Не знаю, чего хотел начальник, но я, еще когда мы шли на вышку, начал прощупывать Игоря, заговорил о том, что всем нам не давало покоя, об открывшемся вдруг факте гибели Ивана. Было жутко, почти невозможно представить его безысходность: выйти из пещеры - значит попасть в руки врага, остаться - наверняка умереть от ран, голода и жажды. Одни из наших ребят говорили, что они на месте Ивана обязательно попытались бы уйти в горы, другие - что поползли бы к поселку: были же там свои люди?! Третьи твердили о поговорке насчет того, что умирать, так с музыкой: поднять руки, а потом, как в кино, взорвать себя последней гранатой вместе с врагами. Объединяло нас одно - страстное желание задним числом найти для Ивана другой, как нам казалось, более достойный выход. И было в этом желании что-то от себя, от начитавшейся о войне самоуверенной молодости, не приемлющей безвыходных положений.
Игорь не принимал в этих дискуссиях никакого участия, был замкнут и печален. И теперь мне не удалось расшевелить его.
Тогда я переменил тему, заговорил о Вольке. Еще вчера, когда начальник заставы только вылез из пещеры, я подумал о недетской ее храбрости. Но оказалось, что она какого-то метра не дотянулась до человеческих останков. И всю дорогу, пока мы ехали обратно, жалась ко мне, дрожа, как в ознобе, от одной мысли, что могла увидеть их.
- Повезло девке, - сказал я Игорю. - Как пить дать угробила бы себя этой гранатой. А может, и не только себя.
Игорь снова не отозвался, сопел за моей спиной на положенной дистанции и молчал. И я, совсем уж не зная, что еще говорить, подзадорил:
- А хорошо бы снова повстречать Таню с ребятами!
Теперь я оглянулся и остановился, поджидая его. Мы постояли, посмотрели в светлую морскую даль.
- Не наговорился? - угрюмо сказал Игорь.
- О Тане-то? Это такое дело, чем больше, тем лучше.
- Ты любишь ее?
- А как же! - с вызовом ответил я.
- Не-ет, - грустно сказал Игорь. - А она, кажется, любит.
Сначала меня обрадовали его слова (любой прибавляет в весе, когда слышит такое). А потом удивили.
- Тебе разве не все равно?
Он отвернулся и промолчал.
- Больно ты быстрый, - сказал я назидательно. - Не успел приехать - и нате вам…
- Не надо… - жалобно откликнулся Игорь. - Не надо… на службе вести посторонние разговоры.
- Как это - посторонние?!
Я чуть не сказал, что разговоры про Таню скоро, может, станут самыми актуальными во всем поселке, но удержался.
- Ладно, пошли.
Мы вскарабкались по знакомой тропе, задыхаясь от крутизны, выбрались к наблюдательному посту и рядом с нашими ребятами, которых собирались сменить, увидели прапорщика Сутеева, нашего несгибаемого старшину. Удивительней всего было то, что все время, пока мы получали боевую задачу да заряжали оружие, старшина, точно помню, был на заставе. Как он успел на пост раньше нас, оставалось загадкой.
- Это вы, товарищ прапорщик?! - удивленно спросил я.
- А это вы? - точно парировал он, поняв сразу все, что я имел и не имел в виду. - Вам полагалось быть на посту ровно десять минут назад.
Это была проверка, обычный контроль, строгость которого отчасти и обеспечивает особую дисциплинированность пограничных войск. Прежде я относился к таким проверкам как к должному, понимая, что нашему брату только дай волю - и армейскую дисциплину под себя приспособят. Но после всего случившегося в последние дни, когда, я думал, могу рассчитывать на особое к себе отношение, такая проверка меня обидела.
- А мы… переобувались, - смело сказал я, не задумываясь о последствиях.
Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:
- Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.
И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой его может поймать и выпотрошить, как хочет.
- Извините, товарищ прапорщик, - сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. - Замешкались по моей вине.
- Принимайте пост.
Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба, да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты - и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.
Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. "Вот так и мы спешим со своими желаниями, - думалось мне. - А взглянуть со стороны - все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы - крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, потеряться в этом безбрежье".
"Хватит! - сказал я себе. - Пора за ум браться". В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе, и к Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине - хватит уж рассчитывать на его снисходительность…
Многих перебрал я в уме, перед многими мысленно покаялся. И, как это часто бывает, когда перестараешься, почувствовал облегчение, будто уж и не я виноват перед своими начальниками и товарищами, а вроде они передо мной. Знавал такой хитрый выворот за собой. Но я сумел не расхныкаться от жалости к себе, как не раз бывало, стал всматриваться в тихие воды с таким вниманием, словно хотел разглядеть и то, что под водами.
Прошло много времени, не знаю уж сколько. Серебряное сияние на морской глади давно погасло, солнце зашло за гору, и зажглись редкие облака над потемневшим горизонтом. Тогда я заметил, что Игорь недоуменно косится на меня. Но не обернулся.
- Ты чего? - наконец не выдержал Игорь.
- Смотри себе. - Мне не хотелось разговаривать. Не только потому, что знал: старшина не бросает слов на ветер. Но еще и тошно мне было от своей собственной болтливости. Первый раз в жизни тошно. Так дома однажды, не слушая увещевания бабушки, ел да ел свое любимое сливовое варенье. И вдруг оно само собой опротивело мне. Объелся.
- Чего смотреть-то? - сказал Игорь. - Уж и не видно ничего.
Я позвонил дежурному, доложил, что возвращаемся, и мы, спустившись с вышки, пошли на заставу. Дорогой снова навалилась на меня обида. Ведь сколько хорошего сделал! Одна граната чего стоит! Растеряйся я хоть на миг, было бы ЧП на границе, какого во всем отряде не бывало. Конечно, понимал, что между гранатой и опозданием на пост нет никакой связи, но обида не проходила. И чтобы разом избавиться от нее, а заодно, может, от обещанного старшиной "собеседования", решил опередить события, сегодня же зайти к начальнику заставы, объясниться.
Сдав патроны и почистив оружие, я пошел в ленкомнату, где по телевизору показывали мои любимые мультфильмы. Но и мультфильмы не развлекли. Тогда я вышел во двор, забрался в пустующую в этот поздний и холодный час беседку у забора, откуда лучше всего было видно море. Но скоро продрог там без куртки и вернулся на заставу. Постоял в нерешительности у двери канцелярии и постучал.
- Разрешите обратиться по личному вопросу? - как полагается, доложил я начальнику заставы, сидевшему за столом, устланным белым разлинованным листом расписания занятий.
- Серьезный вопрос? - спросил он, подняв глаза от бумаги.
- Очень серьезный.
Начальник вздохнул, как-то грустно посмотрел на меня и отложил ручку.
- Садись, коли так.
Но едва я открыл рот для длинной и страстной тирады, как вошел дежурный, доложил, что у ворот какая-то женщина спрашивает начальника. И он встал и вышел. И вернулся только минут через десять. Сказал, печально улыбнувшись, что эта женщина из поселка, просит приструнить разбуянившегося мужа.
- Я ей про участкового милиционера, а она: "Дак он с ими вместях пьет". Один раз вмешался и, пожалуйста, - авторитет участкового подорвал…
Я понимал: какой ему собеседник? Да, видно, наболело, а пожаловаться некому, вот и начал он рассказывать все это мне, пряча усталость за бодрыми интонациями голоса.
Еще не закончив фразы, начальник подтянул к себе толстую тетрадь с надписью на обложке "Книга пограничной службы", раскрыл и взял ручку.
- Чего молчишь? - спросил он, написав целый абзац. И вдруг посмотрел на меня пристально. - Все хочу спросить: о сверхсрочной службе не думаете?
- Никак нет, товарищ капитан. Какой из меня сверхсрочник? Таким, как наш прапорщик, мне не стать.
- Каким "таким"?
- Строгим, требовательным…
- Вы можете стать таким, - уверенно сказал он. - У вас для этого есть главное качество - доброта.
- Доброта?
- Вот именно. Доброта и строгость - две стороны одной медали. Наш прапорщик потому и требовательный, что очень заботлив…
Его прервал телефон, тренькнувший на столе. Звонил кто-то из отряда, потому что начальник первым делом доложил, что на заставе без происшествий, а потом долго слушал, торопливо записывал какое-то очередное ЦУ.
Положив трубку, он посмотрел на меня вопросительно и удивленно, словно собирался спросить, чего это я тут расселся. И я принялся было объяснять причину моего визита. Но тут вошел дежурный по заставе и стал докладывать обстановку. Что ночью температура воздуха опустится до плюс семи градусов, а завтра днем поднимется до шестнадцати, что ветер будет северо-западным до трех баллов, что рыбаки, которые выходили в море, все вернулись, что ночью курсом на юго-запад пройдет итальянский теплоход "Прима", что личный состав находится в классе на самоподготовке и что ужин готов и повар приглашает к столу.
- Ну как, потерпишь до послеужина? - спросил начальник.
Но мне уже ничего не хотелось. Четко и ясно, чтобы не подумалось ничего плохого, я попросил разрешения не приходить после ужина, поскольку все старые вопросы уже прояснились, а новых не предвидится, и, повернувшись как можно старательнее, даже прищелкнув каблуками, шагнул за дверь.
"Идиот! - ругал я себя, по инерции все тем же строевым шагая по коридору. - Возвел свою изжогу до уровня мировых проблем, лезу с нею к занятым людям. Подумаешь, обиделся! На себя обижайся. Свое дело получше делай, свое!.."
Я вышел на крыльцо, подставил лицо холодеющему ветру. Всходила луна, и морская даль, словно золотым шнурком, была отрезана от черного неба. По плацу, печатая шаг, ходил часовой. Как всегда монотонно, гудела на вышке вращающаяся антенна. И, как всегда в тихие вечера, доносился из поселка разноголосый гомон - всплески чьего-то смеха, песни, лай собак, сонное мычание коров. Я стоял и слушал, как затихают эту звуки, гаснут, словно их, как свет в домах, выключают один за другим. И во мне тоже что-то выключилось, спала нервозность, липнувшая целый день, и я все больше желал только одного - спать.
Утром меня разбудил Игорь.
- Иди, тебя Семен Чупренко спрашивает.
- Чего ему не спится? - спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось. Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.
- Ну! - изумился Игорь. - Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?!
Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.
- А где старшина?
- Только что был во дворе.
- Странно, что не поднял.
- Так он сам не велел тебя будить.
От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался, как салажонок первого месяца службы.
- Так ты идешь или нет? - рассердился Игорь.
- А чего ему надо? - Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не знаю на что.
В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.
- Сам спросишь, - сказал Игорь. - Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.
- С Волчонком? - Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла? Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше - и напоролся бы я с разбега на острые осколки.
Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.
Семен Чупренко и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.
- Спасибо тебе, - сказал Чупренко и неожиданно дал Вольке подзатыльник. - Благодари человека, благодари, тебе говорят.
Она смотрела на меня, и в ее взгляде я не видел ни испуга, ни вины, только любопытство. Словно был я игрушкой, которую ей не терпелось выпотрошить, чтобы узнать, что там внутри.
- Ладно, мы с ней сами разберемся, - сказал я, вспомнив пощечину.
Эти мои слова словно бы освободили. Чупренко от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.
- Чертова девка! - то ли восхищаясь, то ли возмущаясь, заговорил он. - Тринадцатый год ведь, почти невеста. В мое время таким приданое готовили, а эта - чистый мальчишка…
Волька вдруг вырвалась и убежала, а Чупренко, словно того и дожидался, уцепил меня за рукав, усадил на скамью.
- Послушай, а ведь я найду тебе бумаги-то колхозные…
Я оглянулся, чтобы, не дай бог, начальник или старшина не услышали.
- …Не те, конечно, до тех не докопаешься. Но ведь осталось у людей что-нибудь. Сам обойду всех, соберу.
- Спасибо, Семен Иванович.
Что-то перевернулось во мне за это время, и не было уже того нетерпения во что бы то ни стало раздобыть образец почерка Анны Романько. Теперь я был совершенно уверен: писала не она. Не могла она, колхозный счетовод, писать так неграмотно. А если даже и выяснится, что почерки совпадают, все равно это никому ничего не даст. Не будет же начальник заставы рассказывать об этом по поселку, портить жизнь Татьяне Авериной…
- Чего спасибо, - зашевелился Чупренко. - Тебе спасибо.
- Не до того сейчас, Семен Иванович. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете сколько хлопот.
- Как не знать! - быстро согласился Чупренко и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. - Меня не забудьте позвать.
- Всех позовем.
Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.
- Некогда мне, Семен Иванович, честное слово.
Я поднялся, и он тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку:
- Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…
Он еще что-то говорил вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных для себя похвал.
Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, прослонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова. "Странно человек устроен, - размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. - Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь - ребенок, которого надо гладить по головке". И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: "Не похвалишь - не поедешь". А поскольку похвала - та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник, и стал прапорщиком, и обязан думать, как пронять нашего брата.
- Костя?!
Голос был таким, что я его вначале и не расслышал. Да и никто на заставе, кроме двух-трех приятелей, не называл меня по имени. В армии, как известно, у человека остается только фамилия. С прибавлением воинского звания.
- К-костя! - Теперь в голосе звучали уже настойчивость и обида.
Оглянувшись, я увидел Таню, стоявшую у входа в беседку. В белом платье и белых, никогда мною не виданных туфельках она была как фея из праздничного сна.
- Доброе утро.
- Д-да какое же утро?!
- Это там день, - я кивнул в сторону поселка, - а у нас еще подъема не было.
- Ну вы и сони!
Она засмеялась тихо, смущенно. И до меня вдруг дошло, что она имеет в виду не всех пограничников, а меня одного. А раз так, то, стало быть, она давно тут, и знает, что я завалился спать еще с вечера, и ждет, когда соизволю проснуться. Теплая волна признательности окатила меня. Захотелось сказать ей что-нибудь особенное, чтобы и она тоже поняла, что ничего я не забыл, а только подрастерялся после проклятой записки. Но вместо этого выпалил банальную фразу:
- Солдат спит, а служба идет.
Она замолчала, посмотрела на море, на небо и снова на меня.
- Вот вы к-какой, ок-казывается, смелый!
- Да разве я смелый! - Но человеку, видать, свойственно стремиться к соответствию с мнением о нем. Холодея от собственной решимости, я добавил: - Был бы смелый, еще в прошлом году поцеловал бы вас.
- Да?! - деланно изумилась она. И лукаво сощурилась, и задрожала губами, собираясь сказать еще что-то. А я ждал, думая, что если теперь не обидится, то возьму и поцелую, не обращая внимания, что окна заставы все нараспашку и что оттуда, из глубины, может, смотрит сам начальник. Но тут рядом послышался радостный возглас:
- Вот вы где!
Рыжая Нинка обежала беседку и явилась перед нами, тряхнула кудрями, плюхнулась на скамью напротив.
- А я думаю: куда это Таня вырядилась? А она - на свидание.
Таня сразу переменилась: сидела пай-девочкой, положив руки на колени, полуобернувшись, смотрела в море.
- А чего тут Волька делала? - холодно, с явным намерением переменить тему разговора, спросила Таня. - В калитке чуть не сшибла меня, так бежала. Я подумала: уж не натворила ли еще чего?
- А она влюбилась! - захохотала Нинка.
- В кого?