Схоронили, царство ему небесное, и опять рысью. До самой казармы". Вот какие фельдфебели были… А наш Трофим? Да это чудесный человек! - Саша молитвенно поднял глаза к небу, вздохнул и осмотрел коробку противогаза.
За "колючку" шли шагом. Потом сержант легко побежал, и дружной стайкой все потянулись за ним. Галаб выбирал чистые ровные площадки - такыры, чтобы не вязли ноги. Растянутый строй замыкал Гриша Горин. Как он там?
Я посмотрел на часы. Прошло всего лишь пятнадцать минут, а мне показалось - час. Левой рукой придерживаю брезентовую сумку с ребристой коробкой, чтобы не била по боку. В километре примерно тысяча пятьсот шагов. Начинаю считать: "Раз, два, три… десять, восемьдесят… сто". И снова до ста. Загнул два пальца. Пошел счет третьей сотне. Э, да все равно на пять километров не хватит пальцев. Сбился со счета. Бросил.
Сержант остановил строй и через минуту-другую подал команду:
- Надеть противогазы!
Впереди мелькает щуплая спина Новикова. Она пока сухая. А по моей - пот в семь ручьев. Ну и жара! В Подмосковье я ходил на лыжах на такую же дистанцию, и ничего. А тут слабаком оказался…
Из-под ног выскальзывали юркие ящерки-круглоголовки, слева и справа прятались в норы испуганные суслики, вспархивали стайки пустынных воробьев. Шмыгнул в барханные складки корсак - небольшая пустынная лисица рыжевато-серого цвета с чернобурым кончиком хвоста и большими ушами. А мы все бежали.
Назаров пропустил строй мимо себя, ожидая приотставшего писаря. Сержант заставил Горина привинтить трубку к маске. Значит, Гриша хитрит.
Не доверяя Горину, Галаб взял его под конвой: пропустил вперед, а сам рысит за ним. Сержант, кажется, совсем не устал. Конечно, он же вырос в этих местах, привык к солнцу, пескам. Да и служит уже третий год.
Пытаюсь думать о пустыне - какой я представлял ее и какая она на самом деле. Но это мне не удается: что-то случилось с правой ногой. Портянка, что ли, трет? Креплюсь, не хочется отставать от ребят. Но терпения хватает ненадолго. Выбегаю из строя, сажусь на песок и снимаю сапог. Так и есть - портянка сбилась. Ведь говорил же Дулин, чтобы ни складочки не было. Не проверил…
Надо мной склонился Галаб.
- Натер ногу?
- Пустяки…
Мы бежали вдвоем, догоняя строй. Назаров показал на ребят и широко развел руками: растянулись, мол, так не годится. Он посмотрел на часы и прибавил шагу.
Вдали замаячила темно-серая бровка саксаульника. Еще немного - и можно снять осточертевший противогаз, расстегнуть ворот гимнастерки, облегченно вздохнуть и блаженно растянуться на теплом песке. Если бы не самолюбие, плюхнулся бы сейчас на землю: кажется, уходят последние силы, гимнастерку хоть выжимай, стекла маски как в тумане, не хватает воздуха, жжет ссадина на ноге…
Осталось совсем немного. Я снова начинаю считать шаги: "Раз… десять… пятьдесят… сто…" Противогаз бьет по бедру. Надо было привязать коробку шнурком, но шнур куда-то запропастился. И я второй раз вспоминаю Трофима Ивановича. Оказывается, он ничего не говорит зря - все к делу, все к месту.
Наконец сержант сорвал маску и крикнул:
- Снять противогазы! Перейти на шаг.
Слава богу! Кажется, финиш.
Возле редких зарослей саксаульника, таких редких, что казалось, одно дерево умышленно подальше отбежало от другого, Галаб подровнял строй и сфотографировал нас.
- На память о выходном.
Это его фотоснимки в ленинской комнате. Сегодня он тоже будет снимать.
- На память о выходном-проходном, - беззлобно пародирует Новиков. - Печенкой чувствовал, что так оно и получится… Ведь не хотел идти, так нет же - уговорил Герман: черепашьего рога наберем, портсигарчики классные сделаем… За несчастный портсигар - пять верст рысью.
Быстраков улыбался, просушивая противогазную маску.
Шукур снял пропотевшую гимнастерку и повесил ее на сухую рогулину. Горин протирал очки, сидя в сторонке. Он ожидал разноса от сержанта и Сашкиных насмешек. Но Галаб и Новиков молчали, будто Гриша и не ловчил на марше.
Когда немного отдышались, сержант первым глотнул из фляги чаю и достал из вещмешка немудреный завтрак.
- Подкрепимся? - предложил он солдатам.
Сдвинулись поплотнее и начали есть. Хлеб, сыр, колбаса - все пошло в ход.
- Не поскупился Трофим Иванович.
- Ему начальник штаба приказал выдать повышенную норму.
- Сам бегал с солдатами, знает, почем фунт соли на гимнастерке…
- Ребята, - глядя на молодых, сказал Галаб, - хотите, расскажу о саксауле?
- Разрешите мне, - неожиданно попросил Новиков.
Назаров кивнул головой: давай.
Сашка убрал остатки пайка в вещевой мешок, неторопливо размял папиросу, прикурил и, затянувшись, начал с совершенно серьезным видом:
- После шоферских курсов попал я служить в забытое богом местечко, какие называют "Берса кельмес" - "Пойдешь - не вернешься"…
- Однако ты вернулся, - бросил реплику Горин.
- Не перебивай ветерана. Тебе служить, как медному котелку. Слушай - авось пригодится. Так вот. Назначили к нам нового командира автороты. Старый служака, кандидат в пенсионеры, но хорохористый мужичонка. Выстроили нас, чтобы представить ему. Стоим, чумазые от солнца и пыли. Ну он, видно, и подумал, что все мы - солдаты местной национальности и поздороваться с нами надо на нашем родном языке. Подошел к строю:
- Здорово, саксаулы!
Все дружно расхохотались. Еще бы! Вместо "аксакалы" - "саксаулы"…
- Врешь ты, брат, как сивый мерин. Это же Паустовский писал в "Кара-Бугазе", - разоблачил писарь Новикова.
Было так или не было у Паустовского, а рассказ Новикова развеселил ребят. Даже угрюмый повар Муминов и тот повеселел.
- Пошли побродим, - поднялся Галаб. - Вещи оставим.
Назаров объяснил, что саксаул бывает белый и черный. Белый, или песчаный, дает побеги до двенадцати метров. Его используют для закрепления песков, заготавливают на топливо. Зеленые ветки служат кормом для овец и верблюдов. А черный, или солончаковый, вдвое ниже белого. Он растет на засоленных почвах.
- Весной здесь красиво, - остановился Галаб. - Саксаульные листья как заостренные чешуйки, а цветы - мелкие с пленчатыми прицветниками…
Я посмотрел на сохранившуюся опаль, усеявшую землю. На светло-сиреневом ковре осыпавшихся сухих и мелких цветов золотились небольшие желто-янтарные листья. Должно быть, весной здесь и в самом деле не так тоскливо, как теперь.
- Смотрите, здоровенная кошка! Откуда она здесь? - выкрикнул Гриша Горин. Волнуясь, он всегда заметнее картавил.
Мы услышали мгновенный щелчок затвора назаровского фотоаппарата и предостерегающий голос Галаба:
- Тише! Это каракал - степная рысь…
Перед островком саксаульника, тамариска и акаций настороженно стоял одноцветно-песчаный хищник метровой длины. Морда в небольших черных пятнах, на концах ушей, тоже черных, торчат жесткие кисточки. Красивый зверь. Почуяв близость людей, каракал спружинился для прыжка и исчез в зарослях.
- Эта кошечка горло перегрызет, - сказал Новиков Горину.
- Нет, степная рысь на людей не нападает. - Галаб поправил светофильтр на объективе фотоаппарата. - Она подкрадывается к зазевавшимся птицам, убивает сусликов и тушканчиков, душит зайцев. Иногда ей удается справиться с джейраном.
Мы подошли к тому месту, где стоял каракал, и обнаружили на дереве большое гнездо из веток и травы. Здесь был выводок степного сарыча. Но птенцы давным-давно разлетелись, и рыси не удалось поживиться.
- Вот он, - показал Кузьма Родионов на старого канюка-курганника, грузно сидевшего на макушке соседнего саксаула.
Сарыч напоминал ястреба. Верх его бурый, низ белесый, хвост рыжеватый с темными поперечными полосами. Сержант навинтил приставку на объектив и щелкнул кнопкой.
- Еще один кадрик! - удовлетворенно сказал он. - А вот, друзья, ушастый еж. Такой не по зубам каракалу.
Действительно, пустыня только на первый взгляд кажется мертвой, а на самом деле она - кладовая чудес. Я поделился этими мыслями с Галабом.
- Да, здесь много необыкновенного, - оживился он.
- Родился здесь?
- Родился я, Володя, - Назаров впервые назвал меня так, - в Адилабаде в День Победы. Потому и дали имя Галаб. Победитель, значит. А вырос в кишлаке, среди песков. Мой дед, Хасан-бобо, увез меня от матери совсем мальчишкой. Вместе с ним я пас овец, летом и зимой жил под открытым небом…
- А кто твой отец и где он?
- Был летчиком, - погрустнел Галаб. - Я не помню его, потому что родился на второй день после его гибели. Правда, мне много говорила о нем мама…
Ребята ушли вперед, а я остался с Галабом. Мне хотелось рассказать ему о себе, но я не стал прерывать его.
- Вот мой отец. - Галаб достал переснятую с оригинала фотокопию.
Около "чайки" замер молодой летчик в шлеме, унтах и кожаном реглане с одним квадратом в петлице. Галаб был очень похож на него. Я посмотрел на оборотную сторону, где была надпись, сделанная рукой сержанта: "Октябрь 1941 года. Москва". Постой, постой… Да ведь и мой отец был там в это время! Может, они вместе и воевали? Я хотел спросить, но не успел: к нам подошла группа молодых солдат, и один из них, протянув Назарову двухаршинный, толстый, как пожарный рукав, эфемер с торчащими во все стороны зонтиками, похожими на кисточки для бритья, поинтересовался:
- Что это за диковина?
- Сасык-курай, ребята. Вот этот трубчатый ствол весной заполнен рыхлой ягельной массой. Теперь она, как видите, высохла и стала пористой.
- Крахмал, - сказал кто-то.
- Нет, губка, - послышались голоса.
Галаб обернулся ко мне и улыбнулся:
- Ценная вещь. В войну не хватало спичек, и наши чабаны, в том числе и мой дед, пользовались этим "вечным огнем". Зажгут один стебель сасык-курая и перевозят его от пастбища к пастбищу. Да разве только это! - Назаров обвел глазами тесный круг своих слушателей. - Люди ели, например, черепаший суп, черепашьи яйца, из солончаков выпаривали соль. Песчаная осока-илек шла на корм скоту, приготовление лекарства и выделку сырцовых шкурок. Из селина делали щетки, веревки, золотопромывные маты…
- И все это "в пустыне чахлой и скупой"? - спросил Горин.
- Да, "на почве, зноем раскаленной". Мы еще плохо знаем ее.
Из-за ближнего бархана послышался гул мотора, а вскоре мы увидели дивизионный вездеход. Не случилось ли что в Ракетограде? Может, объявлена тревога? Машина остановилась, и из кабины вышел Трофим Иванович Дулин. Довольный, улыбающийся. Он привез термос воды и лопаты. Зачем? Неужели дивизион меняет позиции? Но старшина успокоил нас:
- Попейте, хлопцы, водички и помогите мне сотенку-другую кустиков, каких покрасивее, выкопать. Новую аллею надо посадить около казармы. Память останется о призывниках нынешнего года. Согласны?
Кто же откажется, если сам Дулин предлагает.
- Пошли копать!
- А какие деревья-то?
- У сержанта надо спросить. Галаб, какие?
- Лучше всего акацию. Это декоративный кустарник.
Мы взяли лопаты и углубились в заросли.
- Вот этот куст, - показывал Назаров, - этот и вон тот…
- Добре. Красавцы! - отозвался Дулин. - А я вырою тамариск. Буйно цветет! - И он крякнул, всаживая лезвие лопаты в хрустящий грунт.
- Осторожнее, корни не подрубите. - Галаб переходил от одного солдата к другому. - Дай-ка я помогу тебе, Володя, - сказал он и поддел сплетенное корневище разлапистого куста. - Вот так! Тащи его к вездеходу.
Рядом с машиной возились Герман Быстраков и Саша Новиков. О, какие громадные черепахи! Для нашего костореза работы на целый месяц. И где они их откопали?
- Устал? - сочувственно спросил меня Новиков и, не дождавшись ответа, продолжал: - А я по всей пустыне на персональном броневике разъезжаю. Гляди! - Он сел на панцирь самой большой черепахи и захохотал от удовольствия. - Центнер, не меньше…
- Есть и побольше штучки, - перебил Сашу Быстраков. - Не здесь, конечно. Например, морская черепаха бывает до двух метров, а весит около четырехсот килограммов.
- Сколько же ей надо расти до такого веса? - полюбопытствовал я.
- Сколько? Есть так называемая слоновая черепаха - обитательница Галапагосских островов. Так вот, одна такая животина, привезенная оттуда, прожила в неволе сто пятьдесят два года.
- Фью! - удивленно свистнул Новиков. - А на Галапагоссе она, должно быть, еще больше проскрипела бы. И наделил же бог всякую тварь живучестью. А мне отвел каких-нибудь жалких семь десятков лет. Где справедливость?
- Черепахи не глотают окурков, Сашенька, - ввернул подошедший Горин.
- И противогаз не надевают для отвода глаз, - припомнил ему Новиков проделки на марше. - Герман, пошли выкопаем по кустику, приобщимся к красоте…
Возвратившись в гарнизон, мы разбили аллею.
Глава четвертая
В Москве, должно быть, идут сентябрьские дожди, облетают пожелтевшие листья. А здесь, в песках, жарища, алюминиевое небо без единого облачка, яркое солнце будто и вовсе не заходит за горизонт. Только ночью прохладно, даже зябко: нагретая земля быстро остывает.
- Приветик, робинзоны! - Я сорвал с головы, стриженной под "нолевку", темно-зеленую панаму и, спрыгнув с безбожно запыленной подножки водовозной машины, расправил занемевшие в дороге плечи. - Налетай на бальзам "Слезы пустыни"!
- А-а, Володя-водовоз!
- Поилица приехала! - Каждый по-своему выражал знаки приветствия.
"Робинзоны", только что зачехлившие ракеты, потянулись к старенькому, видавшему виды ЗИСу. Впереди всех шел Бытнов. Стайку ракетчиков неторопливо замыкал Галаб Назаров. Он приветливо помахал мне рукой и обнажил в улыбке белую эмаль зубов. К этому сержанту я как-то сразу, с первых дней службы, проникся уважением.
Водовозку на позиции всегда ждали как чуда. Ребята шумно обступали камуфлированную в серо-желтый цвет машину, снимали замасленные панамы, закатывали рукава гимнастерок и подходили, как на причастие, к широкой горловине крана. Пили, жадно раскрывая пересохшие рты. Вода била по бронзовым от загара лицам, затейливо пузырилась в сложенных ковшиком ладонях, гулко екала в глотках. На песок не проливалось ни капли: под краном стояла срезанная наполовину железная бочка, и ополоски из нее шли на всякие нужды, где не требовалась особенно чистая вода, - помывку машин, стирку задубелых от пыли и пота комбинезонов.
- Наконец-то, - снисходительно обронил Бытнов. Он шумно вздохнул, сбросил до пояса выгоревший комбинезон и окатил жестко бьющей струей бугристую спину, узловатые предплечья и вихрастую голову. Потом подставил гладко выбритое лицо без единой морщинки, сладко крякнул и только после этого сделал несколько глотков.
Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…
Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.
Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:
- Не вода - бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе - теплую жижу с песком…
Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. "Теплая жижа с песком…"
Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался - для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:
Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?..
"В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?" - уже в который раз подступала к горлу обида.
- О, Володя, салам! - поздоровался Галаб. - Большое тебе спасибо за воду. По-нашему - катта рахмат!
И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.
Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.
Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.
- Учись интернационализму, - подмигнул я своей спутнице.
- Непременно: в этом вся его суть, - лукаво рассмеялась Люда.
Вместо ожидаемого чуда на стол поставили фарфоровые чашки, называемые касами, почти доверху наполненные вермишелевым супом и мелко нарезанными кусочками мяса. Я поддел ложкой длиннющие мучные нити и застыл в недоумении: как же расправляться с этими вожжами? Люда украдкой посмотрела на аксакала.
- Перенимаешь опыт поглощения макарон по-итальянски?
Она легонько стукнула меня по руке.
- Тише, Володя. Вовсе не по-итальянски, а по-узбекски. Смотри на соседа.
Тот аккуратно подвернул отороченные зеленым бархатом рукава, охолил обеими руками серебряный клинышек бороды, что-то беззвучно прошептал не по возрасту молодыми губами. На старика смотрел весь зал, забыв о своих блюдах. Аксакал поддевал ложкой небольшую прядку вермишели, ровными рядками свисавшей по ту и другую сторону, осторожно откусывал часть податливого жгута и запивал бульоном. Красиво ел. И не от желания порисоваться - смотри, мол, столица, как надо соблюдать церемониал приема пищи, - нет, так ел он в силу привычки, унаследованной им от своих восточных предков.
- Хан! - восторженно шепнул я Люде. - Чистейшей крови хан.
- Просто культурный человек, - возразила она.
Как ни старались, мы не смогли так свободно, непринужденно есть лагман, как это получалось у аксакала. Я высоко поднимал ложку, подставляя разинутый рот, и втягивал губами разваренные, но нервущиеся вермишелины. За соседним столом хохотнули, и я отодвинул от себя злополучную касу. Люда и вовсе не притронулась к мучным вожжам, съела две-три ложки бульона и вышла из ресторана вслед за мной…
Все это я вспомнил, пока Галаб пил пустынную воду из нагретой, пропыленной цистерны. И оттого, что он так бережно, естественно, без рисовки и капризов пил, на душе у меня становилось спокойнее.