Волька стояла рядом, колючая, настороженная, глядела мимо меня.
- Эх ты, Волчонок, - сказал я как можно ласковее. - Садись, чего стоишь?
Она передернула острыми плечиками и ничего не ответила. Стояла в двух шагах от меня, тоненькая, стройная. И мальчишечьи джинсы, вытянутые на коленках, и тесноватая в груди куртка, которые, мне казалось, так уродовали ее, теперь были полны изящества и какой-то берущей за душу бравады.
- А ведь ты, наверное, красивая будешь, - сказал я, любуясь ею.
Снова она дернула плечами и вдруг покраснела так, что мне самому стало неловко. И тут же я испугался, как бы она не убежала и не оставила меня одного в этой дурацкой засаде у Таниных ворот.
- Почему ты в ЮДП не состоишь? - спросил я.
- А девчонок берут? - заинтересованно спросила Волька.
- Еще как берут! Во всяком случае, прими мое персональное приглашение.
- А разве вы… с ЮДП занимаетесь?
- С тобой буду заниматься только я.
Черт знает, чего меня понесло. Но уже не мог остановиться, принялся разрисовывать ей прелести занятий в группе юных друзей пограничников, как я сам покажу ей учебный городок, и устрою экскурсию по границе, и свожу на вышку и на наш пост технического наблюдения, где стоит чудо из чудес - прожектор, и покажу место, где обнаружил нарушителя, и сосну, которую спасал от огня…
Как ни был я увлечен рассказом, все же заметил ее встревожившиеся, забегавшие глаза. И сам насторожился.
- Можно тебя спросить кое о чем?
- Ну.
- И ты нукаешь? - изумился я.
- Все так говорят.
- А ты не говори, ладно?
- Ладно, - глухо ответила она, словно это был заговор между нами.
- Скажи, ты в лесу, там, над берегом, когда была последний раз?
- А сегодня утром.
- Утром? - машинально переспросил я. И спохватился: - Никого посторонних не видела? Утром кто-то лес поджег.
- Я не поджигала! - с вызовом ответила она.
Меня кинуло в жар от ее слов.
- Да? - сказал я как можно спокойнее, боясь спугнуть минутную доверчивость. - А от чего он загорелся?
- От газеты.
- От какой газеты?
- От "Пионерской правды". Я хотела пещеру поглядеть…
- Какую пещеру?
- А у камня.
- У камня? Ниша такая за кустами?
- Вы в нее лазили?! - почему-то с испугом воскликнула она.
- Куда там лезть? Она ж неглубокая.
- Да-а, неглубокая. Там дыра такая сбоку, конца не видно.
- И ты туда лазила?
- Не, не лазила. Хотела посмотреть, а газета упала и траву зажгла. Я испугалась и убежала.
Ну вот, теперь все ясно. Так и знал, что это Волька набедокурила. Но, странное дело, я нисколько не сердился на нее. Надо же, такая она пронырливая! Настоящий волчонок…
Тут я увидел Таню с тетрадками, нырнувшую в свою калитку, и похлопал Вольку по плечу:
- Подожди меня здесь. Мы с тобой сходим посмотрим эту пещеру. Возьмем фонарь, хороший, пограничный, и посмотрим.
- Не, не надо.
- Почему?
- Сейчас не надо, - замялась она. - Потом.
- Почему потом?
- Так…
"Ну и Волька! - с неуместным восхищением думал я, направляясь к Таниной калитке. - Наши ребята узнают, по чьей милости сегодняшний недосып, они ей зададут. И так накопилось против нее, а теперь увидят на берегу - нарушила или не нарушила, - все равно задержат. На всякий случай. Чтобы опять чего не натворила".
Но мне не хотелось ее ругать. Она была моим пленным. Говорят, так было даже на фронте: солдат, взявший "языка", берег его пуще самого себя, даже гордился им.
- Вы? - удивилась Таня, увидев меня на пороге. - Проходите, раз уж п-пришли.
- Тань, - сказал я, чтобы только не молчать. - Как вы относитесь к сверхсрочникам?
- Хорошо. А чт-то?
- В мае мне домой. Может, остаться?
- Серьезный вопрос, - улыбнулась она, как мне показалось, насмешливо. И вдруг спросила: - А вам не п-попадет? За то, что ко мне зашли.
- Что вы, наоборот…
- Как это "наоб-борот"?
- Ну… - смутился я. - Меня на весь вечер отпустили.
- За что начальник к вам п-подобрел? Прежде ведь не отпускал.
- Все течет, все меняется. - Я пытался кинуться в стихию привычного трепа, но прежней легкости не получалось, на душе была какая-то тяжесть, словно я проштрафился и жду последствий.
- Ладно, разберемся, - многозначительно сказала Таня. - Давайте пока чай пить.
Я всегда говорил, что Таня - умница. Вот ведь взяла и выручила, пошла на кухню. Но мне тут же стало нехорошо от мысли, что она все поняла и сама за чаем хочет вытянуть из меня жилы. Я ее пытаю, а она меня? И будущая семейная идиллия, которую я не раз рисовал в своем воображении, вдруг представилась мне совсем в другом свете. Это ж вся жизнь как в аквариуме. Она со своим умом все мои мысли будет наперед знать, не спрячешься.
"Ну, это мы еще увидим, кто кого!" Я встал и принялся осматриваться. Комната была как комната, только что не в меру чистая. Посредине стол, покрытый белой скатертью, как во всех домах поселка, стулья, расставленные с точностью до сантиметра. В углу - Танина кровать, не кровать - кроватка, и коврик над ней совсем детский - с зайчиками. На стене в белой рамке - цветная репродукция "Девятого вала" Айвазовского, ничуть не тревожного, кажущегося просто красивой деталью, дополняющей одним-единственным беспокоящим штришком больничную аккуратность этой комнаты. И больше ничего на стенах - ни зеркал, ни фотографий, на которые я так рассчитывал и с которых намеревался завести разговор о тетке Анне.
Я внимательно осмотрел книжные полки в расчете найти какой-нибудь альбом. Взял бы тогда, не спрашивая. Рассердится Таня, да уж поздно, альбом-то раскрыт. "А это что за пупсик? Ах, это вы и есть во младенчестве? Ай-яй, как похожи! А это и есть тетка Анна? А что там на обороте? Интересно, как писали в стародавние времена? А может, и письма ее сохранились? Любопытно бы взглянуть. Может, она об Иване Курылеве пишет? Ведь он как-никак история заставы…"
Так я представлял себе дальнейшее. Главное, не робеть - и все будет в порядке. Женщины на смелость не обижаются, они не любят нерешительных. Я и сам не знал, откуда взялась во мне эта аксиома, во всяком случае, не из своего опыта, но я в нее крепко верил.
Альбома я не нашел и к тому моменту, как вернулась Таня, не придумал никакой другой программы действий.
- Так что же вы хот-тели мне сказать? - Таня расставляла на скатерти чашечки, вазочки, всякие ненужные розе-точки и, не поднимая глаз, лукаво улыбалась.
- Чистенько у вас, - сказал я первое, что пришло в голову. - Как в санчасти.
- Это - комплимент? Не густо для вашей фантазии. Ну, так что же вы хот-тели сказать?
- Что я хотел?
- Про сверхсрочную.
- А… Да вот, не знаю, как быть.
- И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.
Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:
- Не "не с кем", а "ни с кем". Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.
Она опустила глаза, ожидая, что еще скажу. А у меня будто язык отсох. Разглядывал ее через стол, можно сказать, совершенно нахально любовался синеватыми, чуточку подведенными ее глазами, мягким локоном, падающим на плечо, сиреневой кофточкой, плотно обтягивающей грудь, немел от восторга, а сказать ничего не мог. Раньше и про любовь говорил, и даже про женитьбу. Но то была игра, хоть и не без намека. Теперь же все выглядело серьезнее. А сказать девушке всерьез: "Я вас люблю, чего же боле, давайте жениться", - сказать это, не выяснив ее доподлинных чувств, мне казалось, все равно что оскорбить. К тому же, если честно говорить, всерьез-то я еще и не думал об этом.
- А все т-таки, зачем вы п-пришли? - спросила Таня, прервав затянувшуюся паузу.
Я почувствовал себя так же, как было со мной четыре года назад, когда, убегая от парней с соседнего двора, с которыми мы то и дело дрались, вдруг оказался в тупике между заборами. Тогда я в злобном отчаянии кинулся на преследователей, и они, двое, побежали от меня одного. И теперь было такое же. Я зажмурился и решительно сказал самое главное:
- Тань, покажите мне письма вашей тетки Анны. Может, там есть что-нибудь от Ивана? Он ведь история заставы?…
Таня медленно поставила чашку, поднялась и ушла на кухню.
- Н-нету никаких п-писем, - крикнула оттуда. - В-все в в-войну сгорело, вместе с домом. Так и д-доложите.
- Тань! - позвал я нерешительно.
Она не отозвалась. Мне бы пойти на кухню, встать на колени или сделать еще какую-нибудь глупость, чтоб не обижалась, но я сидел как истукан, испытывая только неловкость. За окном уже посумеречнело, и я думал о том, что следовало бы пораньше лечь спать, потому что по опыту знал: если понадобится, начальник прикажет разбудить, даже не вспомнив про свое обещание не поднимать на службу. Граница есть граница, ее требованиям, на заставе подчинено все, - и личные страсти, и общественные заботы, и сама наша жизнь.
- Таня! - снова позвал я. Подождал немного, встал, походил по комнате и крикнул через закрытую дверь. - Тань, я пойду. Не обижайся, ладно?
Прохладный ветер на улице подбодрил меня. Вольки нигде не было видно, и я пошел домой, чувствуя необычайную усталость и мечтая лишь о том, чтобы поскорее завалиться спать.
- Товарищ! Погоди, эй!
Оглянулся, увидел Семена Чупренко, торопливо ковыляющего на своем протезе.
- Ну, что там, в записке? - спросил он еще издали.
- Не знаю, - сказал я. И спросил, чтобы только переменить разговор. - А чего вы… не отдыхаете?
- Да Волька пропала. Чертова девка, сладу с ней нет.
У меня защемило в груди.
- Куда пропала?
- Черт ее маму знает. Всех переспросил.
- Найдется, не иголка, - сказал я и заторопился к заставе, полный какого-то беспокойства. И остановился от новой неожиданной мысли, крикнул: - Семен Иваныч, вы ведь были тут в сорок первом. Не помните ли, куда перед немцами колхозные документы дели?
- Бумаги-то? В колодец кинули. В коробки из-под кино, помню, складывали, воском залепляли.
- В какой колодец?
- А что у сельсовета был. Теперь магазин на этом месте.
- А коробку потом достали?
- Чего не знаю, того не знаю. Доставать-то, поди, нечего - столько лет под водой. А чего вспомнил-то? Али старые колхозные бумаги собираете?
- Нет, это я так.
- А чего так-то?
- До свидания, Семен Иванович, - бесцеремонно пресек я его любопытство, и повернулся, пошел на заставу.
Едва переступил доску у ворот, как сразу же понял: что-то опять случилось. Шофер заставского уазика бежал в гараж, ефрейтор Кучкин торопливо шел за баню, где в загончике у забора уже гавкал в нетерпении его Гром.
У ворот топтались, застегивая куртки и оглаживаясь, трое наших ребят. Все говорило о том, что только что, сию минуту, тревожная группа была поднята "в ружье".
- Что стряслось? - спросил дежурного.
- А! - он махнул рукой. - Опять этот седьмой участок. Бродит там кто-то…
Не дослушав, я кинулся в канцелярию и налетел в дверях на выходившего навстречу начальника заставы.
- Разрешите мне, товарищ капитан. Это, наверное, опять Волька.
Начальник заинтересованно повернулся ко мне, подумал мгновение и приказал:
- Бегом!
Ученого учить не надо. Через секунду я был в комнате оружия, схватил автомат, подсумок и, выбежав, уже на ходу прыгнул в распахнутый сзади кузов уазика.
Мы мчались по серой вечерней дороге, заранее привставая на знакомых ухабах. Море багрово горело отражением закатного солнца, гладкое море, непривычно тихое в эту весну. Море мельтешило за соснами, и мы то слепли от его сияния, то таращили глаза в контрастно темном лесном сумраке.
- Почему вы считаете, что это Волька? - спросил начальник, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
- Дед ее разыскивает. И потом… Там, оказывается, пещера есть, и Волька туда лазает. Сегодня утром лазила. С факелом из бумаги. Траву подожгла.
- Она?! - изумился начальник и, обернувшись, с недоверием посмотрел на меня.
- Точно, товарищ капитан, сама призналась.
- А чего теперь полезла?
- Думаю, у нее там спрятано что-то. Я ей сказал, что пойду вместе с ней пещеру смотреть. А она все отнекивалась, боялась чего-то. Потом сбежала от меня. Решила, видно, перепрятать свои "сокровища".
- Чертова девка! - совсем так же, как Семен Чупренко, выругался начальник.
Оставив машину на дороге, мы цепью пошли по редкому лесу. Совсем уверившийся в своей правоте, я, обгоняя всех, побежал прямо к тому месту, где была ниша под камнем. И обрадовался, увидев Вольку, внимательно рассматривавшую какой-то камень, который она держала в руках. За ней был обрыв, и багровое вечернее море силуэтом высвечивало ее всю, тоненькую, напрягшуюся, словно в руках у нее был не камень, а по меньшей мере еж колючий.
- Волька! - крикнул я.
Она вздрогнула и выронила камень. И вдруг прогремел выстрел. Так я подумал в первый миг. Но сразу вспомнил, где слышал такой звук - на полигоне, когда выполняли упражнение по метанию боевых гранат. Тогда точно так же глухо, совсем по-мирному, стучали капсюли-детонаторы. И тут же меня ожгло страшной мыслью, что если это ударил капсюль, то сейчас, сию минуту, будет взрыв. Значит, в руках у Вольки был вовсе не камень, а боевая граната…
Это уж я потом выстроил в цепочку все, пронесшееся в голове в одно мгновение. А тогда дико закричал что-то (после мне говорили, что кричал: "Ложись!"), бросился вперед, с разбегу пнул сапогом этот тяжелый камень, сбил Вольку с ног, навалился, прижал к земле ее тонкие плечи.
Взрыв оглушил. Осколки тяжелым дождем прошлись по вершинам сосен. Задыхаясь от запоздалого страха, я сел на траву, оглянулся на Вольку и увидел, что она сидит рядом и улыбается. Словно все это было детсадовской игрой в пугалки.
- Дура ты! - заорал я и, не в силах удержать нервную дрожь, не помня себя, ударил ее по щеке.
Она закрылась руками и заплакала громко, навзрыд. И сразу улетучилась вся моя злость. Я смотрел на бегущего ко мне начальника и морщился от непонятной, охватившей всего меня жалости к Вольке.
- Ладно, не реви, - сказал я. И неловко обнял ее. И вдруг почувствовал под ладонью что-то мягкое, упругое. Я не мог понять, что это такое, а когда понял, отшатнулся, испугавшись сам не знаю чего. Она тоже вся сжалась и, опустив руки, смотрела на меня с каким-то новым испугом.
- Что, ранены? - крикнул начальник заставы. - Чего же слезы? Никто не ранен? - Нервно, торопливо оглядывая подбегавших к нам пограничников, он в то же время как-то странно, не по-начальнически, тормошил, трогал меня и Вольку, с виноватым видом обессиленно сидевших перед ним.
Огромный Гром рвался на поводке, волоча за собой ефрейтора Кучкина, словно и ему тоже не терпелось излить на нас свои чувства. Волька опасливо косилась на собаку, пряталась за меня.
- А там, под обрывом? Вдруг кто-нибудь там был? - Начальник махнул рукой Кучкину и всем ребятам: - Осмотреть местность!
И мы остались втроем.
- Где ты взяла гранату? - спросил начальник.
- Тама. - Волька небрежно махнула рукой в сторону большого камня. Она уже приходила в себя, снова становясь обычной, замкнутой, по-детски упрямой.
- Где "тама"?
- А в пещере.
Мы переглянулись, и я, сразу поняв все, кинулся к знакомой нише. И остановился под строгим окриком:
- Отставить! Где была одна граната, там может быть и другая, - добавил начальник миролюбиво.
Обломав сапогами черные обгорелые кусты, он встал на колени, заглянул внутрь. И я тоже не утерпел, наклонился. Из ниши несло холодом, и ничегошеньки в глубине ее не было видно.
- Принеси фонарь.
Я сбегал к машине, через минуту ткнул в темень ослепительным лучом и сразу увидел в стене черную щель, ведущую куда-то вправо.
Начальник заставы отобрал у меня фонарь, приказал отойти подальше и пополз внутрь, осторожно обшаривая на дне каждый камень. Уж и ребята все собрались, и солнечный блик на море погас, и совсем потемнело меж сосен, а начальник все копошился в пещере, и мерцание света в глубине, немое, без каких-либо звуков, будило в душе тревогу, зудящее любопытство, очень похожее на то ощущение, что еще помнилось с детства, со сказок о гномах, занятых в подземельях своими всегда таинственными делами.
Но вот свет стал приближаться к выходу, и вскоре мы увидели начальника, все так же осторожно выползавшего из пещеры. В одной руке он держал фонарь, в другой - какой-то непонятный круглый предмет. А из-за пояса, что было уж совсем поразительно, торчала белая от пыли рукоятка револьвера. И глаза у него были какими-то незнакомыми - испуганными, грустными, удивленными.
- Вот, - сказал он растерянно, протянув мне круглый предмет. Я взял его и увидел, что это сморщенная от времени пограничная фуражка с еще не потускневшим зеленым верхом. На обратной стороне ясно были различимы вышитые нитками две буквы: "И. К.".
Начальник вынул из-за пояса револьвер, недоверчиво понюхал ствол, глянул на Вольку:
- Из этого стреляла?
- Угу, - ответила она, не поднимая глаз.
Я ждал сердитых слов о том, что граница есть граница и это должны понимать все школьники, даже если они не состоят в ЮДП. Но вместо этого начальник медленно, как-то церемонно снял фуражку и сказал:
- Там он… лежит… бывший пограничник Иван Курылев… Его останки. - Начальник говорил прерывисто, словно задыхался после хорошего бега. - Видимо, он знал об этой пещере. Спрятался в ней и оставил в глубине у поворота последнюю свою гранату. Разогнул чеку, привязал к кольцу кусок проволоки. Если бы враги полезли за ним, ему достаточно было потянуть, чтобы чека выскочила. Так он и умер, держась за эту проволоку…
Стянув с головы фуражку, я мял ее в руке со смешанным чувством страха и любопытства взглядывая на черное пятно ниши. И хотелось мне радоваться, что разрешилась наконец мучившая нас загадка, и плакать от жалости к Ивану. Словно он умер только теперь, при мне. И хотелось бежать куда-то, что-то делать, чтобы погасить обжигавшую меня горечь и злость…
…А еще я люблю жизнь на заставе за неизменность распорядка. Что бы ни случилось, в свой час будет обед и политбеседа, общее построение и уборка территории. Будет и боевой расчет, когда каждому определяется место в его главном деле - охране государственной границы.
Я чувствовал себя героем дня ив глубине души рассчитывал, что сегодня для меня будет сделано исключение. Но, как сказала бы моя бабушка, перед службой мы все равны, как перед богом. В боевом расчете и мне, как обычно, было уготовано место - идти на вышку старшим наряда. Вместе с Игорем Курылевым. Не знаю, чем руководствовался начальник, посылая нас вместе, но я сделал из этого свой вывод: значит, после всего случившегося надо побыть рядом с ним. Ведь человек - это уравнение с тысячей неизвестных, корень квадратный из неведомого числа. Бывает, год проживешь рядом, узнаешь о нем все, а случится непредвиденное - и выплеснется из глубин души способность необычайная, то ли возвышающая, то ли позорящая.