* * *
Григорию Науменко в ту ночь спать почти не пришлось. Едва сомкнул глаза, как с улицы донесся шум машины. Затем - беспокойный стук в дверь.
Оказалось, за ним приехал сам начальник аварийно-спасательной бригады лейтенант Юган.
- Быстро собирайся! - приказал он.
Такие вызовы были далеко не редкими, к ним привык сам Григорий, привыкла и его семья. Вызов ночью - значит, где-то опять поработали партизаны.
О том, что причиной вызова является диверсия группы Игнатова, подумал лишь тогда, когда машина поехала в сторону Малевичей. Место диверсии было плотно оцеплено, но подходить к составу под откосом фашисты не решились.
По приказу Югана Науменко тут же подключил телефон к линии. Прибывший на место происшествия жандармский офицер приказал ему пройти к железной дороге и осмотреть состав.
У Науменко мелькнула страшная догадка; пошел, а тревога не оставляла. Это был тот эшелон, который он видел в тупике крахмального завода. Возле разрушенных вагонов валялись какие-то баллоны: большие - голубого цвета и маленькие - коричневые. Кое-где трава присыпана белым порошком. Из-под перевернутой платформы, на которой стоял зенитный пулемет, слышались стоны…
У Науменко защипало глаза, они заслезились, началась тошнота. Григорий повернул обратно, сделал несколько шагов - и замер. "Черт возьми, надо было собрать немного порошка. Теперь уже поздно!.."
Жандармский офицер, выслушав Науменко, приказал ему надеть противогаз и попытаться спасти оставшихся в живых немцев.
Радость захлестывала Науменко, но он сдержался.
Под обломками вагона Григорий нашел прорезиненную сумку и торопливо стал складывать в нее пакеты с порошком серого и белого цвета; положил и маленький баллон (большой было просто не унести), противогаз, прорезиненную накидку. Он торопился - уже светало, гитлеровцы могли заметить, что он занимается не тем, чем приказано. Наполнив сумку, он вытащил из-под платформы немца, который не подавал признаков жизни, и поволок его к командному пункту. У кустов остановился, чтобы спрятать сумку и передохнуть.
Наконец к месту крушения прибыл специальный поезд с эсэсовцами и группой солдат в защитной одежде. Полицейских, стоявших в оцеплении, сняли. С ними отпустили домой и Науменко, почувствовавшего себя совсем плохо.
Едва добрался до постели, как забылся крепким сном. Родители, помня о ночном вызове, не тревожили сына. Целые сутки проспал он, а когда проснулся, сразу же вспомнил про сумку. Он спрятал ее далеко от железнодорожного полотна, но душа болела - кто их, фашистов, знает, может, вздумают прочесать прилегающую местность.
Голова болела отчаянно, но делать нечего - надо идти на работу. Он рассчитывал, что Юган непременно пошлет его на линию, к месту диверсии, как это делал всегда.
Так и случилось. Стоило Науменко появиться в конторе, Юган тут же выписал ему специальный пропуск и немедленно отправил осматривать участок телефонной проводки под Малевичами.
- Ты есть честный работник, - сказал он вдогонку.
Место диверсии Науменко не узнал. Со времени взрыва прошло немногим более двух суток, но искореженных вагонов и паровоза, рассыпанных порошков, баллонов не было и в помине. Поврежденные рельсы и шпалы заменены новыми. И вдобавок ко всему вдоль железнодорожного полотна выросли дзоты.
Часовой, остановивший его, тщательно проверил документы, осмотрел тяжелую сумку с инструментами…
Повреждений на телефонной линии вроде бы не было. Делать здесь нечего. Но в кустах оставалась сумка.
И Науменко приступил к работе. Нацепив кошки, стал залезать чуть ли не на каждый столб. Насвистывая задорный мотивчик, он менял изоляторы, которые еще долго могли служить, подтягивал провода. Он работал и все время думал, шарил глазами по земле, а когда наконец сверху увидел серенький краешек, чуть не вскрикнул: "Цела, родимая!"
За два раза содержимое сумки перенес в безопасное место и там спрятал. Часовые больше не проверяли его, видели, как старательно он работал, и, очевидно, думали, что в деревню действительно ходил передохнуть и подкрепиться.
К Игнатову Науменко пришел на следующий день.
По рассказу связного командир группы написал справку о совершенной диверсии, ее последствиях и вместе с трофеями отправил на базу в отряд. Нести трофеи, уложенные в вещмешок, поручили Геннадию Девятову, Николаю Ежову и Аркадию Зарубе. Бойцам предстояло пройти около двухсот километров. Отправляя их в дальний путь, ни Игнатов, ни Таранчук не знали, какие злоключения выпадут на их долю.
За десять дней бойцам удалось пройти около ста пятидесяти километров, миновать реки Олу, Березину, Ипу, Вишу, порядком изодраться, наголодаться. Шли кружным путем, по непроходимым болотам, лесным чащобам, далеко в стороне оставляя человеческое жилье. Через особенно трудные участки проходили ночью. Наконец выбрались в партизанскую зону. Выбрались - и вздохнули облегченно. Теперь до базы рукой подать, а если учесть доброе отношение населения к партизанам, то и вовсе почти дома.
Тем не менее они торопились. В первой же свободной от фашистов деревне поели, раздобыли лошадь и дальше поехали, дав возможность отдохнуть в кровь истертым ногам. Ехали осторожно, ни на минуту не забывая о возможности неожиданной встречи с карателями. В попадающихся на пути селениях выспрашивали надежных людей о том, что делается в соседних деревнях, и лишь когда убеждались, что кругом все спокойно - карателей поблизости нет, - ехали дальше…
И вот уже на землю опустилась ночь. Решили не останавливаться, отдыхать по очереди. Ежов и Заруба удобно устроились на свежем сене. Девятов остался за возницу. Спокойно шла в темноту дремавшая лошадь.
"Скоро будем у своих, хорошо, - думал Девятов, - отдадим груз и двинем обратно…" На душе у него было светло и радостно.
Вот-вот должна была показаться деревня Первая Слободка. Там Девятов рассчитывал напоить и накормить лошадь, поговорить с селянами. Ну откуда было знать жителям соседней деревни, что этим вечером на станции Птичь остановился фашистский эшелон и каратели под прикрытием темноты заняли ряд селений и среди них Первую Слободку…
- Хальт! - словно выстрел, прозвучал в ночи голос.
Дремавшие бойцы вскочили.
- Фашисты, уходить надо…
Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул "Но-о!", схватил драгоценный вещмешок и спрыгнул на дорогу. За ним - Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней еще и еще.
Бойцы побежали прочь от деревни. Пули, тинькая, посвистывая, летели вслед.
Девятов с налету ударился обо что-то острое. Затрещала одежда, заныла нога, рука, грудь. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил - высокий.
Звуки стрельбы, перемешиваясь с немецкой речью, приближались. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Что-то резануло спину. Перевалился через забор, побежал. Ноги заплетались. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело.
"Неужели ранен?!" Вскочил, побежал… И снова упал… "Мешок, где же он?" Стал искать. Мешали высокие жесткие стебли… "Так это же хлебное поле! Значит, недалеко лес…" Схватил мешок, побежал. "Только бы не догнали!"
Стрельба помаленьку стихала, уходила в сторону.
"Товарищи уводят…" Он вновь упал, встать не хватило сил, пополз…
Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться - и не смог…
Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ним настороженное женское лицо.
- Кто вы? - спросил он.
- Мотя, - растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук - жительница деревни Первая Слободка. - Жи-ив?!
Осторожно расстегнула ворот его гимнастерки. Попробовала снять, но мокрая от крови гимнастерка в некоторых местах присохла к телу. Попыталась разорвать ее…
Девятов вскрикнул.
- Потерпи, родной, - ласково прошептала Мотя, - могут услышать. - Она стала потихоньку заворачивать гимнастерку, нежно дуя себе под руки, будто так можно если не унять, то хотя бы ослабить чужую боль. А завернув, ужаснулась. - Как же они тебя?!
Девятова поразили эти испуганные глаза. Мотя сдернула с себя косынку, попыталась обвязать простреленную грудь. Косынка оказалась короткой.
- Я сейчас…
Мотя, не разгибаясь, вошла в рожь и вскоре появилась с сорочкой в руках. Привстала, беспокойно огляделась и торопливо начала рвать ее. Потом осторожно принялась пеленать окровавленное тело. Ее худое, милое лицо, на котором от выстраданного и пережитого легли преждевременные морщинки, разрумянилось, покрылось капельками пота. Перепеленав, устало разогнулась, хотела что-то сказать и вдруг замерла, прижавшись всем телом к Девятову.
Ветер донес звуки шагов, чужую речь.
- Тебе здесь оставаться нельзя, - прошептала она, когда все стихло. Подсунула под мышки бойца руки, попробовала его тащить.
В глазах Девятова небо сделалось огненным, лицо Моти тоже запылало, и он потерял сознание…
Очнулся нескоро. Лежал на одеяле, рядом увидел автомат. Вместе с Мотей теперь стояли еще две женщины, скорбно смотрели на него.
Заметив, что боец наконец открыл глаза, Мотя просветлела лицом:
- Что, родной?
- Мешок, - высохшими до шуршания губами прошептал Девятов. - Где мой мешок?
- А его возле тебя не было, - растерянно сказала Мотя.
- Поищите, мне без него никак нельзя…
Мотя моргнула и поспешно встала.
Все трое, не разгибаясь, вышли из кустов.
Девятов терпеливо ждал. Прошло, наверное, с час. Хотя в его положении, когда не было сил молча сносить страшную боль, и мгновение могло показаться вечностью. Со стороны деревни послышалась стрельба. Навязчивое беспокойство овладело бойцом: "Уж не Мотю ли?.."
Поднялось над головой и медленно стало сползать в сторону солнце, а ее все не видно. Без Моти Девятов был беспомощен и потерян.
Она появилась, когда небо стало чернеть, густой тенью налились кусты. В руках держала вещмешок и еще какой-то узелок.
- Заждался, наверное, - сказала виновато. - Немцы мешали… - Мотя положила рядом с Девятовым вещмешок. - Вот, брат нашел в поле, недалеко от забора… - Присела, стала разворачивать узелок. - Я тут поесть тебе принесла, попить…
- Это по нему стреляли? - спросил Девятов.
Мотя грустно улыбнулась.
- Увернулся…
Девятов вздохнул, и тут же его пробил мучительный кашель. Мотя испугалась, быстро достала из свертка бутылку. Кашель отступил. Потом смочила остатками воды косынку, заботливо, что-то пришептывая, протерла бойцу пылающий лоб, лицо. Девятов, забыв про боль, смотрел на нее и думал: "Бывают же на свете женщины с такими руками!.."
На следующий день сквозь тревожную дремоту он уловил что-то похожее на скрип телеги. Насторожился. В его сторону кто-то ехал.
Оказалось, Мотя, а с нею мужчина.
- Я сделала, как ты хотел, - сказала она. - Федос Рыбак отвезет тебя к своим.
Они положили Девятова на телегу.
- Только не волнуйся, - укрывая бойца сеном, успокаивала она, - все будет хорошо.
Федос привез Девятова в урочище Печек. Ну а там его встретили сбившиеся с ног товарищи по отряду.
Рабцевич приказал доставить в Москву с таким трудом добытые у врага отравляющие вещества Николаю Прокопьевичу Бабаевскому, который только что заменил Змушко, направленного в Полесское партизанское соединение.
Рабцевич хотел отправить в Москву на излечение Девятова, но боец чуть ли не со слезами упросил оставить его в отряде.
- Я с вами прилетел сюда, - сказал он командиру, - вместе с вами хочу и дальше воевать.
- Да ты посмотри, ранение-то у тебя какое, - сочувственно проговорил Рабцевич, - а у нас ведь нет врача.
- Я сильный, поправлюсь…
Девятова поместили в местный лазарет под наблюдение медсестры Наташи Андриевич.
Через несколько дней Центр получил вещественные доказательства намерения гитлеровцев применить отравляющие вещества на советско-германском фронте.
Бой под Антоновкой
Было раннее сентябрьское утро. Линке и Рабцевич, раздевшись по пояс, пилили дрова. Всякий раз, когда позволяла обстановка, комиссар старался помочь в хозяйственных делах: пилил, колол дрова, вскапывал землю, поправлял грядки, косил траву, носил воду… Иногда, как вот и сейчас, ему удавалось увлечь Рабцевича.
Небо было хмурое, неприветливое, но в траве, кустах, деревьях словно горело солнышко - это рдела многоцветьем сочных красок опавшая листва.
Распилив одно бревно, тут же взгромоздили на козлы другое - большое, толстое, покрытое корявым панцирем коры. Наточенная, удачно разведенная, пила вновь зазвенела, вгрызаясь в крепкий кряж.
- Карл, расскажи поподробнее, как прошло совещание, что было нового, - заметил Рабцевич.
- Ты же знаешь, Игорь, что в августе ЦК КП(б) Белоруссии вместо погибшего Языковича первым секретарем подпольного обкома направил Ивана Дмитриевича Ветрова. Вот он и собрал нас, комиссаров партизанских отрядов, на совет, как усилить эффективность диверсий на железных дорогах и шоссе. На всей оккупированной территории началась рельсовая война. Я даже не мог представить, как велик ее размах. Например, в первый день этой операции партизаны нашей Белоруссии вместе с партизанами Ленинградской, Калининской, Смоленской, Орловской областей подорвали более сорока двух тысяч рельсов. Сталин, услышав эту цифру, сказал: "Хорошо партизаны помогли фронту". И тут же приказал представить отличившихся к наградам…
- Еще что?
Линке подробно рассказал об указаниях Ветрова, выступлениях комиссаров.
Рабцевич слушал внимательно, а когда Линке закончил, сказал веско:
- Чувствуется, твердая рука у Ивана Дмитриевича. - Он поставил пилу между ног, вроде бы оперся на нее. - А как сам-то сейчас выглядит? Я ведь его знал, когда он был прокурором республики.
- Как? - Вспоминая, Линке стал руками показывать рост, ширину плеч Ветрова, но, перехватив удивленный взгляд Рабцевича, смущенно улыбнулся: - Не мастер я описывать внешность человека.
В доме напротив сильно хлопнула дверь, испуганно взвизгнули доски крыльца. Это Пантолонов, на ходу надевая гимнастерку, широко зашагал к реке. В последнее время он стал часто побаливать, очевидно, застудился на заданиях, и Рабцевич перевел его из группы Игнатова на хозяйственные работы к Процанову. Сейчас он отвечал за переправу.
На том берегу реки Птичи стояла небольшая группа людей и махала шапками, привлекая внимание переправщика.
Пантолонов с разбегу прыгнул в лодку, отчалил от берега; вторая большая лодка была у него на буксире.
Рабцевич, ни слова не говоря, оделся, пошел к реке. Возвращения групп пока не ждали, ему интересно было посмотреть, кто это пожаловал.
Его обогнал соседский мальчишка.
- Наши идут, - закричал он и, придерживая рукой спадающие штанишки, понесся к реке.
Возле калитки появилась бабка Лукерья, у которой погибли сын и муж. Из-за страшного горя помутился ее рассудок. С тех пор она стала встречать и провожать все группы. Если бойцы приходили с хорошей вестью, без потерь, она определяла это на удивление точно - улыбалась, если с плохой - навзрыд плакала.
Рабцевич прошел мимо Лукерьи. Она поклонилась в пояс, командир уважительно кивнул ей в ответ.
Лодки тем временем отчалили от противоположного берега. На первой был вроде бы Синкевич. Рабцевич напрягся: "Он. - И тут сознание полоснуло: - А почему не вся группа?.. Из четырнадцати человек лишь половина. Неужели?.." Оглянулся. Белый как полотно Линке, рядом сгорбился Процанов, за ним, в отдалении, высыпавшие из домов жители. Все молча, напряженно ждали.
Лодки причалили.
Уже по тому, как Синкевич виновато глянул в его сторону, как неуверенно стунил на берег, Рабцевич понял: несчастье…
- Ой, мать моя родная! - заголосила бабка Лукерья.
Ее плач ударил Рабцевичу по нервам, внутри прокатилась дрожь, начало знобить.
- Товарищ командир, - сказал Синкевич, - разрешите…
Рабцевич рукой показал, чтобы не докладывал, а шел следом. И, повернувшись, не отдавая приказания Процанову (хозяйственник давно усвоил: возвратившихся с задания бойцов сразу надлежит накормить, сводить в баню, устроить на отдых), он торопливо пошел к своей хате.
В горнице Рабцевич вновь осмотрел командира группы. Как же он не походил на всегда бравого, опрятного Синкевича - гимнастерка, брюки порваны, лицо в щетине.
- Докладывай! - приказал Рабцевич и опустился на скамейку.
Рабцевич слушал и не верил в случившееся.
Группа Синкевича возвращалась на свою стоянку 6 сентября 1943 года. Она ходила в деревню Шиичи не на задание - день был что ни на есть мирный. Из окрестных деревень собрали крестьян и почитали "Правду", ответили на вопросы. Беседа получилась на редкость задушевная. Поговорили о победах Советской Армии на фронтах, помечтали о дне освобождения. На сердце у всех стало теплей, легче.
Близился вечер. Уставшее за осенний день солнце, готовое вот-вот в бессилии свалиться за горизонт, висело над притихшей землей.
Путь у бойцов был дальний: партизанские дороги пролегали все больше по бездорожью. Устали порядком и поэтому, когда Синкевич объявил, что предстоит заглянуть в Антоновку, свернули к деревне с радостью. В Антоновке жили связные отряда Домна Ефремовна Скачкова и Нина Никитична Нижник. Нужно было получить у них сведения, оставить новое задание…
Сразу из леса выходить не стали. Сначала Синкевич послал глазастого Ивана Бабину на высоченную раскидистую сосну, что стояла у кромки леса, понаблюдать за окрестностью - мало ли что? Хотя наперед знал, что в деревне никого нет: фашистские власти вчера почему-то стянули полицаев и карателей к станции Птичь.
Деревня стояла по-сиротски смиренная. О том, что в ней живут люди, напоминал лишь слабенький дымок, срывающийся с трубы одной из хат. Пустынная улица не вызывала ни у кого подозрения - крестьяне, и тем более дети, даже когда в деревне не было карателей, прятались по хатам.
Синкевич, осторожно и мягко ступая, пошел впереди, за ним, на значительном расстоянии, остальные - Константин Пархоменко, Петр Шахно, Михаил Литвиненко, Иван Касьянов, Бисейн Батыров, Кузьма Кучер, чуть поодаль поляки Станислав Юхневич и Чеслав Воронович, потом Яков Малышев, Алексей Бойко, Николай Алексеенко, Павел Сковелев, Иван Бабина - четырнадцать, один к одному, крепких хлопцев. Синкевич давно взял за правило: днем ходить на связь всей группой. Сам обычно сворачивал к связным, бойцы расходились по другим хатам. И получалось, что, посещая деревни, сразу убивал трех зайцев: от связных отвлекал подозрение - его люди заглядывали в каждую хату; давал бойцам возможность необременительно для местных жителей поесть домашнего, да и в крестьянах укреплял веру в то, что у них есть надежные друзья, которые всегда рядом, всегда придут на помощь.
Любили бойцы такие остановки, ноги, казалось, сами несли к деревне. Однако шли сторожко.