Вырос я в Подмосковье и особенного благоговения к воде не испытывал. Она всегда была рядом со мной - в кухонном кране и душевой комнате, в Химкинском водохранилище и загородных речках. О том, что вода - радость, узнал, пожалуй, впервые, когда увидел на обложке какого-то иллюстрированного журнала фотографию пожилого дехканина. Наклонившись над кустом хлопчатника, человек держал в больших натруженных ладонях несколько капель прозрачной воды. Солнечные зайчики прыгали вокруг живого серебра, купались в нем, нежно лизали смуглую кожу рук, словно просили хозяина отпустить их на теплую весеннюю землю. Но человек не разжимал ладоней. С детской улыбкой смотрел он на бесценный дар природы, и лицо его, изборожденное паутинками морщин, было очень добрым.
А потом узнал, что за воду надо драться. Крепко драться, хотя теперь и не с винтовками в руках, как горстка бойцов из кинофильма "Тринадцать". Узнал, что вода - это адский труд. Может быть, поэтому я и стал шофером, Володькой-водовозом. Впрочем, зачем кривить душой? Водовозом я стал совсем по другой причине: клюнул с легкой руки Горина на "свободу"…
В университет мы поступали с Гришей вместе. О своем прошлом он никогда не рассказывал. Говорил, правда, что жил у тетки, но разругался с ней и ушел; пытался поступить в литинститут, однако строптивый Пегас предпочел своим седоком какого-то юного самобытного барда от станка. Он никогда ни о чем не сожалел, этот малый с картавинкой, да и теперь, будучи писарем, вряд ли сожалеет об уходе со второго курса факультета журналистики.
- Если уж мы бросили учебу, то главное для нас, старик, разумно пользоваться свободой в рамках осознанной необходимости, - рассуждал Горин, поводя хитрыми, чуть навыкате глазами из-под овалов очков. - Уразумел?
Я посмотрел на Григория - на лице ни тени смущения. Ну и ну… Не сам ушел Горин из университета, а отчислили его, потому что почти не посещал лекций: строчил стихи и в поисках заработка мыкался с ними по редакциям газет, радио и телевидения. А я просто запустил учебу, увлекшись автомобильным спортом. "Достукался…" - упрекала мать.
- Вижу, не понял, - продолжал Горин. - Ну так поясню. Ради чего мы покинули светлый храм журналистики? - без малейшего признака угрызения совести спросил он. - Ради жизни, старик, ради познания ее бесконечного многообразия. А если так - изучай кипучие солдатские будни, факты о первозданной и разбуженной пустыне. Теорию журналистики всегда осилим, это чепуха, а жизненных наблюдений у нас будет больше, чем у всех выпускников журфака, вместе взятых… Горин знает, что делает. Слушай! - И он тут же сказал, что ему предложили быть писарем, а для меня тоже есть "приличное местечко" - водителя автоцистерны.
Что ж, в этом, пожалуй, был резон. В канцелярии дивизиона Горин многое узнает по устным докладам и различным документам, а я на своей машине буду вольной птицей: подумаешь, сделать несколько рейсов от колодца и обратно. А остальное время - твое: запечатлевай, набрасывай в блокноты новизну, необыкновенные истории из жизни ракетчиков, чабанов, геологов. В общем, вокруг меня витала сама романтика. Лучшего не придумаешь. Григорий - гений!
Так я стал водителем. Помогли права шофера-любителя. На машине научился ездить еще задолго до армии: у отца была своя "Волга", и он не отказывал мне в автопрогулках по Подмосковью. А зачет по этой бочке - сущие пустяки. Уже через две недели старшина Дулин благословил меня в первый рейс:
- Пулей жми за водой! Без нее, как в той песне, "и ни туды, и ни сюды".
Я пришпорил железного першерона и помчался по ровным, лысым площадкам. Опрокинутой хрустальной пиалой казалось небо над неведомой мне землей. На южном окоеме дымились едва заметные облака, похожие на горы, или дымчатые горы, размытые далью и потому похожие на облака. От них навстречу мне бежали низкорослые деревья и карликовые кустарники с редкими веникообразными кронами. Ничего, что я не знаю, как называются эти ровные плешины, по которым петляет мало накатанная дорога, какое имя у незнакомых мне деревьев и кустарников, как зовут-величают чудом сохранившуюся травинку с крошечной зеленой головкой. Ничего: обживусь, огляжусь - все узнаю.
На спидометре накрутило тридцать с хвостиком, а колодца все еще не было видно. Или, может, его трудно заметить в непривычном для меня однообразии молчаливой равнины? Старшина сказал - на тридцать девятом километре, слева от дороги, под старой саксаулиной. Значит, скоро этот самый Карикудук. Быстренько наберу воды, пять минут на перекур, и в обратный путь.
Я начал было импровизировать, как это делают одинокие путники в степи или пустыне: "Я все равно тебя найду, Карикудук, я все равно налью воды, Карикудук…" - как вдруг заметил поворот, который вел к старому колодцу. Это он, Карикудук! Вон и сгорбившийся саксаул, и какой-то островерхий курганчик, и одиноко стоящий возле него верблюд.
Свернул, остановился у колодца и посигналил. Из курганчика, оказавшегося обыкновенной юртой, какие бывают у чабанов, вышел смотритель - высокий, худощавый старик.
- Салам алейкум! - выложил я весь свой словарный запас местного языка.
Старик пристально посмотрел из-под седых козырьков бровей и на русском языке сказал:
- Новенький? Ну, здравствуй, сынок. - Сделав полупоклон и коснувшись ладонью своей груди, он пожал мою руку. - Как имя?
Я назвался. Старик сказал, что его зовут Хасан-бобо.
- Что ж, Воваджан, давай попросим старого Туя поработать. - Хасан-бобо кивнул в сторону безучастного верблюда, лениво пережевывавшего большой клубок побуревшего янтака - колючей травы. - Пойдем.
Он взял дромадера за ременный повод, подвел его к чигирю, вокруг которого была утрамбована до кирпичного звона узкая тропа, упряг в нехитрое устройство и крикнул:
- Э-эй, Туя, эй!
И старый одногорбый верблюд, уже много лет топающий вокруг чигиря, высоко подняв неуклюжую голову, мерно поплыл. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп - мягко выстукивал Туя своими голенастыми изжелта-бурыми ногами по отполированному кругу. А чтобы верблюду было нескучно делать бесконечные утомительные круги, Хасан-бобо приладил к его нагрудному ремешку маленький колокольчик. Идет Туя, приглушенно шлепая мягкими подушками ног, и, наверное, вспоминает давние караванные пути, переходы полузабытой молодости. Куда они вели - в Хиву, Бухару, Ургенч, Самарканд? А может быть, в Мерв, Термез, Кабул? Не помнит он, жилистый, насквозь пропахший едким потом дромадер, только чудится ему бубенцовое бренчание каравана, не такое одинокое, как сейчас, - динь-дзинь, динь-дзинь, а с густым переливом многих колокольцев, складывающееся в долгую песню от караван-сарая до караван-сарая, от одного колодца до другого.
- В чигирь Туя запрягли, когда началась война, - сказал Хасан-бобо. - А до этого он ходил в экспедиции, носил груз. Много груза. Сильный верблюд, больше полутонны поднимал.
- Сколько же ему лет?
- Сорок. Пожалуй, еще четыре-пять весен протянет.
Плывет по кругу Туя. Шлеп-шлеп, динь-дзинь. Бог ты мой, как это допотопно! Как медленно поднимается вода с двухсотпятидесятиметровой глубины! Докуриваю уже вторую сигарету, а царь пустыни все кружит и кружит в своей упряжке.
- В соседних колодцах этого нет, - пытается отвлечь меня от грустных мыслей Хасан-бобо. - Нынче везде пошли машины - и на Кексакудуке, и на Эскикудуке, и на Эскирканкудуке, - загибая тонкие, сухие пальцы, старик поворачивался в сторону, где был расположен тот или иной источник воды.
Хасан-бобо рассказал мне, что он сам рыл Карикудук. Это было давно, уже не помнит, в каком году. Ему, пожалуй, не было тогда и сорока, а теперь идет уже семьдесят второй.
- Садился в кожаный мешок и спускался вниз. Долго копал. Может, тысячу раз поднимал верблюд мешок с песком и глиной наверх. Внизу жутко, темно и тесно. Сидишь как в преисподней. Однако кому-нибудь надо было там сидеть: вода нужна, дороже воды у нас ничего нет…
Топает вокруг чигиря полусонный Туя, лениво крутится барабан над колодезной пропастью, лязгает на барабане стальная цепь с черпаками-ковшами, льется вода из них на деревянный лоток, а с лотка - в цистерну. Трудная, дорогая, поистине золотая вода.
- Там, на дне, она плавает на соленой воде, как линза. Понимаешь, Воваджан?
Я не понял, почему "как линза", но кивнул головой. После узна́ю.
В облике Хасана-бобо показалось что-то знакомое, но что именно, я так и не мог понять.
- Еще приедешь? - спросил старик, останавливая верблюда.
- Приеду, Хасан-бобо.
- Привези от старшины заварки для чая. Дулин часто мне привозит, каждую неделю. Хоп?
- Ладно.
Такой была моя первая поездка к старому колодцу в пустыне, может, единственному, где воду добывали так же, как, вероятно, во времена Улугбека. Смешно. Но еще смешнее, что ко мне прилипло прозвище Володька-водовоз. Нелегким оказалось это дело. Но я не жалею, когда вижу ракетчиков, плотно обступающих водоцистерну, когда еду в очередной рейс, чтобы поговорить со старым Хасаном-бобо, вызнать у него хоть самую малую толику того, что знает он о пустыне. Без него пустыня молчит, не открывается передо мной, как сказочная шкатулка, для которой нужно волшебное слово.
И еще я не жалею об этом потому, что скоро старого Тую "заменит машина", как говорит смотритель колодца.
Глава пятая
Саксаульная сойка обошлась мне в один наряд вне очереди…
- Ха, старик, что такое наряд по сравнению с процессом обогащения познаниями пустынной фауны и флоры! - витиевато сказал Горин, когда я рассказал ему об этом случае. - Ну пошлют тебя на кухню печь топить или картошку чистить. Подумаешь, проблема. А взыскание… - Гриша плутовато подмигнул. - Наряды и гауптвахта - это тоже своеобразная романтика.
Значит, следует почитать за благо наряд на кухню? Чистить картошку и вдохновенно думать: "Я романтик, живу по методу Гриши Горина…" Черт бы тебя побрал!
Чик-чирк, чик-чирк - медленно ползет по картофельному овалу лезвие ножа. Очистки летят под ноги, раздетая желтоватая картофелина плюхается в широкий алюминиевый бак, наполовину наполненный водой. И снова: чик-чирк, чик-чирк - монотонно выводит нож, зажатый одеревеневшими пальцами.
Дома картошку обычно чистила мать. Не думал я, что это занятие такое нудное… А мама улыбалась, проворно управляясь с гладенькими картофелинами, улыбалась, когда варила или жарила их, улыбалась, подавая на стол обед.
"Кушайте, мужчины", - говорила она отцу и мне и снова радостно улыбалась, словно эта работа доставляла ей удовольствие. Может, и в самом деле доставляла?! А мне? Брр… Пока начистишь на весь дивизион, на неделю опротивеют все картофельные блюда…
Я вздохнул и подцепил картофелину покрупнее. Неровная, с причудливыми отростками, она чем-то напоминала саксаульную сойку, из-за которой я приобщаюсь сейчас к "кухонной романтике"…
Склевывая семена, сойка сидела на саксаулине Хасана-бобо, и я спросил старика, что это за птица. Он рассказывал, а я с любопытством рассматривал ее тонкий длинный клюв, слегка изогнутый книзу, светло-серую спинку и крылья, розовато-серые грудь и живот, черный хвост. На крыльях сойки выделялись черные и белые полосы, а по бокам головы - только черные.
- Видишь, вон там внизу гнездо? - Хасан-бобо показал на самую низкую рогулину одинокого саксаула.
- Да. Большое, со сводом.
- Сойка высоко дом не строит, боится хищных птиц. Гнездится она в начале апреля.
- Так рано?
- В самый раз, пока спят вараны и змеи - враги сойки. Они забираются в ее дом и пожирают яйца. Тогда дом сиротеет… Этой весной от меня улетели восемь соек - две старые и шесть молодых. Кто знает, может, вот эта - одна из тех, что родилась здесь. Понравилось ей гнездо…
Долго я слушал Хасана-бобо, потому и опоздал привезти воду солдатам. Старшина Дулин бранился: "Я тебе что говорил, Кузнецов: пулей туда, пулей обратно. А ты? Тоже мне - ракетчик… На первый раз - наряд вне очереди. Пойдешь в распоряжение Муминова, на кухню".
Шукур оказался умелым кулинаром: из тех же солдатских продуктов, что отпускались прежде, готовил шурпу, лагман и даже плов. Особенно был доволен Кузьма Родионов, открывший талант Шукура. Больше всего ему нравилась шурпа.
- Знаете, ребята, - с вожделением рассказал как-то Родионов, - один раз я посмотрел, как Муминов готовит этот суп. Кудесник! Пока варился мясной бульон, Шукур тоненькими ломтиками нарезал луку, кубиками - морковь, приготовил томат-пюре, масло. Потом поджарил лук в разогретом бараньем жире. А когда сварилось мясо, он нарезал его небольшими кусочками, смешал с овощами и минут пять-шесть жарил. Аромат, братцы мои, такой - пальчики оближешь! Затем Шукур все это переложил в бульон. Заклокотало, забулькало в котле! И тут Муминов заправил картошечку, нарезанную мелкими дольками, сдобрил перчиком и солью. Почти треть часа стоял я, как заколдованный. Мастер, что и говорить! - удовлетворенно покачал головой Кузьма.
Я не видел, как Шукур готовит обеды, и вообще на кухне впервые. Сижу вот и чищу картошку.
Чик-чирк, чик-чирк - ползет острие ножа по картофелине. Нет, это не картофелина - сойка. Надо только кое-где сделать переходы поплавнее, чтобы придать птичьи формы…
Хасан-бобо… Сойка… Наряд вне очереди… Плюх! - И картофелина, нырнувшая в бак, обдала лицо брызгами. Ух ты-и!.. Заснул.
- Значит, осчастливил Дулин, а?
Тряхнув головой, я вскочил. От неожиданности выпал нож из рук. Рядом со мной стоял дежурный по дивизиону Бытнов с красной повязкой на рукаве.
- Извините…
- Знакомое дело, - усмехнулся он и вяло махнул рукой: сиди, мол, чисти.
Что он подразумевает под "знакомым делом"? Наряды вне очереди? Или сон над картошкой? И потом, что за странные интонации в его голосе?
- Пока разрешат носить чуб, - с горьковатой усмешкой продолжал Бытнов, - забудешь, какие волосы были… Ну ничего, Кузнецов, притерпишься, благо, что служить-то всего три года.
Я немного осмелел и спросил:
- А вам еще долго?
Бытнов поморщился, как от кислого яблока.
- Десять отбухал, а еще служить столько, сколько прикажут…
Такой ответ удивил меня. Обычно офицерами становятся люди, глубоко осознавшие не только необходимость служения Родине, но и внутреннюю потребность воинской службы. А мой отец и его друзья, бывавшие в нашем доме, так те просто влюблены в свою профессию. Почему же Бытнов вроде как бы тяготится службой? Ведь насильно его никто не тянул. Это я точно знаю, по себе с Гориным.
- Послужишь - все поймешь, - проговорил дежурный, словно угадывая мои мысли. - К утру одолеешь? - кивнул он на ворох неочищенной картошки.
- Одолею.
Рассмеявшись неизвестно чему, Бытнов ушел. Интересно, неужели он со всеми вот так? Григория бы сейчас, он бы все разложил по полочкам. Горин кое-что повидал в жизни, много читал и взял себе за правило "судить обо всем диалектически, уметь читать между строк". Но очкарик мой, наверное, давно спит и видит сны доармейской поры.
Удивительный он все-таки человек, этот Горин! Все умеет логически обосновывать в свете, выгодном ему. Помню, в университете, пока закон гарантировал нам отсрочку от службы в армии, Гришка говорил:
- Дело идет к тому, старики, что армия с каждым годом будет все более сокращаться. И очень разумно! Вы поймите, совершается революция в военном деле! Атомное и водородное оружие, межконтинентальные ракеты, новейшая боевая техника, управляемая электронным мозгом, - это же сила! И вдруг - солдатик в серой шинели… Ха, зачем он нужен, скажите? Пусть лучше поднимает целину, сеет хлеб, корчует тайгу, добывает уголь, железо…
- Позволь, а кто же будет управлять всем этим оружием и сложнейшей техникой? - спросил я его.
- Как ты наивен, старик. - Горин безнадежно покачал курчавой головой. - Армией будет управлять военная технократия. Вместо миллионов солдат останутся сотни широко эрудированных людей… Ну, может, тысячи, это не меняет сути дела. Нажал кнопку пуска - и от противника останется только пепел. А что, не так?
Горин поправил очки и обвел глазами ребят, словно искал среди нас сомневающихся.
- Надо следить, старики, за печатью, уметь понимать политику и делать из нее правильные выводы…
Это было весной, а осенью, вскоре после того, как нас с Гришей попросили из университета, пришли повестки из военкомата. К тому времени я уже недели две ходил в подручных механика автогаража - драил машины после рейсов, выполнял ЦУ своего шефа: "подай", "возьми", "отнеси"… В общем, должностенка была не та, о какой говорят "не пыльная, но денежная". Но я крепился и дома делал вид, будто страшно доволен тем, что познаю рабочую профессию - ту самую азбуку жизни, во имя которой временно забросил студенческий портфель. Соблазнитель мой, Гриша, поддерживал во мне дух стойкости:
- Ничего, старик! Зато мы - во! - как будем знать бытие! А это главное для журналиста.
Сам он, однако, не пошел в гараж. Пристроился где-то в книжном коллекторе - выписывал накладные на получение библиотечных заказов.
Так вот, пригласили нас в военкомат: "Отсрочка кончилась. Служить надо, ребятки!"
- Только в ракетную часть! - с ходу заявил Горин, как будто все время мечтал именно об этом.
- Ну что ж, - одобрил офицер, - люди вы грамотные, нам такие нужны. Есть разнарядка в высшее инженерное училище. Через пять лет будете высокообразованными офицерами. Устраивает?
- В училище? Надо подумать, - ответил Григорий за себя и за меня. - Серьезное дело нельзя решать с ходу: ведь всю жизнь придется служить…
Офицеру, видимо, понравилась рассудительность Горина, и он согласился подождать ответа до следующего утра.
Весь день Гриша думал, а вечером пришел ко мне злой и колючий.
- Есть у тебя веселящий напиток?
Я пошарил в буфете. Там стояла начатая отцом в День авиации бутылка "Столичной" и недопитое шампанское.
- За мудрое решение, старик! - предложил тост Гриша. - Вот твой предок - летчик, полковник, Герой Советского Союза. Это я понимаю - стоит служить: почет, уважение, власть! А нам все равно не достичь таких высот: когда пушки молчат, для героизма и подвига, но-моему, нет условий. Так что если служить, то не более трех лет. Рядовым.
После вина все было вроде ясно, понятно, и мы решили твердо держаться этой линии. А утром офицер военкомата недоуменно пожал плечами:
- Эх, ребята! Такая возможность!
- Мы хотим быть журналистами, понимаете? - объяснил ему Горин. - А свой воинский долг выполним с честью, не беспокойтесь.
- Да я не об этом. Не совсем правильно понимаете вы роль офицера в нашей армии, особенно сейчас. Это же не только высокоэрудированный человек, прекрасный специалист своего дела, но и воспитатель, педагог. Может, еще подумаете, прежде чем принять окончательное решение?
- Нет, - стоял на своем Григорий. - Мы уже обо всем подумали.