- Долго осматриваете полуприцеп, можно и порасторопней. Из-за этого превышаете скорость при подъезде, наверстываете время. Так можно, Кузнецов, и дров наломать, особенно ночью. Ездили ночью? Нет? Ну, это еще впереди. Из окопа выезжаете задним ходом - осторожничаете. Видимо, тренировочки маловато. И на этом тоже теряете пять секунд. Не годится, Кузнецов. Транжирить время нам никто не позволит… Спишите хронометраж и уплотняйтесь. Через три дня проверю.
Пока я раздумывал, обижаться на него или нет - сам Тарусов хвалил, а он "уплотняться" заставил, - командир взвода уже гонял расчет пусковой установки: "Расчехлить! Зачехлить! Расчехлить… Зачехлить…" Ребята работали энергично, складывали чехол и бегом относили его подальше от ракеты. По тому, как часто мелькали солдатские спины, я догадался: и там заставил воевать за какую-нибудь секунду весь расчет.
С чего же начинать "уплотняться"? Наверно, с осмотра тягача. Медленно обошел вокруг автопоезда, пощупал агрегаты и детали, подлежащие проверке перед каждым выездом. Кажется, нашел одну оплошность! Надо осматривать только стыковку пневмо- и электроразъема, а я всегда проверял весь кабель и шланг. На это уходило две секунды лишних. Засек время, скомандовал самому себе: "Расчет, боевое положение!" - и приступил к осмотру. Когда подошел к этим самым разъемам, по привычке все-таки скользнул взглядом по шлангу и кабелю. И секунды как не бывало. Еще раз повторил осмотр и еще. Два мгновения сэкономил. Два. Но ведь можно, пожалуй, и еще отнять у времени хотя бы одно.
Крутился вокруг своего бронезавра, пока не позвали на обед. Корми солдата, Шукур, обед заработан честно!
- Чтой-то ты взмок, а? - удивился Новиков. - Вроде и не жарко в ноябре.
Я осмотрел его дымящуюся от пара гимнастерку.
- А сам?
Саша засмеялся:
- Семиванов уработал, дай ему бог третью звездочку на погоны. "Уплотняйтесь, - говорит, - уплотняйтесь. Дня через три еще разок проверю".
- Значит, вас тоже?
- А ты как думал! Это еще цветики - "расчехлить… зачехлить…" Потом пойдет "заряжай… разряжай…", из походного положения - в боевое…
Правда, мы и раньше этим занимались, но теперь все ребята только и говорили о секундах. Говорили без обиды: понимали - надо. А кобзаревцы сидели в столовой и ели молча. Федор, чем-то встревоженный, морщил лоб. Поглядывая на него, начал тревожиться и Галаб. Когда кончился обед, они вместе вышли и, уединившись, долго говорили. Потом сходили к капитану Тарусову. А вечером мы увидели в казарме объявление: "Завтра комсомольское собрание батареи…"
Сначала дали Галабу рекомендацию для вступления кандидатом в члены партии, потом говорили о роли комсомольцев в повышении боевой готовности батареи. Командир напомнил, что состав подразделения значительно обновился.
Произошла перестановка в расчетах и отделениях. Для многих ракеты и машины - дело новое, еще недостаточно глубоко изученное.
- Мы проверили выполнение нормативов, - продолжал капитан. - Нет прежней мобильности… С этими обстоятельствами мы не имеем права мириться. Молодые специалисты должны поскорее приобрести навыки в обслуживании боевой техники, а опытные - помогать им. Хочу поставить в пример рядового Новикова. Вместо себя он подготовил Кузнецова, а сам освоил обязанности третьего номера расчета пусковой установки.
Саша уткнулся в протокол, делая вид, что это ему совершенно безразлично. Кого обманываешь? Глаза-то застыли на одной строчке, а сам весь напрягся. Ясно - ловит каждое слово.
- До меня дошли тревожные сигналы. - Комбат посмотрел на Федора Кобзаря, но не назвал его имени. - Думаю, что о многих недостатках комсомольцы сами скажут.
Задачи ставились большие: включиться в соревнование в честь годовщины Советских Вооруженных Сил; молодым солдатам освоить боевую технику и оружие и готовить себя к сдаче зачетов на звание специалистов третьего класса; старослужащим бороться за овладение смежными профессиями и полную взаимозаменяемость в расчетах, а также за повышение классности на одну ступень.
Командир говорил и о дисциплине, и о рационализации, и о других элементах, из которых складывается постоянная боевая готовность батареи.
После перерыва выступил Федор. Он грузно навалился на фанерную трибуну, обвел взглядом своих подчиненных и сказал:
- Вот у них почти у всех отличные оценки по боевой подготовке. А проверил - в нормативы укладывается только первый номер. Отчего бы это? Оттого, что завышаются оценки. А оценки завышаются для того, чтобы не оказаться в "болоте". Вот, мол, и мы шагаем в ногу со временем, не отстаем от других…
Капитан повернулся лицом к Кобзарю: о ком это он? О ком же еще - о Бытнове. Это поняли сразу все: не сержант же выставляет солдатам оценки.
- В нашем расчете искусственно практикуется введение одних и тех же неисправностей. - Кобзарь посмотрел на комсомольцев.
- Верно!
- Правильно!
- Назубок их знаем…
- Разрешите?
- Слово имеет комсомолец Ромашкин, - объявил Герман.
- Правильно говорил наш старшой. Четкости у нас нет. Берем за счет "давай, давай вкалывай, шурупь…".
По рядам прошел смешок. Быстраков постучал карандашом:
- Тише, товарищи, тише!
- Практику подбадривания за счет незаслуженных пятерок мы теперь хорошо поняли. Это не приведет к добру. Надо кончать…
Тарусов порой удивленно покачивал головой: как это, мол, я упустил? Почему сам не додумался?
Глава тринадцатая
У меня забота маленькая, потому что я прежде всего отвечаю за самого себя: читаю учебник шофера третьего класса, отрабатываю выезд из окопа задним ходом, а в остальное время продолжаю знакомиться с ракетой. У Галаба впятеро больше ответственности, а у командира части, может, в сто. Я не знаю всех его забот и планов, и многое для меня является неожиданным.
На утреннем построении объявили, что сегодня группа солдат - в нее попал и Горин - отправляется для подготовки запасной позиции дивизиона. Старшим назначен наш взводный, техник-лейтенант Семиванов.
В группу отъезжающих попросился и Николай Акимушкин, предлагая оставить за себя одного из механиков. Но его не отпустили.
После того вечера Коля не находил себе места. Ведь это из-за него случилась неприятность. Не просил бы он спеть Валю "Белых аистов", не дарил бы ей цветов - ничего не было бы. А теперь Бытнов с ним не здоровается, Леснову не замечает. Будто и не называла она его никогда Андрюшей…
Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Только я одну приметил,
Верен ей одной.А она не замечает.
Пой, гитара, пой
О моей тоске-печали
По любви большой.Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Может быть, она ответит
Нам с то-бой.
Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.
Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: "Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка".
Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:
…Но за теми дождями звездными,
За вселенскою уймою верст
Разгорается даль непознанная
Молодыми гроздьями звезд.
. . . . . . . . . . . .
Звезды падают и рождаются.
Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.
Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о "тоске-печали", но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь - олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая - Доры Нечаевой и черная - Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.
"Ночь. Ноченька. Ночушка", - читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.
Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.
Были и просеки - узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..
Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации - не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком - пьешь не напьешься.
А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества - деяние, а не просто созерцание…
Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.
Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.
- "Давай-давай" не подходит? - лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса - очень уж ребята приуныли.
- Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, - решил сержант.
С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:
- Попробуй.
- Что?
- За Новикова сработать.
- А что я должен делать?
- На вот, почитай обязанности. - И протянул мне толстую книгу в красном переплете.
Как он действует, третий номер? Листаю книгу…
Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.
Перерыв.
Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.
А "белый свет" все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.
- А у нас, на Тамбовщине, - проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, - скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…
- Сколько же у вас праздников? - засмеялся Галаб.
- А почти каждый день в эту пору. Делать нечего - вот и празднуют, - балагурил Новиков. - Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить - все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады - Матренин ли день, Гурия ли - был бы предлог.
Саша мечтательно вздохнул:
- Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.
- Как?
- Очень просто: тихая вода - хорошая будет зима; шумная - жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…
- А я ни разу не видел настоящей зимы, - сожалеюще произнес Галаб Назаров.
- Ты много потерял, старшой, - ответил Саша. - Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты - первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: "Ого-го-го!" - далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.
Саша сладостно потянулся.
- Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…
А с горки не катался? У-у! Я, бывало…
- Тянешь? - неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.
- Что тяну? - не понял Новиков.
- Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.
Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.
- Пошли.
В ракетном окопе снова послышалась команда:
- Расчет, боевое положение!
И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.
Глава четырнадцатая
Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.
Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:
- Посмотри, - сказал он. - Подойдет?
Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.
- Здорово! - похвалил я Виктора. - Показывал комбату?
- Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.
- Так пойдем же к Тарусову! - заторопил я химинструктора.
- Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: "Здрасте…"
- Пойдем, Виктор! - настаивал я. - Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.
Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.
- Ладно, пойдем, - решил он. - Если что не так, комбат подскажет.
Мы постучались.
- Войдите, - донеслось из квартиры.
Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что-то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по-домашнему, что еще больше молодило его, спросил:
- Вызывает комдив?
- Нет.
- Что-нибудь в батарее случилось? - тревожно всматривался он в наши лица.
- Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, - сказал Другаренко. - Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…
- Так, так, - всматриваясь в рисунок, кивал комбат. - Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: "По лич-но-му!" Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?
И вот мы снова у Тарусова.
- Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, - капитан подергал за борт своей пижамы, - вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?
Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем - врежет по самую защелку…
- Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. - Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: - Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? - Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на четверть срезал стойки железного каркаса. - Штанги надо заменить легкими угольниками, тогда конструкция будет подвижней. Верно? - И на полях рисунка появился угольник. - И еще: боковины сделаем откидными. Не возражаешь? Очень хорошо.
Капитан потер от удовольствия руки, встал и включил электроплитку.
- А теперь и чайком можно побаловаться. С чем будете - с вареньем или конфетами? Лучше с вареньем: в столовой-то вам его не дают. Нина Демьяновна готовила, - напомнил Тарусов, открывая двухлитровый баллон.
На стене висела фотография дочки. Улыбка - от бантика до бантика на косичках. Должно быть, когда фотографировали, показали что-нибудь смешное.
Лишнего в квартире Тарусовых ничего не было, но и пустой она не выглядела. Мне особенно понравилось двуствольное охотничье ружье. Я подошел к стене, где оно висело поверх ковра. На цевье медная пластинка с надписью:
"Мастеру стендовой стрельбы, победителю окружных состязаний - П. П. Тарусову".
- Папа, папа, - прозвенел в прихожей голосок Риты, - вот и мы!
Я оглянулся и увидел капитанскую дочку в сопровождении Вали Лесновой.
- Можно? - спросила девушка, остановившись у входа в кухню.
- А-а, Ритуля, Валентина Сергеевна! - обрадованно воскликнул капитан. - Добрый вечер! Пожалуйста, проходите. Кстати пришли, а то мы, мужчины, собирались чаевничать, а стол не можем сервировать. Помогите-ка нам, тетя "телерадиографист".
Рита залилась смехом:
- Ой, папка, какой ты смешной! Я и то научилась говорить. Радио-теле-графист! Правильно?
- Чудесно, доченька. Помоги-ка Валентине Сергеевне.
- Пойду я, товарищ капитан. Чай пила в столовой…
- Нет, нет, - запротестовал Тарусов. - А ну, хлопцы, - подмигнул он нам, - поухаживайте.