Дзасохов достал пачку "Казбека", вынул папиросу, подул в бумажный мундштук, постучал папиросой о ладонь, двойным прижимом смял мундштук, прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в пепельницу, затянулся и пустил длинную фигуристую струю дыма к потолку. И делал он все это не спеша, внимательно, очень спокойно; и мне почему-то не нравилось это спокойствие - было в нем какое-то упорное внутреннее напряжение, недвижимость характера, немота чувств, неестественный покой клочка воды, залитого маслом, когда вокруг бушуют волны и летят во все стороны брызги. Дзасохов покурил немного, сказал:
- А потому, что вопрос этот давно иссяк. Вы же не побежите сейчас возбуждать дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и я своих слов подтверждать не стану.
- Почему?
- Потому что я с той жизнью, со всеми людьми из нее, со всем, что там было - хорошим и противным, - со всем покончил навсегда. Из той жизни у меня оставались две привязанности - Иконников и старый смешной чудак Соломон Кац. Вот Иконников уже умер.
- А что в новой жизни?
- Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что умею рисовать картиночки, которые почему-то ужасно нравятся детям. И я сейчас очень тороплюсь - мне надо наверстать хотя бы часть из того, что я не успел сделать раньше и чем должен был заниматься всю жизнь. Понятно?
- Понятно, - кивнул я и, набравшись наконец, храбрости, спросил: - Скажите, пожалуйста, вы вот в течение многих лет не отдавали долг Соломону Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?
Он удивленно повернулся ко мне, мгновение всматривался, потом засмеялся:
- Ах это вы были - в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить ваши глаза - где я их видел.
- Да, это был я.
- Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, - он кивнул на раскладушку "Курочка-Ряба", лежавшую на углу стола.
- Прекрасно. И последний вопрос: что могло связывать Иконникова с Содомским?
- Так ведь когда-то Сашка Содомский был постоянным концертным администратором Иконникова, - сказал Дзасохов. - В конце концов Иконников его со скандалом прогнал…
- А потом помирились, что ли? - уточнил я.
- Ну да. Другие дела уже были - Иконников Паша не тот стал…
- Из-за чего скандал получился? - спросил я.
- Да я точно не знаю, так, в общих чертах, - неуверенно сказал Дзасохов и зябко потер щетину на лице.
- Можно и не очень точно… Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.
- В общих чертах - Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде скрипку для кого-то из своих учеников…
- Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?
- А как же? - удивился Дзасохов. - Конечно!
- Вы не ошибаетесь?
- Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых…
- Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?
- Ну есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок пенсионер. Лежат в кладовочке разные инструменты, а старичок выдает их исполнителям, если у кого они сломались или там почему-то еще. Инструменты, конечно, барахло, старый хлам - понятное дело, прокат. Пришел туда Содомский, поковырялся, а у него глаз-алмаз, нашел какую-то скрипочку без струн, без колков, всю в белилах перепачканную. Взял скрипочку - и к скрипичному мастеру Батищеву. Тот прямо затрясся, как увидел: старинная скрипка, предположительный автор - Бергонци, в крайнем случае - Винченцо Панормо, начало восемнадцатого века. Короче, больше этой скрипки никто и не видел. Через год Содомский пришел в фонд, заявил, что скрипочку у него украли, и согласился возместить ее стоимость. А ей цена по описи - грош с половиной. Так бы об этом никто не узнал, но мастер Батищев входил в инвентаризационную комиссию и сообразил, что это за штучки. Он и начал кричать, что год назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци или Винченцо Панормо. Вызвали Содомского, а он сидит и ухмыляется - показалось, мол, все это нашему почтенному мастеру. Ну, выгнали его отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов.
Я подписал Дзасохову пропуск, в котором было написано: "Кисляев". Он встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он похож на торчмя поставленный помазок.
- А это, если вам понравилось, возьмите себе, - кивнул он на "Курочку-Рябу". - У меня еще есть.
- Спасибо, - сказал я.
- Э, ерунда, - махнул Дзасохов рукой, - До свидания.
ГЛАВА 3. "…ПЛОТЬЮ ЖИВОЙ ОН В МОГИЛУ ЖИВУЮ УХОДИТ"
Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный, ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!
Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Иль, может, кьянти не хватает? Скажите - сегодня можно все и всем!
Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио, старик Страдивари, пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену - семнадцатилетнюю Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, - их главная жизнь в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет, значит, отсюда начинается его молодость, значит, мудрости его, согретой нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио Страдивари.
И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему внуку Джузеппе:
- Страдивари - великий мастер. Но настоящее величие его впереди.
- Почему вы думаете так, синьор? - спросил Джузеппе, маленький даже для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.
- Потому что он талант, - сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая поминутно мокроту. - Потому что он любит свое дело больше всего на свете. Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда. Ему и с этой девочкой повезло.
- Я не понимаю вас, - сказал Джузеппе. - Отец говорит, что он перенял у своего учителя Амати дьявольское знание.
Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:
- Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне, знать, что он трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся - бога, людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из дому.
- Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет, - спросил Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. - У меня кружится голова и теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.
- Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом, сытом убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.
- Разве человек может стать больше самого себя? - спросил с испугом Джузеппе.
- Может, - устало кивнул Андреа. - Я прожил глупую, беспутную жизнь, но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное - творенье рук и сердца человеческого делают его всемогущим, всесильным и бессмертным.
- Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?
- Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье свершений…
Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:
- Но вы не встаете с постели, и глаза ваши незрячи, а отец не хочет учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и приблизить час свершений?
Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:
- Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.
- Но кто же откроет мне путь истины и свершений? - спросил с горечью Джузеппе. - Ведь не станет же меня учить Страдивари?
- Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас он не возьмет тебя, потому что ты мало знаешь и мало можешь…
- А если я подучусь? - с надеждой сказал мальчик.
Андреа покачал маленькой седой головой:
- Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло - у Страдивари выросли бездарные дети…
- Не понимаю, - удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.
- У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора Антонио, если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет передать детям только свои записи и тайные средства мастерства - сами они ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит ему сердце.
- Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? - с сомнением прищурился Джузеппе.
Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать томления и горечи, он еле слышно прошептал:
- Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном…
Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво спросил:
- Скажите, разве Страдивари мастер лучше вас?
Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало, что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:
- Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.
- Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы мастер от господа бога.
- Это не я кричу, - сказал Андреа, - это вино и глупость из меня кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая. Запомни навсегда: люди, для которых работает талант, не в силах оценить его по тому, что он мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня…
- Но вы не сказали, что мне делать? Как мне жить?
- Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую уходит дилижанс. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу - сделать из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари. Чем черт не шутит - может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего будущего…
* * *
Содомский снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку - вбитый в стену гвоздь - и спросил вежливо:
- Простите, у вас плечиков не найдется?
- Не найдется, - отрезала Лаврова. - Когда приходите в общественное место, надо снимать пальто в гардеробе.
- Истинная правда, - согласился Содомский. - Но когда приходишь в такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше, чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.
- Прекрасные у вас шутки, - покачала головой Лаврова. - Правда, в тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.
- Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, - сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана хорошо отутюженного пиджака, - Кстати, я вас хотел спросить, если можно…
- Можно, - сухо ответила Лаврова.
- Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины - офицеры полиции?
- Есть. А что?
- Ай, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это же ведь подумать только - женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит жуликов!
- Ну вот подумали только - и хватит. Назовите свое имя, отчество, фамилию, время и место рождения, род занятий…
Содомский прижал к полной груди короткопалые, пухлые ладошки:
- Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич Содомский, 1926 года рождения, образование - незаконченное высшее, место работы - Министерство культуры…
Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока тот не начал ерзать на стуле.
- Что? - спросил он на всякий случай.
- Скажите, это не вы председатель репертуарной коллегии? - серьезно спросила Лаврова.
- Нет, у меня работа организационного типа.
- А точнее? - настырно интересовалась Лаврова.
Содомский помялся, потом невыразительно забормотал:
- Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы. Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганку? Идет пьеса Дина Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор - раньше он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу, и - представьте себе - бешеный успех…
Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:
- А что такое?
- Да нет, ничего… Скажите мне, давно ли вы работаете распространителем? И при каких обстоятельствах вы попали на это место?
- О, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А попал обычно - пришел в отдел кадров, и меня приняли.
- Кем вы работали до этого?
- Я был концертным администратором в филармонии.
- Почему вы сменили работу?
- Здоровье, плохое здоровье - вот единственная причина.
- А с кем из исполнителей-солистов вы работали?
- Со мной работали многие. Можно так и записать - ряд видных советских музыкантов.
Лаврова усмехнулась и спросила:
- А Иконников с вами работал?
- Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему не повезло. У него был очень плохой характер.
- Почему вы расстались с Иконниковым?
- Мы не могли сработаться. Я же вам говорю - у него был склочный характер, и, как все недотянувшие вожди и гении, он страдал манией подозрительности.
- Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного фонда.
Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.
- С какой скрипкой? - Он явно тянул время, обдумывая позицию.
- Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор - Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна в троллейбусе.
- А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был такой же Бергонци, как я Дин Рид.
- Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.
- Давайте я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене Батищева алмаз "Орлов". Тогда следствие будет располагать и такими сведениями.
- Это называется ложный донос, - сказала Лаврова, - И к следственным сведениям не имеет отношения.
Ах досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:
- Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете, что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам, может, удастся, когда рак на горе свистнет.
- Ну а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? - спросила Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.
- Нет, - уверенно сказал Содомский. - Я уже слышал, что этот дурак Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он украл у Полякова скрипку.
- Почему?
- Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то, что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта будет в розыске хоть сто лет - до тех пор, пока кто-то с ней не попадется…
- Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в кладовке репетиционного фонда, - ухмыльнулась зло Лаврова.
- Ну если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести, - откровенно нагло сказал Содомский.
- А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?
- Позвольте узнать, когда произошла кража?
- В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.
- Я в эту ночь спал у себя дома.
- Кто-нибудь может это подтвердить?
Содомский засмеялся: