Карпенко в кровавую маску.
- Ты?
- Я, товарищ подполковник.
- Чего это "выкать" начал?
- Давно не виделись.
- Где давно, каждый месяц приезжаю.
- Приезжаете, да не к нам.
Не отвечая, Сорокин сел в машину, захлопнул дверцу.
- Здоро́во.
- Ну, здорово.
Они обнялись, изогнувшись, насколько позволяло узкое пространство, помолчали.
- Куда теперь? По нашим местам?
- Загулялся я. Давай в горотдел.
- Ну-ну, - сказал шофер обиженно. И Сорокин понял его: мало осталось ветеранов батальона, и если раньше рассчитывали на встречу через годы, то теперь и месяц был слишком долгим сроком.
- Вот уйду на пенсию, тогда и поговорим и поездим.
- Ну-ну…
Горотдел милиции находился на горе в большом старом доме с высоким крыльцом. Сорокин остановился на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, оглянулся, оглядел панораму городских крыш, расстилавшихся внизу пестрым ковром. За крышами на темной глади бухты стояли серые танкеры и сухогрузы. Дальше высились пепельные горы. На вершине одной из них была стройка: топорщились металлические конструкции, зеркально поблескивали на солнце какие-то купола.
"Что они там строят?" Сорокин отметил для себя вопрос как задание разузнать. Дело у него на этот раз, как он считал, было небольшое: помочь товарищам разобраться с местными валютчиками да заодно разузнать, зачем пожаловала в город одна иностранная персона, не бог весть какая, но достаточно одиозная, чтобы не привлечь внимания.
Сорокин еще раз оглядел вершины гор и толкнул тяжелую, на пружинах, дверь. За огромным стеклом перед кнопочным пультом сидел дежурный, сердито говорил с кем-то по телефону. Впереди был коридор, по которому Сорокин мог бы ходить с закрытыми глазами: налево - комнаты ОБХСС, направо - уголовного розыска. Сорокин пошел налево, открыл ближайшую дверь. Следователь, сидевший у окна, скосил на него глаза и холодно кивнул. Он знал этого следователя, не раз встречался с ним в горотделе. И следователь тоже знал, что Сорокин - начальник, даже очень большой по здешним масштабам. В другой ситуации он бы даже сесть не посмел, не спросившись. А тут и ухом не повел, будто свой товарищ пришел.
И все же сухая, как дистрофичка, тетка, сидевшая у стола, будто что-то почувствовав, споткнулась на полуслове.
- Продолжайте, - спокойно сказал следователь.
Тетка покосилась на вошедшего, похожего (в этом у нее был глаз наметан) на командировочного, уставшего от буфетных харчей, и, успокоившись, начала рассказывать о том, как перепродавала иностранную валюту.
- Бес попутал, - жалостливо говорила она. - Никогда я за это дело не бралась, да уж больно хороши были комиссионные, не устояла.
- Кому и как продавали - мы знаем, а вот где вы брали валюту?
- Дак где, там же, в палатке своей. Пришел один с "зелененькими". Двадцать процентов дал, дьявол. И риска, сказал, никакого: придет, мол, да спросит, кому надо.
- Кто вам приносил деньги?
- Дак откуда я знаю? Черный такой. Ну и… обыкновенный…
Она нервно пошевелила в воздухе пальцами.
- А прежде вы его видели?
- Видела где-то, не припомню.
- А вы вспомните.
Тетка тупо посмотрела на плафон, белевший над дверью.
- Худощавый, обыкновенный такой. Одет прилично, ничего не скажу. И трезвый - это точно. Пьяных я издаля чую.
- За такие деньги можно бы и запомнить.
- Дак разве в этом дело? Братик и Братик - мне-то что? Придет, узнаю же. Его "зелененькие" - ему и рубли, без процентов, конечно. Тут без обмана.
- Кто такой Братик?
- Какой Братик? А-а! Дак кличка, должно быть. Только это ведь сегодня Братик, а завтра, глядишь, Сестрицей обзовется. У них этих кличек что греческих "македонок" в базарный день.
"Дура ты, дура! - мысленно обругал ее Сорокин. - С кем тягаешься? Говорила бы уж сразу, начистоту".
- Значит, Братика вы не знаете?
- Совсем не знаю. - Тетка с вызовом поглядела на следователя.
- И перепродажей контрабанды вы прежде не занимались?
- Не занималась.
- Откуда же у вас такие деньги?
Следователь вынул из стола большую фотографию и показал ее так, чтобы Сорокин тоже увидел веер из восьми сберегательных книжек, выложенный сверху тремя десятками золотых колец. Женщина вздохнула, достала платочек, высморкалась и снова уставилась на фото, словно там была невесть какая любимая родня.
- А тайна вкладов оберегается государством, - сердито сказала она.
- Трудовых вкладов.
- А тут! Сколько было труда!
Сорокин едва удержался от улыбки. Хотя это было не так смешно, как грустно. Есть ли что-нибудь, к чему человек не мог бы привыкнуть? Труден первый шаг, а потом люди забывают, что дорога, на которую они шагнули, запретная, и совершенно искренне удивляются и даже возмущаются, когда их останавливают.
- Ну зачем вам столько денег? - сказал следователь. - Ведь вы этого не истратили бы за всю свою жизнь. Квартира в коврах, дача есть. А вот детей нет. Разбежались дети от ваших богатств, не это им нужно.
- Машину хотела купить.
- У вас на три машины хватит. Нет, матушка, это - жадность. Поглядите, до чего она вас довела!
- Лечиться-то не дешево, - сказала тетка, не сводя со следователя испуганных глаз.
- Лечение у нас бесплатное.
- А путевка на курорт сколько стоит?
- Теперь не будет ни путевки, ничего. Все у вас конфискуют.
- Почему все-то, почему? - истерично закричала она. - Тут и мои деньги, кровные, заработанные!
- Сколько вы зарабатывали? Сто десять?
- Семь лет работала. Сколько будет за семь-то лет?
- А разве вы ничего не покупали за это время? Как же вы жили? Вот и посчитайте, какой ущерб нанесли государству.
"Ат-та-та! - подумал Сорокин. - Моралист, неисправимый моралист. Таких, как эта тетя, перевоспитывают страхом, а не убеждениями. Пилюли помогают только вначале. Если болезнь запущена, без хирургической операции не обойтись. Да и в самой ли тетке дело? Она носитель инфекции. Социальной инфекции. Ее надо изолировать, не тратя времени на нотации. Чтобы не заражала других жадностью, обманчивой верой в возможность легкой жизни за чужой счет. Есть, наверное, такой вирус, вызывающий ненасытную жадность. Должен быть. Иначе откуда эта болезнь души человеческой?"
- А чего я сделала государству? - с вызовом сказала тетка, подавшись вперед. Теперь она смотрела на следователя не растерянно, не испуганно - зло. - Что я, воровала, как другие?
За стеной громко захохотали. Тетка быстро повернулась на смех, готовая ругаться, но увидела закрытую наглухо дверь: за стенкой смеялись по какому-то другому поводу. И оттого, что некого было ругать, она вдруг опала, оплыла вся, словно кусок пластилина у печки.
- Но при всех этих "благодеяниях" вы себя не очень-то забывали.
- А кто себя забывает, кто? Вы, что ли?
- На сегодня хватит, - устало сказал следователь.
Когда женщина ушла, он еще минуту сидел неподвижно, не глядя на Сорокина.
- Извините, Виктор Иванович, - сказал наконец, не поднимая глаз от бумаг.
- Да, брат. Вам бы воспитателем быть.
- Не понимаю я их, - воскликнул следователь, растерянно пожимая плечами. - Сколько работаю, а не понимаю. Ведь жалко же ее. Вы бы видели, какая в девках была! А теперь - кожа да кости. Извела себя и всех жадностью. Это же медленное самоубийство!
- И хорошо, что не понимаете, - сказал Сорокин. Он встал и пошел к двери. - А Братика надо бы поискать. Все-таки ниточка.
В коридоре он столкнулся с начальником уголовного розыска майором милиции Коноваловым.
- Мне сказали, что вы пришли. Я вас ищу, ищу, - обрадованно говорил Коновалов, пожимая Сорокину руку и нагибаясь. Его называли "дядей Степой", и, сколько Сорокин помнил, Коновалов при встречах со старшими начальниками всегда стеснялся своего роста.
- Ладно, ладно, - говорил Сорокин, входя в его кабинет. - Ты мне лучше столик поставь. Вот тут, скажем.
- Мой, пожалуйста.
- Твой не годится. Скажешь потом: во всем виноват тот, кто сидел за столом начальника.
- Виктор Иванович!
- Ладно, ладно. С этой минуты мы с тобой сослуживцы, а стало быть, уж извини, придется на "ты". Так что поставь-ка столик. Твой помощник может вот тут сидеть?
- Конечно, товарищ подполковник! Сейчас и организуем.
Он вышел, и уже через минуту дверь отворилась, и в нее втиснулась широкая спина молодого парня, втаскивающего стол.
- Лейтенант Сидоркин, - представил его Коновалов. - Инспектор нашего уголовного розыска.
- Будем знакомы, товарищ Сидоркин.
- Он у нас самый везучий.
Сорокин с любопытством взглянул на лейтенанта. Хотел пошутить, что это, мол, по традиции - везение, потому что лейтенанты Сидоркины, как и майоры Пронины, - любимцы всех сочинителей детективов. Но только усмехнулся про себя, сел и удовлетворенно поерзал на стуле:
- Что ж, товарищи, поскольку я теперь член вашего коллектива, давайте проводить совещание…
II
Писать заметки в стенгазету для инспектора таможенной службы Головкина было сущим бедствием. А тут приходилось писать для городской газеты. Он ходил по истоптанной ковровой дорожке кабинета и никак не мог придумать начало.
- Что знают люди о таможне? - спрашивал начальник, наставляя его на "писательский подвиг". И сам отвечал: - Ничего не знают. Борьба с проникновением через границу контрабандных товаров? Это ж - толика. Главное, из-за чего у нас голова болит, - внешнеторговые грузы. Поцарапают при погрузке какой-нибудь агрегат, кого ругают? А маркировка, упаковка грузов? Ящики сбиты не по правилам, буквы не того размера, как полагается. Не мы делаем, но мы виноваты, что отправили.
Говорить Головкин и сам был мастер. Но не писать. К тому же такую статью, в которой на двух страницах надо было сказать все.
Он подошел к столу, нерешительно написал заголовок: "Что такое таможня". И сразу засомневался в необходимости предавать огласке все таможенные секреты и, зачеркнув написанное, решительно вывел другое - "Ответственность за контрабанду".
"Контрабанда - это незаконный вывоз или ввоз товаров и иных ценностей через Государственную границу СССР. Она наносит большой экономический и политический вред. За контрабандную деятельность предусмотрена уголовная и административная ответственность. Уголовная ответственность наступает за незаконное перемещение товаров или иных ценностей через Государственную границу СССР, с сокрытием предметов в специальных хранилищах, либо с обманным использованием таможенных и иных документов, либо в крупных размерах, либо группой лиц, организовавшихся для занятия контрабандой, либо должностным лицом с использованием служебного положения…"
Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.
- "Либо, либо", - передразнил он себя. - Сплошная уголовная ответственность.
"За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, - вновь начал писать он, - если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25 рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970 года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88 Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях…"
- Тьфу ты, как наваждение! - выругался Головкин. - Контрабандой занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? - возразил он сам себе. - Пусть все знают, чем это грозит…
В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего давнего друга, контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.
- Ты-то мне и нужен! - воскликнул Головкин, подбегая к двери. - Что, по-твоему, таможня? Наше оружие - закон? А закон - это меч, какой стороной ни ударь - отсечешь, верно?
- Вроде бы, - улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой разговорчивости друга.
- Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь? Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Таможня - как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на политическом тоже.
- Ты не забыл? "Аэлиту" отправляем, - спокойно прервал его Соловьев. - Ваши уже собрались, тебя ждут.
- Вот черт, - выругался Головкин. И заулыбался облегченно. - Ладно, потом напишу.
"Аэлита" совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные, принайтовленные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочно-голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.
В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам судов.
Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был итальянец, да к тому же еще и "чиф" - старший помощник капитана. Встретились они в проходной, перебросились всего парой слов, и Головкину прямо-таки нестерпимо захотелось пригласить его в досмотровую комнату. Пригласил, посадил напротив и стал с ним беседовать о том о сем. И "чиф", который только что вел себя, как барон, медлительно и надменно, вдруг переменился - засуетился, закашлял. Но как ни старался шуметь, все равно расслышал Головкин тихий шелест. Чтобы узнать, что это такое, пришлось звонить начальнику, просить дозволения на личный досмотр "чифа". Когда снял итальянец штаны, то все увидели на его ногах кольца из нанизанных на веревочки часов.
Много тогда было разговоров о "бароне" с замашками спекулянта. Вопрос громоздился на вопрос. Откуда у итальянца деньги на покупку часов, если брал он их не в валютном магазине, где на законном основании - все, что угодно, а в обычных городских универмагах? Кто снабжал его нашими деньгами? Кто скупал у него контрабанду или, того хуже, валюту?
Тогда за итальянца крепко взялись. И был шумный судебный процесс, о котором в городе хватило разговоров на месяц. А Головкину итальянец был вроде экзамена на зрелость. После того случая он совершенно поверил, что беспокойная нервозность - это так у него проявляется шестое чувство, о котором столько говорят часовые границы всех рангов, должностей и специальностей - от таможенников до пограничников.
Вот и теперь, глядя на "мольбу крановых стрел", Головкин почувствовал знакомый зуд. Это могло быть от чего угодно: от недосыпания, от неполучившейся статьи… И все же он сказал себе: "Раскрой глаза, навостри уши - всякое может быть".
В кают-компании все было готово к приему "властей". На столе - скатерть зеленого бархата, на скатерти - чашечки кофе, сигареты, даже коньяк. Возле стола чуть ли не в одну шеренгу стояли помощники капитана - первый и старший, штурманы - второй и третий. Самого капитана не было. Таков неписаный закон моря: капитан остается богом, высшей инстанцией, к которой обращаются лишь при конфликтах.
Соловьев со своими помощниками прошел к краю стола, отодвинул чашки, положил на скатерть стопку паспортов. Головкин с завистью смотрел на друга. На советских судах у того дел немного: посмотрел паспорта и - счастливого плавания. А таможеннику надо перебрать уйму бумаг. Сверить коллективную таможенную декларацию членов экипажа, чтобы оба экземпляра ее были как один. Да еще сходить с третьим штурманом к сейфу, потрогать ту самую валюту, которая записана в декларации. Да проверить, правильно ли заполнены канасаменты - документы на каждую партию груза. Да изучить манифест - перечень канасаментов… Эта бумажная работа когда-то пугала Головкина. Потом привык, научился разбираться в судовых бумагах, как в своей записной книжке.
Он сидел за зеленым столом, неторопливо потягивал кофе, просматривал документы и недоверчиво прислушивался к себе. Беспокойство не проходило. Поглядывал из-под бровей на услужливых помощников и не замечал в их поведении ничего особенного. Выход в море - всегда событие, всегда волнение. Старательность в этот час естественна.
- Что ж, пойдем по каютам? - спросил Головкин.
И тотчас загремели динамики:
- Всем находиться на своих местах! Всякое движение по судну прекратить!
Матросы в каютах вставали навстречу Головкину, приветливо улыбались.
- Имеется ли советская и иностранная валюта? - спрашивал он. - Подумайте, может вспомните? Если есть, занесем в декларацию - и только. Если же найду - сами понимаете…
Было неприятно говорить это всем и каждому. Советские моряки и сами знали: что записано в декларации - законно, что спрятано - называется страшным словом "контрабанда". Тогда неизбежен протокол, который как острый гвоздь в биографию - и больно, и не выдернешь. И все же приходилось говорить. Власти есть власти, они должны быть суровыми, а если нужно, то и беспощадными. Но прежде всего власти должны быть предельно вежливыми, доброжелательными.
- Счастливого пути!
- До свидания!