Мы не знали, как ухаживать.
- Э-э, да вы, я вижу, парни из робкого десятка. Валя, давайте ваш беретик и принимайтесь раскладывать варенье. - Капитан осторожно подтолкнул девушку к столу. - Вот так. Ритуля, неси хлеб и нож!
Загремела посуда, тоненько засвистел чайник. Валя сервировала стол, налила пять маленьких пиалушек чая.
- Пожалуйста! - Она чуть наклонила пышноволосую голову, нешироко развела руки и улыбнулась большими синими глазами. Может быть, вот так мило она приглашала гостей дома, в своей семье, а может, только мечтала об этом, и теперь эта мечта доставляет ей удовольствие.
Я сделал неожиданное для себя открытие: Валя красивее Людмилы. Не оттого ли это, что Люда слишком далеко от меня и образ ее стушевывается расстоянием и временем? Потихоньку достал фотографию, на которой она прислонилась к белому стволу березки. Мысль, что Валя все-таки чем-то симпатичнее, смутила меня: болван, только вчера писал ей, душу открыл нараспашку, а сегодня сравнивать взялся…
Нас пятеро за столом. Валя рядом с малышкой, капитан возле меня, а Виктор за мной, в самом углу. Сел он туда не без умысла. Загородившись чайником, рисовал Валю. Мне он показал кулак: молчи!
- А мы тут занимались рационализацией, Валентина Сергеевна. - Тарусов взял Витькин чертеж и стал объяснять Лесновой устройство будущего навеса.
Сам случай пришел на помощь моему другу. Он рисовал девушку в профиль, с чуть наклоненной головой. Чтобы создать ему условия, я приподнялся и заслонил его от капитана, поддакивая, где надо и не надо, то Лесновой, то комбату.
- Да что же это я, - спохватился Тарусов, - вместо чаепития техническую конференцию открыл. Берите, друзья, варенье, масло, хлеб…
- А ты почему чай не пьешь, Виктор? - спросил хозяин дома.
- Как? Уже вторую пиалу, - нагло соврал тот.
Я поспешил налить ему.
- А я уж думал, не нравится, - благодушно заметил капитан.
Чтобы доказать обратное, Другаренко схватил пиалу, хлебнул и дико вытаращил глаза.
- Хи-хи-хи, - уронила смешок Рита. - Дядя обжегся. Смотрите, смотрите, аж слезы брызнули… Хи-хи-хи…
Я хотел поддержать юную хозяйку, но только было хмыкнул, как получил тумака в бок: Витьке не до смеха.
- Ну как ваша учеба? - обратился Тарусов к Вале. - Кажется, вы в техникуме связи? - О, капитан дипломат. Он же знает, что она учится на последнем курсе. Просто отвлекает внимание от неловко чувствующего себя Другаренко.
- Если не кривить, то тяжеловато, - ответила Леснова. - Особенно сейчас…
Дрогнул голос. Погрустнели глаза. Валя опустила голову. И капитан, и я знали, почему она сказала "особенно сейчас". Все Бытнов… Но Тарусов и тут не сплоховал:
- Еще бы не тяжеловато! - поспешно воскликнул он. - Служба, учеба. И не просто учеба, а на дипломном году. Это не шуточки. Молодец, Валентина Сергеевна! Дадим отпуск - и все будет в порядке. Может, вам сейчас чем-нибудь надо помочь?
Валя покачала головой, вздохнула и тихо ответила:
- Нет, не беспокойтесь, Павел Петрович.
Кризис миновал. Другаренко поднялся и показал законченный рисунок Лесновой. Первой соскочила с места Рита. Она выхватила у Виктора лист бумаги и, прыгая на одной ножке, радостно закричала:
- Ой, ой, как вылитая! Кра-си-ва-я! Пап, правда?
Портрет и в самом деле получился удачным. Валя смутилась, а капитан заметил:
- Я-то думал, ты и вправду чаем был занят, выручал, когда обжегся… Оказывается, вот оно что! Похоже, очень похоже.
- Витя, подари мне, пожалуйста, рисунок, - попросила Валя.
- Я в красках попробую, на холсте, а этот вместо натуры пойдет. Подожди недельки две.
От капитана уходили все вместе.
- Портрет я по памяти нарисую, - шепнул мне Виктор, - а этот рисунок надо Акимушкину отнести.
Мы проводили Валю и заглянули в окно "бога электричества". Оттуда, как всегда, доносился Колин голос:
…Может быть, она ответит
Нам с то-бой…
Виктор приподнялся на цыпочки, опустил в форточку свой рисунок, и мы отпрянули к стене. Дзинькнула гитара, умолк голос, и тотчас распахнулась занавеска.
- Айда! Пора на вечернюю поверку.
Мы побежали, оставив Колю Акимушкина в радостном неведении.
После переклички вышли покурить.
- Где вы пропадали? - полюбопытствовал Саша Новиков. - Все углы обыскал, нигде не нашел.
- У комбата чаевничали. - И Другаренко рассказал о проведенном вечере, умолчав лишь о Валином портрете.
- Обжегся, говоришь? - засмеялся Саша. - Это пустяки. А вот со мной был случай…
Новиков на всякие случаи свои случаи припоминал. Правда, водился за ним грешок - чужое себе приписывать, но мы согласились послушать. Пускай поговорит.
- Послали меня однажды на машине в колхоз, кукурузу с поля убирать. За день до того накукурузился - с ног валюсь. Отощал. Ну, думаю, второй раз меня сюда не заманишь. Делаю последний рейс. Злой как тигр. Привез, сгрузил и хотел было домой заворачивать.
- Эй, уртак, куда же ты? - крикнул бригадир. - Мала-мала кушать надо. Пойдем в кибитку.
Рядом с домом бригадира новенькая юрта стоит. Как игрушечка. Сверху серым войлоком обтянута, а изнутри белым. Разные там лонжероны да нервюры - подпорки, одним словом, резьбой разукрашены. Приемник, электричество и всякие другие блага цивилизации. Я снял сапоги и сел, поджав под себя ноги: с обычаями надо считаться.
Да, сижу, как хивинский хан, на ковре, только слуг что-то не видно. Едва успел об этом подумать, как вошел хозяин с большим эмалированным тазом в руках и позолоченным кувшином.
- Мой, - говорит, - руки, уртак.
Я сполоснул, вытер чистым рушником. Хозяин взял два одеяла, четыре подушки, взбил их и сказал:
- Отдыхай пока, уртак.
Тут меня одолело сомнение: не во сне ли я? Ущипнул себя за тощий живот. Больно. Значит, не сплю. Значит, никакой я не хан, а просто голодный шоферюга. Вообще-то мне бы ни к чему омовение из золотого кувшина и весь этот почет. Пожрать бы… Растянулся и жду, слюни глотаю.
- Чой, уртак! - Бригадир расстелил скатерть - дастархан по-ихнему, поставил фарфоровый чайник на полведра и пиалушку с наперсток.
Что ж, думаю, пока бригадир ушел, я их штук сорок опрокину. Если больше ничего нет, хоть чаем распарю ссохшиеся внутренности. И начал глотать. Да много-то разве проглотишь, коли в чайнике злющий кипяток? Осечка вышла.
А хозяин снова с подносом:
- Уртак, горячие лепешки!
Наконец-то, злюсь, догадался байбак. Теперь одним хлебом, как Иисус Христос, и то сыт буду. Ем, аж за скулами трещит. Чайком запиваю поостывшим. Лепешки две умолотил, гляжу - опять бригадир:
- Помидоры, уртак!
Накинулся на салат. Кажется, уже сыт: живот припух. Только успел рубаху опустить - в юрту ввалились шестеро, один больше другого. И тут я догадался: пришли гости, начнется пиршество, а мне лепешки под дых подпирают…
Гости разговаривают на своем языке, но кое-что и я понимаю: нон - хлеб, гушт - мясо, виноси - вино… Ага, думаю, вино! Может, лепешки-то осядут, перегорят, если хлебнуть винца пиалушки три. Стал ждать, когда придет хозяин. А вот и он, притащил ящик водки и ни одной бутылки вина.
Выпили по чарочке. Я ведь раньше-то сроду водку не пил, ну и загорелось внутри, ноги стали как ватные. Потом принесли шурпу - суп местный. Навар в три пальца. Ложку поставишь в касу - торчком стоит… И так я пожалел, что хлеба по горло натрескался, аж обидно стало.
- Ешь, - угощает бригадир.
Я мотаю головой: не бурдюк же у меня вместо желудка. А кто-то из гостей возьми да и скажи хозяину:
- Русские без водки ни первое, ни второе, ни третье не едят. Сам был у них в гостях, знаю…
Под первое и второе - куда ни шло, а вот как с компотом или киселем водку хлебают, убей, не представляю.
- Пей, уртак, - снова потчует меня бригадир, - и шурпу кушай.
Внутри вроде бы все рассосалось. Я выпил еще и стал есть, проклиная себя за жадность. И зачем надо было чаем наливаться, лепешками напихиваться? Сейчас бы за милое удовольствие шурпу уплетал, а то сиди и стебай ложкой для отвода хозяйских глаз. Ну что поделаешь, ради соблюдения закона гостеприимства давился, но ел. Утешал себя: еще ложечку, последнюю - и все, кончится это ханское пиршество…
Но не тут-то было. Принесли плов. Поднос в полкузова. На рисовом кургане возвышается бараний мосол с мою голову. Из-за этой пирамиды соседей не вижу: до того высока! Плов щекотал ноздри, дразнил глаза. Подали бы мне его сейчас… А тогда, сами понимаете, под завязку накачали. Я пришел в ужас: опять надо пить и есть! Лучше бы я со своим поджарым животом дезертировал из колхоза в роту, чем вот так обжираться.
То ли от спиртного, то ли от еды, но я совсем посоловел. Однако слышу:
- Пей, уртак, и ешь плов.
Выпил, Щепотки две съел - руками у них едят, без ложек - и чувствую языком, что вот-вот наступит моя смерть - до коренных зубов набрался…
- Хватит, - говорю.
А тому гостю, что с каким-то русским водку хлестал под третье блюдо, показалось, что я сказал "рахмат". Рахмат - спасибо по-ихнему. А спасибо можно понимать и как знак похвалы за вкусное блюдо: нравится, мол, и ем с удовольствием. Он так и понял, потому что взял на ладонь остатки плова - а ладонь у него чуть поменьше совковой лопаты - и затолкал мне в рот. Это у них высший знак уважения гостя. Внутри у меня что-то екнуло и оборвалось. "Вот он, смертный час", - мелькнуло в голове. Я посмотрел на живот, не лопнул ли. Нет, не лопнул, но звенел, как эстрадный барабан. И в это самое время двое других соседей засунули в мой рот тот самый мосол, что венчал рисовый курган… До сих пор удивляюсь: как им удалось это сделать? Может, от чая рот распарился и стал как резиновый?..
Глаза мои остекленели. Слезы текут на мосолыжку, торчащую изо рта. Дыхание перехватило. Сейчас кондрашка хватит, и конец. Выручила солдатская смекалка: вспомнил, что ведь и носом дышать можно…
Вот так-то, братцы, я побывал в гостях. Недаром те края называются "Берса кельмес" - "Пойдешь - не вернешься".
Вокруг нас уже давно собралась почти вся батарея, и ребята умирали со смеху.
- А как же ты кость-то вытащил?
- Выскочил из юрты - и к машине. Там автоматическая лебедка была у меня. Зацепил ею за мосол и вытащил. Тем и спасся.
Саша потушил окурок и под громкий хохот пошел в казарму.
Глава пятнадцатая
Отхлопотал декабрь. Бегут, мелькают короткие дни пустынной зимы, а жизнь в гарнизоне по-прежнему строга и размеренна. Теперь никто не считает нас новичками-призывничками, называют солдатами первого года службы и требуют отдачи в полную меру: обязан - делай, ленишься - подстегнут, не хочешь - заставят…
Мы сидим и слушаем Мартынова - командира дивизиона. И Тарусов слушает, наш батарейный.
- Я недоволен результатами проверки, - жестко сказал майор. - На собраниях слышал одно, на деле вижу совершенно другое. Второй расчет действовал нечетко.
Встал Федор Кобзарь, понурив голову. За ним поднялся и командир взвода старший техник-лейтенант Бытнов.
- Рядовой Марута прибыл к пусковой установке на три секунды позже всех. Секунда в боевых условиях может решить исход дела, и никто не имеет права транжирить время, - продолжал Мартынов. Марута тоже встал. - Чехол бросили не на положенном месте. На платформе следы масла. Стремянка после сварки не покрашена. Кто это будет делать за вас?
Троица молчала. Тарусов записывал недостатки, обнаруженные во время проверки.
- Садитесь, - махнул рукой командир. - Есть у вас и другие неполадки. Около автополуприцепа Кузнецова беспорядок - разбросаны дуги. Некоторые солдаты не взяли с собой противогазы. А если бы в это время враг применил химическое оружие? Тогда что? Не надо забывать об этом. Противопожарный щит возле караульного помещения не имеет описи. Дежурный разведчик-дозиметрист появился без ремня…
Майор не умолчал ни об одной мелочи. Собранные в кучу, они, эти мелочи, омрачали настроение, А что я, не мог, что ли, дуги сложить как следует? Тяжело было Маруте оттащить чехол подальше? Лень писарю приклеить опись шанцевого инструмента на противопожарный щит?
- Вывод: ракетно-зенитный дивизион к выполнению боевой задачи готов. - Майор Мартынов окинул взглядом солдат и офицеров и увидел на их лицах нерешительные улыбки. - Но мы не имеем права мириться с оплошностями, о которых я сказал. Надо работать на большом дыхании. Каждый из вас должен считать себя полпредом нашего народа на огневом рубеже. Понятно? Полпредом!
Задачи: в ближайшее время устранить неполадки, продолжать совершенствование выучки и готовности к передислокации на новую огневую позицию. Ясно? Солдаты и сержанты свободны, офицерам остаться, - закончил командир дивизиона.
Сначала галдели все вместе, препираясь и поругиваясь.
- Из-за тебя, Марута, опять нахлобучку получили…
- И чего торопишься, Володька? Я же тебе говорил: поспешность нужна при ловле блох.
- Иди ты…
- Нет уж, будь добр выслушать!
- Эй, Горин! Ты-то почему прошляпил? Ну какие у тебя заботы, кроме бумажек?..
Потом разошлись по взводам, отделениям, расчетам и опять обсуждали результаты проверки.
- Пошли на огневую, - сказал сержант.
Под ногами чавкала глина, мягко похрустывал мокрый песок. Галаб шел сбоку, глубоко задумавшись. Его расчет не упрекали ни в чем, если не считать меня, но все-таки он был недоволен: не упрекали и не хвалили. Значит, не за что пока хвалить. Старым заслугам отдано должное, а новых, как видно, маловато. А может быть, майор и не ставил целью говорить об успехах? Успехи никто не отнимает, а вот недостатки могут здорово подвести…
- Кузнецов, подгони машину, будем тренироваться. - Голос Назарова звучал спокойно, без казенных ноток. Сдерживается сержант.
Я подъехал, и расчет начал тренироваться. Кто-нибудь один зазевается - Галаб велит все начинать сначала. Никому никакой поблажки. А время - вещь упрямая, уперлось как бык - попробуй сдвинуть его хоть на секунду… Но двигать надо. Вот и тренируемся.
- Покурим.
Пошли дымить. О работе не говорим. Зачем говорить? Надо дело делать. Вчера тренировались ночью. Скидки на темноту нет: цель может появиться в любое время суток; она будет идти с одинаковой скоростью; ее надо сбить во что бы то ни стало - днем ли, ночью ли. Для этого и призвали нас. Для этого и тренируют. Оценку выставляют по результатам.
Тренируемся.
Тренируемся…
- Саш!
- А?
- Сбреши что-нибудь.
- Я не Дембель… Эх, испортили кобелька. Какой-то придурковатый стал, нет прежнего юмора у него. Испугался, что ли?..
- Кого испугался?
- Как, разве вы не слыхали? - Новиков сделал удивленное лицо. - На новой позиции был такой переполох! А все Горин со своей теорией "случайного героизма"…
- Да в чем дело?
Вьется дымок на ветру. Ребята приготовились слушать. И Саша рассказывает:
- Работали там в две смены - днем и ночью. Одни отдыхали, другие окопы рыли, убежище ладили. Ночью, конечно, как и положено, часового выставляли. Дошла очередь до Горина. Взял он карабин и начал выхаживать вокруг позиции. Огонек мерцает, движок стрекочет, тарахтит землеройка.
Гриша мечтательный человек. Вот ходит он, значит, и, должно быть, сочиняет какую-нибудь новую теорию для облегчения собственного положения. Ходит-ходит. И вдруг ка-ак хлобыснет кто-то Гришу сзади по поджилкам - он и с катушек долой. Орет с перепугу благим матом: "Караул!" Начал палить в воздух из карабина. А его еще - хрясть по боку! Хрясть! "Спасайтесь! - кричит. - Меня уже приканчивают диверсанты… Командиру доложите: погиб при выполнении боевой задачи… Ой-ей-ей… Убивают… Прощайте, братцы…"
Братцы мигом выскочили из окопа. У кого оружие, у кого лопата. Включили фары всех машин. Где Гриша? Где диверсанты?
Горин лежит в обмороке, а возле него… дерутся вараны. Видно, потревожили их в песке, роя окопы, и они вылезли на поверхность. Ну, сбрызнули Гришку водичкой, привели в чувство.
"Где я? - простонал бедняга. - Уже перевязали? Спасибо… А диверсанты ушли?" "Вот они", - показали ребята на варанов. Смотрит Гришка, а перед ним огромные, метра по три, чудовища, розовато-песочные, с широкими бурыми поперечными полосами. Головы приплюснуты. Языки раздвоены, зубы клиньями и загнуты назад. Горин брык - и опять в обмороке. Едва отходили…
В общем проморгал Гришка случай отличиться. А Дембель, свидетель этой истории, потерял чувство юмора, стал обыкновенной дворнягой, - сокрушаясь, закончил Саша.
Ребята смеялись:
- Шутка - минутка, а заряжает на час.
- Ничего себе шутка! С тех пор Горин страдает рассеянностью: не случайно опись забыл приклеить на противопожарный щит.
- Врет Сашка, а складно получается…
Мы встали. Подходя к пусковой установке, Галаб Назаров сказал:
- Давайте разберемся с неисправностями.
Вопрос - ответ, вопрос - ответ. Командир расчета подробно объяснял и показывал, как надо устранять неисправности.
А на второй день мы начали тренироваться в свертывании и развертывании пусковой установки. Руководил работой сам Тарусов. Значит, скоро будем перебазироваться на другую огневую позицию. Это заметно было и по тому, как зашевелился Акимушкин со своими механиками на дизельной электростанции, как старшина Дулин с Гориным сновали из вещевого склада в продовольственный, из комнаты бытового обслуживания к пирамиде с оружием, как перекладывал и осматривал свое хозяйство химинструктор.
К переезду готовились и там, в кабинах майора Мартынова, офицера наведения, Кузьмы Родионова и других "технократов", где напряженно работает электронный мозг всего ракетного комплекса. Я только однажды побывал там, если не считать ознакомительных посещений. Пригласил меня Кузьма после того, как мы поговорили о его приборе.
В голубоватом таинственном полумраке светились индикаторы, мерцали контрольные лампочки. К зоне нашего дивизиона шли бомбардировщики "противника", эшелонированные по высоте и в глубину. Воздушная обстановка менялась с каждой минутой, и эти изменения, как в зеркале, отражались на выносном индикаторе кругового обзора: яркие всплески отраженных импульсов Родионов читал словно азбуку.
Вместо капитана Тарусова стартовой батареей командовал техник-лейтенант Семиванов, а сам комбат сидел на станции наведения ракет: майор Мартынов часто практиковал замену одного офицера другим. Тарусов спокойно наблюдал за голубыми зеркалами, отстраивался от шумов.
- Цель приближается к зоне обстрела, - доложил Кузьма капитану.
И тотчас другой оператор:
- Самолет сверхскоростной.