Звуки летели стремительные, быстрые, полные смысла и чувства, и я не знаю, какое толкование можно было дать сонате № 9, посвященной Родольфо Крейцеру, который не понимал ее и упрощал самые трудные и значительные места, но я слышал в ней яростное дыхание, рывок и легкий вздох - это был побег к свету, это был побег от своей немощи к счастью, и в этом счастье была свобода - солнце, свет, покой свершения, и негодование от своей слабости, и уверенность в завтрашней своей силе, здесь были бессонные ночи, и в них не было лун, а только стенания поиска, сомнения и испуг первого открытия, и звенящий ритм зачеркивал слово "смерть", потому что в звуках полно радостного и трудного безумства, которое, оказывается, так нужно таланту. А что еще нужно таланту? Терпение, любовь и удача, и сила физическая, и еще нужно таланту все, что остальным людям нужно…
Поляков на экране работал. Он тяжело работал; и не было, мне кажется, в нем никакой легкости, а был тяжелый, изнурительный труд, который рождал все эти бегучие, быстрые, легкие, такие точные звуки; и я почему-то верил, что он ничего не упрощал; и, не зная нотной грамоты, я был твердо уверен, что играет он не трусливо, а смело и сильно - так яростно, так отчаянно он работал. Он смотрел на смычок, прислушивался внимательно, как будто это не он играл, а кто-то другой, или вроде он уже как сейчас сидел дома, так внимательно и нервно он вслушивался в каждый звук; и я видел, что в наиболее трудных местах лицо его мучительно кривилось, он прикусывал губы, а потом вытягивал их вперед и чуть вниз, будто губами и зубами, всей волей своей и силой хотел дотянуть нужный звук до нужного уровня, формы, акцента. Он поддевал струну ногтем, и будто серебряные капли летели на пол, а он все вслушивался внимательно, чтобы, не дай бог, не перелить хоть одной капли этой волшебной влаги, будто одна капля, один звук могут все и навсегда непоправимо испортить. Пальцы левой руки, невесомые, носились по струнам; и не верилось, что это он сам нажимает ими на струны с раз и навсегда отмеренным усилием - казалось, что струны сами в нужный момент прожимаются и подбрасывают пальцы вверх. Океан звуков бушевал, и конец такой буре прийти не мог.
А Поляков, тот, что сидел рядом на расстоянии одного метра, не смотрел на экран. Он сидел, закрыв глаза, откинувшись на стуле, и сосредоточенно судил себя вчерашнего. И когда эта лавина все-таки иссякла, я так и не понял, принял Поляков сегодняшний того, телевизионного, вчерашнего Полякова, или были у него оговорки, или сегодня он вообще сыграл бы по-другому, потому что он встал, походил в задумчивости по кабинету и неожиданно сказал:
- А все-таки Паша играл это интереснее…
Мы помолчали, и я наконец задал вопрос, из-за которого пришел сегодня к Полякову и случайно увидел его в двух временах:
- Лев Осипович, вы давно знаете Белаша?
- Гришу? И не упомню даже - так давно. Наверное, с молодежного конкурса. Лет пятнадцать-двадцать, наверное, прошло.
- Семнадцать, - уточнил я, - А вы слышали его на конкурсе?
- Да, конечно, я был председателем жюри. - Поляков ответил коротко, и мне показалось, что он не хочет углубляться в этот вопрос. Но я пришел за ответом именно на этот вопрос и уйти, не досказав всего, не мог.
- Как вам показалась его игра?
Поляков ответил уклончиво:
- Он показался мне очень способным мальчиком. Деталей я уже не помню, прошло ведь так много лет.
Он явно не хотел входить в подробности; и хоть я заметил, что мое присутствие начало тяготить его, продолжал настырно задавать вопросы:
- А какие отношения их связывали с Иконниковым?
Поляков начал сердиться: ему, очевидно, не хотелось вдаваться снова в воспоминания:
- Нормальные, приятельские отношения у них были. Я не знаю деталей. Да и вообще, какое это все имеет значение сейчас, когда…
Он не договорил "когда Иконников умер", но эта невысказанная фраза повисла между нами.
- Имеет, - сказал я. - И вы это знаете.
- Почему я должен знать об этом? - вяло возразил Поляков. - К сожалению, я много лет не общался с Павлом Петровичем.
- И вы полагаете, что их отношения не выходили за дружеские рамки?
Поляков поднял на меня свои усталые грустные глаза, смотрел долго, внимательно, потом сказал:
- Да, да, да. Я знаю, что Иконников был учителем Белаша. И что?
- Вы об этом узнали от Белаша?
- Да.
- Он рассказал вам?
- Нет, он сыграл. Я же слышал его на конкурсе…
Я замешкался на мгновение, и Поляков сказал:
- Неужели вы думаете, что я мог не узнать этой манеры? Мы ведь с Пашей выросли вместе. Белаш играл концерт Прокофьева, это была любимая вещь Паши, и я сразу узнал его голос, почерк, его широкую, размашистую манеру.
- Не случись с Белашом несчастья, он стал бы, с вашей точки зрения, большим музыкантом? - спросил я.
- Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо уговориться о масштабе слова "большой". Вильом был тоже большой мастер.
- Существуют же общепринятые критерии исполнительского мастерства? Ну хотя бы с обывательской точки зрения?
- С обывательской, думаю, мог бы. Но он ни разу не вышел за те рамки, что начертал Иконников в концерте Прокофьева. Мне показалось удивительной рассудочная холодность молодого скрипача в исполнении такого взволнованного концерта…
Катились дни, наступила зима, а мы с Лавровой методично, по графику, составленному после долгих препирательств, разыскивали людей - на работе, дома, в антракте между гастролями и киносъемками, на дачах, а с одним генералом мне пришлось разговаривать во время танковых учений, - и список становился все меньше, а тома уголовного дела все росли, и никак нам не удавалось достичь той точки, через которую прошла жизненная кривая, соединившая в последний раз Полякова и Иконникова.
В ночь с 15 на 16 октября:
Настройщик Белаш находился в командировке в Ленинграде…
Скрипач Казаринов давал концерт в Цюрихе…
Дирижер Станиловский подводил результаты конкурса в Минске…
Концертмейстер Штук был болен воспалением легких…
Шофер Симонеико ночевал у Полякова на даче…
Член редколлегии Валяев подписывал газету в свет…
Скрипичный мастер Батищев отдыхал с женой в Ессентуках…
Режиссер Александровский проводил с труппой разбор премьеры…
Генерал Лукьяненко командовал на ночных учениях…
Эксперт-антиквар Самончиков праздновал свадьбу своей дочери…
Профессор Кандель выводил из клинической смерти попавшего под машину мальчика…
Гроссмейстер Горст со своим тренером разбирал отложенную в безнадежном положении партию…
Композитор Шевкунов принимал у себя гостей…
Виолончелист Шахназарян был в гостях у композитора Шевкунова…
Писатель Кларов в связи с нелетной погодой дожидался всю ночь вылета в аэропорту "Внуково"…
А остальные спали. У себя дома, как и полагается нормальным людям. Спят люди по ночам. Эту привычку - спать по ночам - они завели довольно давно, и не надо им никакого алиби доказывать, коли они спят у себя дома, в своей постели. Имеют право. И я бесновался на себя самого оттого, что человек говорил мне, глядя в глаза искренне и спокойно: "Спал я", и это естественное и необходимое ночью занятие - спать, вызывало у меня досаду и подозрение, потому что оставляло оно между нами завесу неизвестности, сторожкой и сумеречной, неверной, как сам человеческий сон.
Ни одного из этих людей Мельник по фотографиям не опознал. Но ведь кто-то же из них не спал! Кто-то только сказал мне, что спал, а сам ночью украл скрипку Страдивари! Если бы только был жив Иконников! С его помощью я вышел бы на человека, который украл скрипку. Но Иконников сильно устал, и не было в его сердце покоя, о котором он говорил мне, и одно только небо, и тихая осень, и весь прекрасный невероятный мир вокруг не могут дать покоя, если около тебя нет людей, и нет их тепла, их признательности, хоть капельки самой обычной человеческой любви…
И поэтому я не мог узнать, кто не спал из девяти человек, которых мы очень вежливо допросили, извинились и отпустили домой:
Профессора психиатрии Богомолова.
Инструктора трудового обучения Общества глухих Кисляева.
Скрипача Хорошилова.
Знаменитого иллюзиониста Коона.
Балетмейстера Махмудбекова.
Распространителя театральных билетов Содомского.
Известного адвоката Рудмана.
Художника Полозова.
Пианиста Виноградова.
Отпустили, хотя я наверняка знал, что одного из них мы отпустили зря - он ведь не спал. То, что было для всех естественно и не требовало никаких дополнительных вопросов - спать ночью дома, у себя в постели, он превратил в юридическую категорию - алиби. И опровергнуть это алиби я был не в силах. Существует разумный предел возможностей, и я остановился перед ним, потому что дальше начинался абсурд, чудовищная суетливость всеобщего подозрения, а это было глупо и бесполезно. В пасьянсе с девятью наглухо заклеенными картами нельзя было рассчитывать на успех. И даже если бы я умел гадать, то сложившаяся ситуация напоминала мне обычную человеческую ладонь, на которую нанесли все линии и складки рук прошедших передо мной людей, и в этой сумятице перепутавшихся маршрутов жизни, любви, удачи, характеров и долголетия не разобрался бы ни один хиромант.
В детстве мне подарили книжку "Морозко". Это была книжка-фокус: к ней придавались слюдяные очки двух цветов - красные и синие. Посмотришь через красную слюду на растекшуюся кляксу неразборчивой иллюстрации - и, как в волшебном фонаре, проступает картина: Морозко наряжает падчерицу в шубу соболью. Посмотришь через синюю на этот же рисунок - совсем уже заморозил, уморил Морозко злую и ленивую дочку. Помню, что я часами рассматривал эти непонятные рисунки без очков, пытаясь разглядеть уже знакомые сюжеты в цветовом хаосе иллюстрации-фокуса, но все было перемешано, спутано, искорежено, и доброе, ласковое лицо падчерицы почему-то росло из скрюченного, окаменевшего туловища дочки. И когда я приходил в отчаяние, не в силах разобрать доброе и злое, красивое и уродливое, на помощь приходили удивительные двухцветные очки.
Но сейчас очков у меня не было…
Их должны были заменить опыт, интуиция и потребность, ставшая частью моей жизни, пройти лабиринт до конца. В долгие ночные часы, когда меня мучили бессонница и тупая, вязкая тишина, я пытался понять незримую связь времен и поступков, которые сплелись в громадную сеть длиною в сорок лет; и в этой сети были колокола судьбы, муки работы и поиска, сладостность славы, боязнь Ледовой дороги, укрощение голубого крайта, сотни встреч, грусть уходящих дружб, горький осадок озлобления. Потом туда неслышно забрался Минотавр и начал бешено комкать, спутывать, наворачивать на себя эту сеть, стягивая ее хищными яростными рывками - и взбаламутились, перемешались годы, чувства, люди. Ушли на дно, опустились привязанность, память, уважение, любовь - по ним бегали в сапогах и топтались толстыми подметками с шипами какие-то люди, они хватали руками память, тискали и мяли привязанность, ковыряли пальцами уважение, поддевали для верности ногтем любовь - и на поверхность пошла пена: зло, усталость, зависть, страх, обида. В безмолвии и протокольной тишине все бурлило и клокотало, и вновь оглушительно гремели немые колокола судьбы, но их никто не слышал, потому что все ловили бесшумного взбесившегося Минотавра. И старая, очень старая - она сплеталась более сорока лет - сеть времен и поступков не выдержала. С треском разлетелась она на крошечные клочки, и трудно, просто невозможно было связать вновь из этих обрывков человеческих страстей тот громадный мир дружбы, соперничества и неприязни, который связывал когда-то всех этих людей. Сеть перестала существовать, и Минотавр, целый и невредимый, ушел к себе, в свои темные глубокие закоулки.
И отступиться сейчас совсем от этого дела я не мог - существуют вещи, которые человек сам себе простить не может. Ведь это я бегал по старой сети в поисках Минотавра, я топтал ее, рвал, тискал, мял, залезал руками в душу по самый локоть, и простить себе этого я не имел права, потому что Минотавр знал - придет ловец, и эта сеть будет на него. Пришел я - и сеть была уничтожена в прах…
Иконников умер, и больше ни у кого не было нужды, желания да и возможности вновь связать эту сеть. Но в часы бессонницы я понял окончательно и бесповоротно, что связать силок, западню для Минотавра мне удастся только из обрывков нитей памяти и чувств, которые унесли с собой люди из разорвавшейся навсегда сети длиной в сорок лет и шириной в два таких непохожих человеческих таланта…
ГЛАВА 4. У ЛЮДЕЙ ДОЛГАЯ ПАМЯТЬ
Паоло Страдивари, много лет назад убежавший в Америку, не погиб на зыбких морских дорогах, не умер от лихорадки в бразильских джунглях и не был повешен корсарами на рее взятого на абордаж галиона.
Он приехал в Кремону - красивый, загорелый, обветренный. Хозяином пяти собственных кораблей и счета в "Банко коммерциале ди Наполк". Негоциант Паоло Страдивари, открытый кредит во всех английских и ганзейских торговых домах. И сейчас с усмешкой смотрел на отца.
- Как видишь, ты был не прав…
Отец пожал плечами, упорно глядя в сторону.
- Хорошо, допустим, ты отверг меня и Джузеппе, потому что мы сами распорядились своей жизнью. Но Франческо и Омобоно ведь не нарушили твоей воли - разве стали они прославленными мастерами? Разве они стоят чего-то без твоей славы и богатства?
Паоло говорил спокойно, не стесняясь присутствия младших братьев, как говорят богатые, уверенные в себе люди. Франческо и Омобоно сидели тихо, не поднимая глаз от пола. Джузеппе быстро перебирал сухими белыми пальцами четки.
Антонио посмотрел на Паоло затуманенными прищуренными глазами, будто сын был где-то очень далеко - там, на другом берегу океана, и такой он был крошечный, что никак не мог рассмотреть его мастер своими зеленоватыми узкими глазами. Но ничего не сказал.
- Я знаю, что ты, отец, богат, - продолжал Паоло. - Но я составил больший капитал за несколько лет, хотя и не работал, как галерник, за верстаком…
- Зачем ты пришел? - спросил Антонио. - Чего ты хочешь?
- Чтобы ты наконец подумал о семье, о нас всех, - зло, с придыханием сказал Паоло.
Старый мастер удивленно поднял брови.
- Да! Да! Да! - закричал Паоло. - Ты никогда не думал о нас, эти проклятые скрипки затмили твой разум, кроме мерзкого визга их, ты ничего не слышишь!
Антонио скрестил на груди длинные сильные руки и смотрел на сына в упор - теперь тот был уже не крошечным, а громадным, и вздымался как туча над горизонтом.
- Что же должен я услышать? - спросил Антонио.
- Голос разума.
- И этот голос предписывает мне вместе с тобой торговать селедками и возить черных рабов на плантации? - недобро усмехнулся Страдивари.
- А почему бы нет? - распаляясь, упер руки в бока Паоло. - Половина аристократов вышла из негоциантов. А хоть один граф имеет в родословной мастеровых, ремесленников?
- Никак ты хочешь стать графом? - полюбопытствовал Антонио.
- Я, к сожалению, не успею. Из-за тебя, - зло выкрикнул Паоло. - А дети мои могут стать.
- Что же я должен сделать для этого?
- Мы должны объединить капитал - твой и мой. Мастерскую закрыть, а секреты твои продать: я позабочусь о хорошей цене. Джузеппе не сегодня-завтра будет епископом - он проследит здесь за нашими интересами, Франческо поедет управлять моими плантациями в Бразилию, а Омобоно пусть возглавит наш филиал в Генуе. Я буду руководить делами в Неаполе.
- А я? Что буду делать я? - спросил Антонио, и по лицу его было не понять, согласен он с планом первенца или затея ему не нравится.
- А ты будешь почтенным главой коммерческого дома. Тебе ведь шестьдесят уже? Можно и отдохнуть, позабавиться с внуками. Они, слава богу, не будут знать стыда низкого происхождения. И не надо будет им делать скрипок - если им захочется скрипку, то они ее купят. - Паоло захохотал от неожиданной идеи. - Подумай, отец, сколь славен будет венец твоей жизни, если правнуки Страдивари за громадные деньги будут покупать скрипки, помеченные твоей фамилией!
- Да мне и в голову не приходило такое, - пробормотал Антонио. - Но надо ведь спросить еще Франческо и Омобоно - согласны ли они?
И перевел на них свой тяжелый, немигающий взгляд. Омобоно по-прежнему смотрел в пол, но кончики ушей у него вспыхнули рубинами. Франческо помолчал и тихо сказал:
- Как будет ваша воля, отец. Может быть, Паоло прав…
Страдивари встал, прошелся по комнате, одернул кожаный фартук, поправил шерстяной колпак, негромко сказал:
- Сегодня я закончил скрипку и назвал ее "Санта-Мария", Такой скрипки люди еще не знали… Мне понадобилось сорок лет, чтобы понять устройство ее души. Я надеюсь, что пройдут столетия, и скрипка эта будет служить красоте мира. И душа ее будет созвучна всему прекрасному…
Паоло сердито качнул головой, скривил угол рта. Отец, остановился, посмотрел на сыновей, и голос его грянул пушечным залпом:
- Торгаши! Жалкие! Ничтожные! Паразиты! Воры! Вы украли у меня тысячи часов на вашу учебу, я пахал неустанно пустоши душ ваших, поливал влагой разума, затенял вас от зноя алчности и неверия. И взошли плевелы, ядовитые сорняки! Вам не нужен мир души человеческой, а ищете вы только денег! Рабы! Я мечтал всем вам дать свободу, а вы жаждали цепей! "Граф Паоло"! Вы при жизни предали и отказались от отца своего. Иудиным целованием отдали меня на забвение, предпочли своим ничтожным идолам! За тридцать сребреников хотите вы продать муки мои и терзания, ночи бессонные, дни каторжные, всю нежность и страсть души моей, боль и искания разума моего! Не захотели вы наследовать умение и талант, терпение и труд, за которые обетовано было мне бессмертие, а ищете жадно нелепых почестей от жалких и смешных людей!
Стрелой, со свистом ударила острая боль в сердце, дышать стало трудно - горло стянуло как ошейником.
- Идите, - сипло сказал Страдивари. - Идите вон. Я не проклинаю вас, ибо вас проклял бог, лишив разума. Живите как хотите…
Много часов просидел мастер в одиночестве, и чувствовал он себя ужасно старым и усталым. Значит, не будет дома Страдивари, не будет династии прославленных мастеров. И никто не скажет никогда про "Санта-Марию": "Это инструмент раннего периода страдивариевских скрипок, изготовлена она дедом". И весь этот дом, старинная мебель, картины, испанская кожа, флорентинская мозаика, венецианское стекло и левантийские украшения - все для того, чтобы его внуки скрыли, кем был их дед? А может быть, и имя его скоро забудут после смерти, рассыплются по всему миру его скрипки, растрескается их лак, покоробится дерево, "сядет" звук, охрипнет и исчезнет совсем? Ведь человеческая жизнь, какой бы длинной она ни была, - слишком короткий срок, чтобы проверить судьбу скрипки, которая предназначалась служить века!