– Это он выдал им город ракетой, – сказал Василий Степанович.
Ударила вторая бомба, немного подальше. Потом третья, четвертая, совсем далеко. Василий Степанович тащил Павлика за руку к чердачному окну.
– Смотри! Смотри! – говорил он. – Где та крыша, про которую ты рассказывал?
Огромное далекое зарево было за окном, и ту крышу при свете зарева Павлик узнал сразу. Вот она, тут, за узкой пропастью двора, несколько справа. Вот ее крутой скат, обращенный ко двору. Весь скат лежит значительно ниже чердака того дома, где живет Василий Степанович, только самый гребень – на одном уровне с чердачным окном. Как же перебраться отсюда туда или оттуда сюда? Нет, ракетчик проходит не этим путем.
Гул зениток отхлынул и затихал в отдалении, как огромная волна, перекатившаяся через них. Василий Степанович держал Павлика за плечи и втискивал его голову в чердачное окно.
– Погляди, погляди! – говорил он. – У тебя глаза лучше моих. По-моему, там на крыше кто-то есть!
Павлик глядел во все глаза, но никого не видел.
– Хорошенько гляди! Зрение у тебя хорошее? Вон, вон там, слева, у самого края!.. Лежит, шевелится, ползет! Эх, жаль, у меня нет револьвера, я бы застрелил его… Видишь?
– Ничего не вижу, – сказал Павлик в отчаянии. – Там никого нет.
– Не видишь? Ну, значит, меня подводят глаза. Придется скоро очки заводить. Да я и сам теперь никого не вижу… Я ошибся… Это труба или что-то вроде… Я вон тот выступ принял за человека… Но мы его еще выследим с тобой, мы с тобой его еще поймаем!
Через несколько минут Павлик снова сидел в комнате Василия Степановича. В печурке потрескивали щепки, ласково сиял крохотный огонек в коптилке. Эрна лежала с закрытыми глазами.
– Нет, нет, нет, сегодня ты никуда не пойдешь, – говорил Василий Степанович. – Уже поздно, ты будешь ночевать у меня. Ложись вот на этот диванчик и накройся пальто, к утру здесь будет холодно. А я пойду, пойду на минуточку, через площадку, к больному соседу. Пойду посмотрю, не слишком ли он испугался… Он очень боится бомбежки…
Едва Василий Степанович вышел, Эрна открыла глаза.
– Ты давно проснулась? – спросил Павлик.
– Когда бомбили, – сказала Эрна.
– Ты больше не убегай от него, – сказал Павлик. – Это глупости. Мне кажется, он хороший.
Эрна молчала.
– Не убежишь?
– А ты будешь приходить ко мне? – спросила она.
– Буду. Не убежишь?
– Не знаю… Может, и не убегу.
Павлик снял пальто, шапку, ботинки и лег на диванчик. От печурки, раскаленной докрасна, веяло на него жаром. Он давно не спал в таком тепле. Как хорошо! И еще хорошо, что он выполнил свое обещание Василию Степановичу, уговорив Эрну не убегать; что у него замечательный электрический фонарик; что его назвали славным и смелым мальчиком. Все, все очень хорошо! А ракетчика он выследит и поймает.
С этой мыслью Павлик уснул.
Глава 5
Штурмовка
11
– Подъем! – сказал дневальный, заглянув в дверь, и ушел.
Лейтенант Вадим Алексеев проснулся первым. Он вскочил, надел в темноте брюки, унты и повернул колесико своей зажигалки. Зажигалка у него была на редкость крошечная, купленная в Эстонии, и он очень дорожил ею. Алексеев зажег керосиновую лампу на столике, и желтый свет озарил комнату.
Все проснулись. Алексеев достал из чемодана зеркальце в форме сердца, поставил его на столик и стал бриться. Бритье для него было делом сложным: он оставлял узенькие бачки, крохотные усики под носом и тщательно ухаживал за ними. Он очень заботился о своей наружности.
– Вадим, посмотри, какая погода, – сказал Костин. Костин лежал и курил, скинув с груди одеяло, узкий и худощавый, с выступающими сквозь тельняшку ключицами. Алексеев встал и, держа бритву в руке, слегка отодвинул кусок картона, которым загораживали на ночь окно.
– Темно, – сказал он. – Ничего не видно.
– Звезды есть? – спросил Костин.
Все напряженно ждали, что ответит Алексеев. Но сколько Алексеев ни вглядывался, он видел в темном стекле только свое длинное лицо, с бачками, усиками и намыленным подбородком.
– И звезд не видно, – сказал он и снова сел бриться.
– Не полетим сегодня, – тоскливо произнес младший лейтенант Ваня Чепенков и покраснел.
Ваня Чепенков был молчалив и застенчив, и его круглое, почти девичье лицо обладало способностью поминутно и беспричинно краснеть.
– Через окно не разглядишь, – сказал Карякин. Все уже слезли с коек и одевались, и только Рябушкин продолжал лежать.
– Рябушкин, а почему ты не встаешь? – спросил Чепенков вполголоса. И тут только вспомнил, что Рябушкина отстранили от полетов.
– Ему сегодня вместе с Никритиным печку топить, – сказал Карякин, натягивая на себя меховой комбинезон. – Топите жарче, ребята.
Рябушкин повернулся лицом к стене. Карякин почувствовал, что об этом говорить не следовало.
– Никритин, твоя машина все еще не готова? – спросил Костин.
– Нет еще, – поморщился Никритин.
– А чего же ты встал так рано?
– Хочу на командный пункт сходить… Может быть, Батя что-нибудь надумает…
– Он не на командный торопится, а в санчасть, – усмехнулся Алексеев.
После этих слов все замолчали, вспомнив о девушке, которую привез Никритин. Она лежала в санчасти. Вчера вечером она так и не пришла в себя. Кроме Никритина, никто из них ее не видел, но все уже знали о ней.
Никритин был недоволен, что Алексеев разгадал его намерение зайти перед завтраком в санчасть, но не сказал ничего.
Они впятером вышли на крыльцо. Светать еще не начинало. Слегка морозило, дул слабый западный ветер. Стоял туман.
– К полудню разгонит? – спросил Карякин у Костина.
– А черт его знает! Я не колдун.
Они гуськом пошли по пустынной деревенской улице к столовой, и в своих комбинезонах, унтах и шлемах казались неуклюжими, как медведи.
Поравнялись с домиком санчасти. Все ждали – зайдет Никритин в калитку или нет. Никритин зашел.
– И я с тобой, Коля, – сказал Алексеев. – Хочу поглядеть на нее.
Поглядеть на девушку хотелось, конечно, каждому, но Алексеев был бойчее всех.
– Я тоже зайду, пожалуй, – небрежно заметил Карякин.
– Тебе незачем, – остановил его Костин. – Они зайдут вдвоем, и достаточно. Идем в столовую.
Поднявшись на крыльцо, Никритин и Алексеев тщательно счистили еловой веточкой снег с унтов и вошли в приемный покой. Там, за столом, перед маленькой керосиновой лампой, сидели военврач Липовец и медицинская сестра Нюра.
Липовцу было всего двадцать четыре года. Медицинский институт он окончил за неделю до войны. Несмотря на свою молодость, он был почти совершенно лыс и считался очень ученым человеком. Увидев входящих летчиков, он придал своему лицу чрезвычайно серьезное выражение.
Сестра Нюра ("толстая Нюра", как ее называли, потому что она была очень толста даже теперь, когда все похудели) встала и от волнения грузно затопала ногами. Особенно взволновал ее приход Алексеева. В него она была влюблена, и все это знали. Молчаливая и неповоротливая, Нюра свои чувства выражала только топаньем.
– Ну как? – спросил Никритин. – Очнулась?
– Очнулась, – ответил Липовец. – Сейчас спит. Ночью стонала. Сильные боли. Отморожены ноги. Я наложил ей повязки с ксероформенной мазью.
– А ноги уцелеют?
– Если не будет заражения. Но дело не в обморожении. Сильное истощение – вот что. Слабая сопротивляемость организма. Не нужно ее будить.
– Я хочу посмотреть на нее, доктор, – сказал Алексеев. – Только посмотреть. Можно?
И, не дожидаясь ответа, он шагнул к двери соседней комнаты, называвшейся палатой.
Толстая Нюра шумно переступила с ноги на ногу: любопытство Алексеева к обмороженной девушке ей не нравилось. Липовец кинулся к двери, чтобы преградить Алексееву дорогу, но было уже поздно: Алексеев приоткрыл дверь, надавив на нее плечом.
– Хорошо, хорошо, я вам ее покажу, – сказал Липовец, уступая. – Только тихо, совсем тихо. Дайте мне пройти вперед.
Он взял со стола лампу, и они на цыпочках вошли в палату – впереди маленький лысый Липовец, в халате, с лампой в руке, за ним Алексеев, за Алексеевым – Никритин, а сзади – толстая Нюра.
В комнате стояли две койки. Одна пустая, а на другой спала, слегка приоткрыв рот, девушка, найденная на льду. Светлые спутанные волосы ее в беспорядке лежали на подушке. У нее были довольно широкие скулы, худенькое личико с прозрачной кожей, с синеватыми пятнами под веками и на висках.
Алексеев и Никритин молча смотрели на нее.
Вдруг девушка открыла глаза и застонала. Глаза у нее оказались совсем темными и в первое мгновение не выражали ничего, кроме боли. Потом она заметила обоих летчиков. Взор ее стал осмысленным, она перестала стонать. Посмотрела сначала на Алексеева, потом на Никритина. Она вглядывалась Никритину в лицо, словно пытаясь что-то вспомнить.
– Спите, спите, – сказал Липовец. – Вам лучше всего поспать. Идемте, товарищи.
И они вышли.
12
Когда летчики кончили завтракать, уже почти рассвело. У крыльца столовой их ждала полуторатонка. Небо голубело, но над землей еще стоял туман. Утро было сомнительное. Какой будет день?
– В лучшем случае вроде вчерашнего, – заметил Костин.
– Тю! – сказал Карякин весело. – К полудню все разнесет!
Карякин был человек бодрый, жизнерадостный и всегда предполагал только хорошее.
Костин как старший по званию и должности сел в кабину рядом с шофером; остальные полезли в кузов. Ехали стоя, положив руки на плечи друг друга и опершись спинами о крышу кабины. Карякин запел:
К "ишаку" подходит техник,
Нежно смотрит на него…
Чепенков подхватил сильным высоким голосом:
Покачает элероном
И не скажет ничего.
Чепенков любил и умел петь. Карякин знал, что стоит его только, так сказать, завести, а там уже он сам пойдет. Карякин умолк, а Чепенков продолжал звонко и громко:
И кто его знает,
Чего он качает,
Чего он качает,
Чего…
– Головы! – вдруг крикнул Карякин.
Все разом присели, пригнув головы. Карякин захохотал. Это была шутка, которая повторялась каждое утро, и всегда с успехом. Дело в том, что при въезде на аэродром полуторатонка должна была пройти под шлагбаумом, и летчикам приходилось нагибаться, чтобы не удариться головами. Но Карякин всякий раз кричал: "Головы!" – за сотню метров до шлагбаума и, наслаждаясь, глядел, с какой стремительностью все приседали. Сам он при коротеньком своем росте шлагбаума не боялся.
В землянке командного пункта – во "дворце" – их встретили Рассохин и Ермаков. Рассохин был уже в шлеме, и все поняли, что вылет, несмотря на плохую видимость, состоится.
– Задание уже есть, – сказал Рассохин. – Пойдем шестеркой. На штурмовку. Работа ювелирная…
"Ювелирной работой", или "штурмовкой на пятачке", в эскадрилье называли штурмовку какого-нибудь очень маленького участка на самом переднем крае, в непосредственной близости от наших войск. Такая штурмовка требовала необычайной тщательности и точности: нужно было не задеть наши войска, готовые к прыжку вперед, к атаке. Операция эта была рискованная, так как приходилось спускаться очень низко, лезть навстречу зенитному огню.
Маленькие острые глазки на широком лице Рассохина оживленно голубели. Он рассказал, что немцы поставили батарею на лесистом бугре и бьют по дороге через озеро. Наши войска почти окружили бугор, но выбить немцев не удается. Приказано штурмовать бугор с воздуха.
– Вытащите карты, – предложил он. – Рассмотрите квадрат "В"…
Все раскрыли свои планшеты и вытащили карты. Все, кроме Никритина.
– А ты что же? – спросил его Рассохин.
– Моя машина не готова, товарищ капитан, – сказал Никритин.
– Пойдешь на машине Рябушкина. Ну давай, давай!
Никритин мгновенно раскрыл планшетку. Ему, конечно, немного жаль было Рябушкина, но все внутри у него дрожало от радости.
Они вышли из командного пункта, когда уже совсем рассвело. Погода как будто действительно улучшалась.
Синева неба стала гуще. Но полоса леса в дальнем конце аэродрома все еще расплывалась в тумане.
Самолеты стояли на самой опушке, под густыми лапами ели, в низких бревенчатых рефугах, засыпанных сверху снегом. С воздуха заметить их было невозможно. Это истребители "И-16", коротенькие, толстомордые, как бульдоги. Летчики называли их "ишаками" и очень любили, хотя в советской истребительной авиации к первому году войны было уже немало более новых и более быстрых машин. "Ишак" – поворотливый, увертливый, хорошо приспособлен и для сложного маневра в бою, и для штурмовок.
Взметая вихри колючего снега, шесть самолетов, переваливаясь, выползли из рефуг и построились в ряд на линейке. Летчики, сидя в кабинах, опробовали моторы. Потом машины поползли к старту. Рядом с каждым самолетом шел его техник, "хозяин" машины, держась правой рукой за левое крыло. На старте построились опять.
Ракета на взлет. Над белым полем аэродрома повис комок лилового дыма. Техник выбил ногой колодки из-под лыж машины Рассохина, и она рванулась вперед. Перебежав через аэродром, самолет, распластавшись, повис над лесом и затем круто свернул влево.
Никритин взлетел вторым. Он мчался по аэродрому, набирая скорость. Лес вырастал перед ним, приближаясь: Никритин уже видел каждую отдельную ель. Казалось, он сейчас врежется в эти густые, широколапые елки; но мгновенье – и он уже над ними.
Рассохин делал широкий круг над аэродромом. Никритин пошел по прямой, чтобы догнать его.
Взлетел Алексеев.
Никритин пристроился к Рассохину справа, Алексеев – слева.
Они сделали второй круг, чтобы дать взлететь и построиться звену Костина. Потом Рассохин повел всю шестерку к озеру.
Никритин не летал несколько дней и теперь с особой остротой испытывал то радостное, чуть-чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывало его в начале полета. Рассохин не набирал высоты, вел их сегодня низко, над самым лесом. Так они обычно ходили на штурмовки – как можно ниже, чтобы их не заметили издали.
Каждые сорок секунд Никритин оборачивался и оглядывал хвост своего самолета. Он делал это автоматически, по привычке, чтобы не дать "Мессершмиттам" атаковать внезапно. "В воздушном бою побеждает тот, кто первый заметит противника", – учил их Рассохин, и Никритин знал, что это действительно так.
Но сейчас, оглядываясь, он видел только самолеты своих товарищей. Ему, летящему вместе с ними, они казались неподвижными. Одинаково были раскрашены машины, одинаковые были шлемы на головах у летчиков, но Никритин без всякого труда узнавал каждого – по приметам, известным ему одному, о которых он даже не умел бы рассказать. Он слишком сжился со своими товарищами, слишком много с ними летал и узнавал каждого в воздухе по почти неуловимым признакам – по манере вести машину, "по походке", как говорят летчики, "по почерку".
Они вышли на озеро и пошли надо льдом. Кое-где все еще чернели и дымились полыньи. Приближение дороги Никритин заметил по черным круглым лункам во льду (сюда падали немецкие снаряды) да еще по маленьким кучкам людей в белых халатах. Это были сторожевые посты охранения. Никритин подумал о том, как, должно быть, холодно этим людям стоять далеко от берегов, на ровном льду. Им негде даже укрыться от ветра.
Как изменилась дорога со вчерашнего дня, когда он проехал по ней на мотоцикле! За ночь ее расчистили от снега. Грузовики шли в оба конца беспрерывным потоком: к городу – с ящиками, с мешками, а из города – с людьми.
Самолеты подошли к южному берегу озера, пересекли береговую черту, замерзший Ладожский канал и пошли низко над лесом. Лес был дрянной, болотистый – осинник, ольшанник, и сквозь голые прутья сверху можно было разглядеть то засыпанную снегом красноармейскую землянку, то бойца в тулупе, глядящего вверх, то траншею, то ряд гранитных надолб, то походную кухню, выкрашенную в белый цвет. В эту редкую болотистую поросль вклинивались длинные языки елового леса, похожие сверху на темно-зеленый бархат. А что скрывалось там, под этим бархатом, разглядеть было невозможно. В одном месте бархатный полог этот несколько вздымался кверху, и Никритин догадался, что это и есть холм, который они на своих картах отметили в квадрате "В".
Рассохин внезапно вырвался вперед и круто полез вверх. Остальные самолеты отстали от него и широким кругом пошли в стороне от холма, чтобы их не заметили. Самолет Рассохина лез все выше и выше, оставляя за собой в морозном воздухе тонкий белый след. С холма потянулись к нему еле видные при солнечном свете перекрещивающиеся нити трассирующих пуль. Облачка зенитных разрывов, сразу по три, возникали то впереди него, то сзади. Как раз этого Рассохин и добивался. Он хотел узнать, где расположены огневые точки немцев.
Самолет Рассохина, уменьшаясь в вышине, блестел на солнце. Когда пулеметные струи или разрывы снарядов слишком приближались к нему, он внезапно делал прыжок в сторону. Но не уходил. Можно было подумать, что он растерялся и от страха мечется на одном месте. Порой он срывался вниз, переворачивался, и тогда казалось, что он подбит, падает. Но, перевернувшись, он снова выпрямлялся и снова лез вверх.
Все это продолжалось минуты три, не больше. А затем Рассохин, которому как бы наскучила эта игра, пошел, не обращая никакого внимания на пулеметные струи, прочь от холма, вниз.
Немцы потеряли его из виду. Он вернулся к своей эскадрилье и повел ее на штурмовку.
Эскадрилья неслась над самыми верхушками леса.
Никритин мельком видел под собой красноармейцев, ползущих по снегу к холму, перетаскивающих пулеметы. Они готовились после штурмовки пойти в атаку. Холм стремительно приближался.
Летчики низко прошли над ним и прочесали его огнем своих пулеметов от края и до края. Немцы не ожидали удара, и ни один выстрел не раздался в ответ. Между елями на склоне Никритин увидел ряды траншей и солдат, стоявших в строю на снегу. Когда он, нажав на гашетку, прошел над солдатами, они повалились, как кегли. Наконец зенитки начали беспорядочно бить в небо. Но холм был уже позади.
Так кончился первый заход. Теперь уже подойти к холму скрытно было невозможно, и следующие заходы они делали сверху, с пикирования. Огромное колесо в тысячу метров высотой крутилось над холмом. Один за другим низвергались они с высоты между струями трассирующих пуль и дымками разрывов. Один за другим уходили вверх, чтобы оттуда снова ринуться вниз. В этом кружении самыми опасными были мгновения выхода из пике, подъема, когда скорость гасла и самолет медленно полз на высоту, подставляя свой хвост зениткам.