Фаросатли хорошо знал, где растет сасык-курай. Нашел его, высек двумя кремневыми камнями искру и зажег пористую губку, что внутри эфемера. Она загорается, как трут. От первого светильника прижег второй, от него - третий. Спустя некоторое время вся пустыня была в огоньках, превративших ночь в день.
Барханбай и его сыновья-надсмотрщики не верили своим глазам: неужели и в четвертый раз чабан избежал наказания, одурачил их?
Наконец пришел сам Фаросатли:
- Смотрите, кому аллах дал зрение, ночь стала днем!
Барханбай посинел от злости и велел позвать к себе муллу.
- Что делать? - спросил он духовника. - Четырежды из отары чабана Анвара пропадали мои овцы. Четырежды я хотел наказать его. И четырежды он обвел меня вокруг пальца.
- Пожертвуй святому аллаху тридцать самых лучших баранов, и он надоумит, как проучить этого нечестивца, - сказал мулла.
На этот раз богатей подговорил своих сыновей украсть овцу в отаре чабана. И мулла сам придумал наказание.
- Ты свил из песка аркан, - сказал он Анвару, - приготовил яичницу, конфеты, превратил ночь в день. Теперь, Фаросатли, сотвори пятое чудо. Ты получишь девятьсот ударов камчой, а потом поднимешься вон на ту гору и посмотришь оттуда, не видать ли где пропавших овец.
Каждый надсмотрщик ударил по голой спине Анвара тридцать раз. Получилось ровно девятьсот плетей. На теле бедняги не осталось живого места.
- Поднимите его и отведите на гору, - приказал Барханбай.
- Не прикасайтесь ко мне! Я поднимусь сам.
Мулла, бай и его сыновья в страхе отшатнулись от истерзанного чабана.
- Я поднимусь сам, - повторил Анвар и пошел к горе.
Долго он поднимался с камня на камень, с уступа на уступ, пока не добрался до самой вершины. Оттуда в последний раз люди увидели его рубашку, пламенеющую кровью. А потом из-за горы вырвалась и долго бушевала красная песчаная буря, погубившая Барханбая, его сыновей, муллу и все их богатство.
С тех пор в народе и называют эту гору Тепалик-Анвар - возвышенностью Анвара.
Я поблагодарил Хасана-бобо за хорошую легенду. Отпив несколько глотков чая, недреманный страж колодца посмотрел на горы из-за сложенной козырьком ладони и сказал:
- Благодарить надо народ. Это он хранит в памяти своей легенды и давние были. Пройдет время, - продолжал он, - и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды.
Я рассмеялся.
- Зачем смеешься? Думаешь, старик из ума выжил, да? Раз я говорю "будут", значит, будут! - загорячился Хасан-бобо. - Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как свой глаз. Почему не рассказать о таких людях? Надо рассказать. И расскажут.
Чтобы отвлечь старика от хвалебного монолога, я спросил его:
- Хасан-бобо, а почему в стороне гор стало темнеть небо?
Тревожно обернувшись ко мне, он проговорил:
- Птицы безовта… Ну, как это?.. Беспокоятся… Они всегда собираются большими стаями перед афганцем. Тебе, однако, надо спешить, Воваджан. Буран в пути застанет - худо будет. А лучше всего переждать здесь.
Я улыбнулся: переждать - значит снова получить от старшины Дулина наряд вне очереди и чистить на кухне картошку. Нет, надо ехать, тем более что сегодня у нас намечалась беседа о прокладке водопровода от Карикудука до гарнизона.
Цистерна была уже полна, и старик, высвободив притомившегося Туя из упряжки, напутствовал меня:
- Ну, что ж, поезжай, Воваджан, и окажи там, что воды у Хасана-бобо много. А если почистить Карикудук, будет шибко много! Машины у вас есть, трубы и насос тоже есть, и не надо будет ездить сюда каждый день. Не надо, - закончил он.
В голосе его послышалось сожаление: вот и не нужен ты будешь, старый, ракетчикам…
Недавно начались работы по прокладке трассы водопровода: землеройные машины прорыли траншею почти до самого поворота к нехитрой обители Хасана-бобо…
Глава девятая
Я уже порядочно отъехал, когда воздух стал густеть, насыщаться песчаной пылью, менять цвет. Из стеклянно-прозрачного он становился кварцевым, мутно-желтым, слюдяным. Потом над пустыней растеклось горячее оранжевое дыхание. Я уже ничего не видел - ни дороги, петляющей по такырам, ни ребристых наслоений барханов, ни горизонта, скрывающегося за желто-красной мутью.
Я еще не знал дикого нрава афганца, который может бушевать до четырех часов кряду, и поэтому не особенно беспокоился, надеясь на то, что песчаная буря скоро угомонится. На слова старого Хасана: "Буря в пути застанет - худо будет" - я почти не обратил внимания. Подумаешь - песчаная поземка! Мне даже нравились подмосковные метели.
Но афганец не был похож на серебряный фейерверк. Напрасно льнул я к ветровому стеклу. За ним не была видно ничего. Пришлось остановить машину. В кабине становилось жарко. Чтобы не перегреть мотор, выключил его. Мне было невыносимо жарко. Не хватало дыхания. Проклятый песок набивался и в рот, и в нос. Темно-рыжая муть, безумно визжавшая за стеклами кабины, отгородила меня от всего мира.
Я смял сигарету и бросил ее - и так не хватало воздуха. Сейчас бы противогаз - все меньше бы попадало в рот песчаной пыли, противно хрустящей на зубах. Но противогаз остался в батарее, а до нее тридцать недобрых километров.
Батарея… Ребята, наверно, сидят в укрытии, зажгли свет и травят баланду. Им хорошо - они вместе. А я в кабине своей водовозки.
Начал злиться. Черт возьми, а ведь это нервы. От мрака… От жары… Так и с ума сойти можно. К дьяволу! Надо заводить мотор и поворачивать в Карикудук. Это всего лишь десять километров - рукой подать. Если развернуть водовозку на сто восемьдесят градусов и держаться прямо, можно добраться. Нужно добраться. Потому что здесь афганец занесет песком, оглушит свистом, задавит галлюцинациями.
Мотор вздрогнул. Сцепление. Скорость. Назад, вперед, назад. Колеса подминают вздыбленные песчаные наносы. Надо чуть подать назад и влево, чтобы развернуться. Вот так, Володька, так!
И вдруг… Что случилось? Мотор ревет во все стальное горло, а машина ни с места… Задние скаты засели в песок, буксуют, проворачиваются. Я отчаянно рву рычаг переключения скоростей. Задний ход, передний… Задний, передний… Все. Отпрыгался.
Отпрыгался? Не-ет, черта с два. У меня есть два саксауловых бревна по два метра. Они прикреплены по бокам цистерны. Сейчас подложу под задние скаты и вырвусь из этого кошмара.
Попытался открыть плечом левую дверцу кабины, но не смог. Тогда я достал заводную ручку и, используя ее как рычаг, навалился на нее всем телом. Ворвавшийся афганец сдернул меня с сиденья и бросил в песчаный омут…
Дикая сила урагана прижимала меня к земле. Глаза, рот, нос и уши забило песком. Я ослеп, задохнулся, оглох…
"Доползти до кабины!" Вытянув руки вперед и поджав ноги, сделал рывок. Меня перевернуло на спину, но я уперся во что-то тугое и сумел снова лечь вниз лицом. Еще рывок, еще… Головой стукнулся о переднее колесо машины. Теперь надо ползти вдоль борта, на котором закреплено бревно. Всего каких-нибудь три метра. Я достану его: оно - спасение, жизнь… Да, сухая двухметровая деревяшка сейчас дороже всего на свете. Под колесо его - и машина перестанет буксовать…
Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт - и бревно у тебя в руках.
Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….
Я смутно слышу чей-то разговор. Кажется, это смотритель колодца со своим внуком Галабом. Значит, я у них…
Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.
- Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…
О, этот афганец!
Я зашевелился и застонал.
- Пришел в себя? - наклонился надо мной Галаб.
Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.
Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: "Я побывал на том свете и теперь знаю, что́ мне делать на этом".
Глава десятая
Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере - укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.
Агзамову удалось-таки добиться разрешения проводить свои испытания на длительное пребывание людей в этой коробке на случай применения "противником" радиоактивных веществ - БРВ. Так что сейчас мы - подопытные существа, с которыми капитан медицинской службы будет делать бог знает что. Родионову до завтрашнего дня предстоит голодовка: кроме фляги чая, ничего не получит, сам капитан будет довольствоваться сухим пайком, а Виктору повезло, он может готовить для себя первое и второе блюда.
Наверху "свирепствуют" ядовитые продукты распада страшного оружия массового уничтожения людей, и мы "вынуждены" загерметизироваться, переждать, пока специалисты не "обезвредят" очаг "поражения".
Укрытие довольно просторное, рассчитано не на один десяток человек. Полукруглый свод, отвесные стенки, ровный пол. В нишах, плотно закрытых дверьми, - запас продовольствия, питьевая вода, санузел. Вдоль стен тянутся деревянные двухэтажные нары. Осветительная лампочка, телефон, электрическая розетка, компрессорная установка и какие-то воздухоочистительные агрегаты. Вот и все. Не знаю, есть ли отопительное устройство, - сейчас здесь пока тепло.
Я сижу на своих нарах и молчу. Капитан чертит какие-то графики, которые будет заполнять результатами испытаний. Родионов склонился над схемой прибора для оценки работы операторов. Это его рационализаторская идея. А Другаренко что-то рисует в своем альбоме.
Доктор проверил у всех пульс, давление, измерил температуру, потом приказал надеть противогазы и быть в них шесть часов. Добровольцы подчиняются безропотно: чем не пожертвуешь ради эксперимента! Капитан делает все наравне с нами. Он высокий, со здоровым румянцем на щеках, глаза у него темно-карие, с золотистыми искорками.
Говорит он мягким баритоном. Молодой еще офицер, недавно окончил академию. Даже завидно.
Люди в масках стали таинственнее, медлительнее. Молча продолжают свои занятия. На моих нарах лежит дневник отца. Беру и снова строчку за строчкой медленно перечитываю историю одного летного дня. Только одного - в начале октября 1941 года. А ведь отец был на войне все четыре года. Сколько же на его долю выпало вот таких до невозможности трудных дней!
"Сегодня пятые сутки, как мы в Москве. Я не летал только первого октября - доктор снял, наконец, осточертевшие повязки и сказал:
- Ноги лучше прежних. Вопросы есть?
Какие вопросы, милый эскулап! Я столько ждал этого дня…
Вчера, позавчера и третьего дня мы ходили на своих "чайках" штурмовать вражеские колонны на дорогах Подмосковья. С задания не вернулся лейтенант Цуганов. С перебитой ногой увезли в госпиталь командира звена Косанькова. "Чайка" не "ил" - "летающий танк", даже пулеметные очереди и те насквозь прошивают ее матерчатый фюзеляж…
Сегодня утром майор Письмаков вызвал нашего комэска:
- Штаб требует новые разведданные. Надо лететь по маршрутам: Москва - Колокольск и Москва - Юхнов.
- Кузнецов и Назаров пойдут на Юхнов, Ясенев с напарником - на Колокольск, - решил старший лейтенант Лобов.
…Тревожная, настороженная Москва-солдатка осталась позади. Еще недавно наш полк дрался на ее дальних подступах, а теперь поднимешься над городом - видишь дымное полукольцо фронта: с юга, запада и северо-запада сжимается гитлеровская удавка. Мы идем с Джурой, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Слева от нас бежит широкое полотно шоссе. Оно почему-то пустынно сегодня.
Звенигород… Наро-Фоминск… Малоярославец… Наши "чайки" летят уступом влево. Моя впереди, назаровская - чуть сзади. Просматриваем переднюю и боковые полусферы. О верхней почти не беспокоимся: внезапное нападение вражеских истребителей исключено, потому что на фоне хвои и еще не опавшей листвы наши самолеты обнаружить не легко.
Иногда делаем отвороты и снова сходимся над магистралью, стремительно уходящей на юго-запад. Там, за рекою Десной, клокочет фронт, и от передней линии его рвутся огненные языки к Москве. Рвутся, чтобы захлестнуть все - от Брянска до Тулы, от Ржева до Клина.
По пригородам столицы все чаще стали рыскать фашистские самолеты-разведчики и "охотники". Только за последние два дня сбито восемь воздушных стервятников.
За Малоярославцем Назаров доложил:
- Слева и выше нас "мессы".
- Вижу.
Мы - разведчики и ввязываться в бой имеем право только в исключительных случаях.
На подступах к Юхнову магистраль стала более оживленной: сновали встречные грузовики и подводы, раненые двигались в тыл, на смену им шли и ехали новые бойцы.
- Внимательней, Джура, - предупредил я Назарова, - подходим к Юхнову.
- Понял.
Еще две-три минуты полета - и можно возвращаться: вражеских войск нет. А там, дальше, идет бой, и соотношение сил командование, конечно же, знает по донесениям лучше, чем об этом можем доложить мы с Назаровым.
- Танки, командир! - внезапно ворвался в наушники моего шлемофона голос ведомого.
Колонна стальных коробок с белыми крестами на броне подминала гусеницами дорогу с юго-запада на Юхнов. "Что же это - сдали Рославль?" - обожгла тревожная мысль.
Впереди прорвавшихся гитлеровцев нет никакого заслона. Через несколько часов они могут быть у стен Москвы и тогда… Тогда - беда, непоправимая беда.
- Отворот влево. Просмотри, нет ли немцев на обходных путях, - приказал я своему ведомому, а сам взял вправо.
Нет, по обочинам никого не было. Немцы нагло шли по магистрали. Сколько их?
Мы пролетели несколько километров, прежде чем увидели конец танковой колонны, за которой катилась ядовито-зеленая лавина мотопехоты.
Назад! На всех газах назад, чтобы скорее доложить в полку обо всем, что увидели…
Лобов соединился с командиром полка:
- Возвратилась пара Кузнецова. В штаб?.. Сейчас идем. - Комэск положил трубку на грубый кожаный чехол телефонного аппарата, грузно поднялся и сказал: - Пойдемте к майору Письмакову, лично ему доложите.
Чернобородый майор сидел в штабной землянке над крупномасштабной картой.
- Не ошиблись, орелики? - Он изучающе посмотрел на нас. - С этого направления никто не ожидал прорыва. Может, со своими спутали?
- Не первый раз летают, - вступился командир эскадрильи. - Лучшие разведчики…
- Дело серьезное, Максим Максимович, потому и пытаю. Не дай бог, ошиблись - голову снесут за дезинформацию…
Джура Назаров вскипел. Я дернул его за рукав комбинезона: не горячись.
Письмаков побарабанил по карте тупым концом карандаша, выждал с полминуты и сорвал с рычага телефонную трубку:
- "Орел"? Соедините с "Первым"… Товарищ "Первый"? - трубка потонула в густой бороде майора. - Докладывает Письмаков… Есть перепроверить! - И к нам: - Вот так, орелики. Приказано сделать повторный вылет. Посылать другую пару нецелесообразно, Как ты думаешь, Максим?
- Подтвердить данные - дело их чести. Кого же еще посылать? - согласился командир эскадрильи.
И мы снова поднялись в воздух. Взяли курс на Юхнов. Может, гитлеровцы свернули на Калугу, может, на Вязьму - надо посмотреть, разобраться.
Летели тревожнее, чем в прошлый раз: во-первых, потому, что знали - колонна танков идет к Москве; во-вторых, потому, что теперь надо было не только подтвердить старые данные, но и уточнить количество неприятеля, его местонахождение и скорость продвижения на северо-восток. А это не так-то просто: идет не торговый караван, эти штучки кусаются стальными зубами зенитных установок…
Голова колонны хищно втягивалась в Юхнов. Никуда гитлеровцы не свернули - чешут по шоссе. Мы шли настолько низко, что нас нельзя было обстрелять. Но с передних машин, вероятно, передали тревожный сигнал в хвост колонны, и бледно-красные очереди из крупнокалиберных зенитных пулеметов полетели нам навстречу. Реактивными снарядами стрелять по танкам было опасно - от их разрывов мы могли погибнуть сами, а бить по бронированным чудовищам из ШКАСов - малокалиберных пулеметов, как дробью по слонам. Только в конце колонны, за которой извивалась зеленая змея мотопехоты, мы отвели душу - из всех точек ударили залпом. Дорога покрылась всплесками огня, дыма и пыли.
- Разворот на сто восемьдесят! - передал я на борт Джуры.
- Есть!
На выходе из боевого разворота моя "чайка" наткнулась на свинцовую очередь с земли. "Вниз, вниз, пока не сбили", - лихорадочно работала мысль.
- Как у тебя, Джура?
- Пробито левое крыло. Мотор тянет.
- Вниз!
На бреющем, сквозь десятки пулеметных трасс проскочили танковую колонну с хвоста до головы. Поднимись на сто метров выше - срежут. А нас ждут. Ждут в эскадрилье, в полку. Ждут в корпусе. Значит, мы во что бы то ни стало должны остаться живыми. С прорвавшейся колонной расправятся штурмовики и бомбардировщики. Наше дело - подтвердить разведданные первого вылета.
Юхнов… Малоярославец… Наро-Фоминск… Москва. Настороженная, суровая Москва, охваченная полукольцом огня. Здесь ожидают нас, а значит, нам нужно долететь.
Письмаков и Лобов встретили нас на стоянке, едва мы успели выключить разгоряченные, парящие моторы и вылезти из кабин.
- Фашисты в Юхнове! - доложил я командиру полка.
- В штаб! - заторопился он.
Техник звена Акселов, механик моего самолета Василий Иванович Трефилов и оружейница Тома Панкова бросились к "чайке", чтобы подготовить ее к новому вылету.
- Огрызаются? - на ходу спросил майор. Он видел пробоины на наших машинах и спросил, видимо, только для того, чтобы подбодрить нас.
- Шли на бреющем, - вместо ответа сказал Назаров.
- Выше - смерть, - как о нечто само собой разумеющемся заметил командир эскадрильи. - Правильно, ребята, сработали.
Майор Письмаков сразу же сообщил в корпус о результатах второго вылета, и "Первый" приказал привести полк в готовность номер один на случай всяких экстренных мер. А спустя двадцать минут нас послали на разведку в третий раз. Теперь уже для того, чтобы наблюдать за прорвавшей фронт танковой колонной противника.
Машины, заклеенные свежевыкрашенной перкалью, были готовы подняться в воздух. Старшина Трефилов ободряюще улыбнулся мне: старый солдат понимал, что сейчас не до разговоров. Я поймал теплый взгляд его и подмигнул: держимся, Василий Иванович! А вот Томке я не мог так подмигнуть. Закрыв боковые лючки ящиков с пулеметными патронами, она соскользнула с крыла к кабине и помогла мне надеть парашют.
- Митя, - Тома заглянула мне в лицо полными тревоги глазами. - Опять?