Когда любители стали разводить в садах сладкие сорта рябины - Невежинскую, Моравскую с изюмным вкусом яблочек, рябинники распробовали их очень быстро и прекрасно запомнили, где растут новые деревья. Они стали прилетать к ним в урожайные годы уже летом и приводить с собой новое поколение. Ощипывают сладкий урожай, когда кругом еще летнего корма достаточно. А заодно от них и винограду достается. Осматривают кусты крыжовника, обрывая перезревшие ягоды. Не находя поживы на рябине, кочуя в поисках корма по садам, эти дрозды рано или поздно должны были попробовать на вкус яблоки. И попробовали. Узнали, какие сочнее и слаще. Теперь, не трогая кислых или пресноватых сортов, прилетают сразу к любимым. Тем более что и летать для многих стало недалеко: в 1984 году первые рябинники загнездились в Воронеже. Лесные птицы не только привыкли к городу, как к месту кормежки, но и становятся его постоянными жителями.
Таежники свиристели прилетают позднее, когда рябину прихватят первые морозы. У них нет постоянных сроков прилета, и звенящие стаи могут явиться на пир и в конце октября, и в середине января, и в начале апреля, или вообще облететь город стороной, оставив богатый урожай неизвестно кому. И тогда высохнет под весенним солнцем, почернеет, запылившись, рябиновая краса, и деревья, словно стыдясь этого, поспешат закрыть невольную неряшливость молодыми листьями. После таких зим создается впечатление, что рябины стало уже так много, что на нее птиц не хватает.
Птицы не ведут счет урожайным и неурожайным годам. И когда дерево отдыхает, набираясь сил для будущего цветения, оно подводит свиристелей, которые по старой памяти прилетают туда, где их прежде встречало изобилие. Не находя угощения, стаи летают с улицы на улицу, ощипывая забытые и замороженные ягоды полудикого винограда, клюют оставшиеся на ветках яблоки, разыскивают яблочные огрызки на мусорных ящиках, едят вареную морковку и даже кашу, и тогда их негромкие, серебристые трели звучат с оттенком явного недоумения.
Однажды в морозный январский день, любуясь, как быстро и ловко стайка свиристелей ощипывала облепленные густой изморозью гроздья, я и сам захотел попробовать зимней рябины. Подобрал несколько оброненных птицами окаменевших ягод и, не подумав, бросил их в рот. Мгновенно заломило зубы и онемел от холода язык, и жизнерадостное птичье пиршество показалось мне самым настоящим самоубийством. Разность температур мороженых ягод и тела свиристеля была не менее семидесяти градусов, а птицы рвали их и проглатывали с такой торопливостью, будто опасались, что не всем достанется.
Проглотив несколько яблочек-ледышек и ухватив в клюв еще одно, каждый свиристель взлетал на высокую телевизионную антенну, установленную на крыше пятиэтажного дома. Там, усевшись тремя рядами, птицы степенно и чинно оставались минут десять, чуть слышно перезваниваясь голосами-колокольчиками, а потом как будто посыпались вниз на ту же рябину. По той торопливости, с которой они срывали холодный корм, нетрудно было догадаться, что от предыдущей порции у них уже ничего не осталось. После полудня аппетит птиц стал ослабевать, и последний налет на рябину, освободив ее ветки от последней тяжести, стайка совершила, когда диск солнца стал тускнеть в закатной морозной дымке. А потом, взлетев еще раз на ту же антенну, умчались с нее в ту сторону, откуда с крепчайшим морозом надвигалась на город долгая ночь, где темнел едва различимый у горизонта Усманский бор. С рассветом стайка снова была на той же улице, где еще стояла целая шеренга неощипанных рябин. А под теми соснами, где ночевали, остался птичий посев, семена городских рябин.
Чтобы представить себе необыкновенную выносливость хохлатых северян, проще всего вычислить отношение массы разовой порции рябины к массе тела свиристеля и применить его к человеку. Получается, что взрослому человеку, чтобы сравняться с этой птицей аппетитом, надо за минуту или даже быстрее управиться с ведром фруктового мороженого. И не в теплом помещении, а на студеном ветру. Да еще запить это ведро ледяной водой или заесть несколькими пригоршнями скрипящего снега, потому что свиристели даже на таком сочном корме очень много пьют. А ведь за день птице мало и десятка таких порций.
Кажется, именно в питье кроется одна из причин того, что в морозное бесснежье свиристели, стая за стаей, покидают места, где вкусного урожая хватило бы на всех, сколько их есть на свете. Если нечего пить, их не удержать ничем. От свежего винограда улетят. Вода годится в любом виде: глотают снег, глотают искрошенный колесами автомобилей лед дорожных луж, пьют капельки дождя и тумана с кончиков тонких веток, с проводов, летают на водопой к большой воде, пока не замерзнет.
Живя зимой исключительно на фруктово-ягодных соках, свиристели умеют беречь скудную энергию, расходуя ее дневной запас на оттаивание корма, на собственный обогрев и на перелет к месту ночевки и обратно. Ни игр, ни лишних полетов, ни ссор, ни громких криков. И характер у них, наверное, поэтому спокойный и уравновешенный. Они все делают вместе: и отдыхают, и корм ищут, и пьют, толпой налетая на маленькую лужицу, и ночуют.
Стая свиристелей, в которой может быть и пятьдесят, и двести пятьдесят птиц, накрыв урожайное дерево, сразу принимается за дело. Все меньше рябины остается на ветках, все больше ее краснеет на земле, асфальте или снегу, но никто не спустится вниз, чтобы подобрать рассыпанное. Меня долго удивляла эта непонятная привередливость, какая-то бессмысленная расточительность свиристелей, одинаковая и при обилии корма, и при его недостатке. Удивляла больше, чем издавна известная ненасытность этих птиц. Брошенные яблочки ни видом, ни вкусом не отличаются от тех, которые проглочены. Тем более, что вкус рябины можно ощутить, лишь раздавив ее во рту, но свиристели глотают ее целиком, да еще в замороженном виде. Какой может быть вкус у кусочка льда?
Похоже, что каждая птица в стае относится к корму не так, как те, которые рвут ягоды ради какой-то скверной забавы ни вам, ни нам. Утолив голод, свиристели снова возвращаются на дерево и, как от безделья, начинают срывать ягоду за ягодой и бросать их, словно отыскивая среди тысяч одну заветную. На игру это не похоже. Во-первых, ни птицы, ни звери, живущие стаей, не развлекаются каждый сам по себе. Во-вторых, слишком однообразна у всех эта странная забава, и никого не интересует ее результат. В-третьих, в каждом действии должен быть очевидный или скрытый смысл. Этот смысл становится понятным только во время весеннего возвращения свиристелей.
Не потерявшие своей степенности и красоты птицы находят рябиновые деревья, до ягодки ощипанные на осеннем пути, и с остатков талого снега, с холодной, раскисшей земли подбирают моченые яблочки, оборванные или самими или их соплеменниками. Выходит, что не забавлялись, не сорили попусту даровым угощением для ворон и голубей, а делали запас на обратный путь. Пусть не для себя, но для своих, для всех птиц своего вида (так поступают с грибами кочевые белки). А если бы сразу подчистили все до ягодки, туговато пришлось бы на опустошенной самими же дороге домой. Пришлось бы перебиваться почками осин, серебристых тополей, кленов, морожеными яблоками. Хотя бывают стаи, в которых ни одна птица не знает, что яблоки, да еще мороженые, даже лучше рябины. Я не раз в апреле развешивал в саду тронутые морозным "загаром" яблоки. Одни стаи за несколько минут съедали все, из других на угощение не спускалась ни одна птица, хотя никакого корма больше для них не было.
В животном мире все, кто делает запас, около него и живут. Свиристели - кочевники: им ни с собой взять, ни кладовых у них, и они не прячут лишний корм, а просто бросают его наземь, чтобы присыпало снегом. На холодной земле, под снегом рябина, калина, боярышник сохраняются почти в свежем виде. Они лишь немного раскисают от снеговой воды, но сахар в них остается.
Не так давно считалось, что свиристели не возвращаются на родину по осенней дороге. Но в птичьем мире нередко исключения становятся правилами, и наоборот. И нет ничего невероятного в том, что озеленение городов за несколько лет изменило поведение хохлатых странников, получивших такое изобилие корма, и стали они возвращаться в свою тайгу через те же пункты, где останавливались с осени или зимой.
Осенью 1980 года у воронежской рябины появились новые потребители - скворцы и вороны. Раньше ни те, ни другие не трогали ее даже любопытства ради, словно не зная, на что годится эта красота. Правда, у скворцов увлечение рябиной не стало постоянным. К тому же с их племенем произошло что-то не совсем понятное: мало стало скворцов. А вороны после листопада несколько дней обирают рябину довольно усердно. Грачи за ними потянулись. Хорошо, что не все, потому что, срывая целые гроздья, эти крупные птицы губят большую часть урожая: до зимы еще далеко, а под деревьями уже красные круги. На одних улицах оборванную рябину завалят листья других деревьев, на других ее сметут вместе с листьями, а тут еще и дожди, и возвраты тепла. Не столько съедят черные птицы, сколько погубят без пользы.
Городская жизнь вороны
В конце лета быстро пустеет небо над городом: как-то разом исчезают визгливые стайки черных стрижей, за ними - стаи воронков. Остаются те, кто летать открыто не любит или боится подниматься высоко. И нередки такие дни, когда в посиневшем осеннем небе не мелькнет ни птицы, не считая голубиных ватажек, летящих на кормежку, водопой или возвращающихся обратно. Прожурчат в вышине невидимками золотистые щурки, медленно проплывет полетная паутина, и снова никого, ничего. И таким пустым остается небосклон до середины октября, до большого грачиного перелета.
Приятно смотреть после долгого бесптичья, как с самого раннего утра и почти до заката молчаливо тянутся над городскими кварталами нестройные, многокилометровые грачиные колонны. Одни еле различимы в безоблачной синеве, другие едва не цепляют крыльями за провода и антенны. И вдруг, перекрывая уличный шум, раздается громкое воронье карканье. Это не грачиная попутчица присела отдохнуть на крышу высокого дома. Это первая из тех, кто будет зимовать в городе. В следующие дни прилетят еще, и еще, и через неделю-другую в ветреную погоду начнутся "спортивные" игры ворон.
Ворона была первой птицей, изучением которой я занялся как зоолог. Но и спустя сорок лет знакомства с ней задает она вопросы, на которые пока не найдено подходящих ответов. В природе ворона довольно скрытна, а в городе она - интереснейшая птица, за которой можно наблюдать часами, открывая в укладе ее жизни и поведении все новые и новые черты, находя даже примеры поучительные или забавные.
Начиная наблюдения (в декабре 1946 года), знал я об этой птице всего несколько маленьких историй, одну из которых - о том, как вороны у собаки кость отнимали, долго считал неправдоподобной. Знал, что крадет яйца, что немного считать умеет, что легко отличает палку от ружья. Присматриваясь к птицам, я заметил в их поведении то, что можно без всякой натяжки назвать сообразительностью, что они с поразительной быстротой связывают следствие с причиной и никогда не повторяют ошибок. А в последние дни зимы стало понятно, что ворона еще и необыкновенно игрива и жить без развлечений не может.
Совместные ночевки ворон, грачей и галок в больших и малых городах издавна знакомы множеству людей. Сообща ночуют и другие птицы. В озерные тростники под вечер слетаются стаи скворцов, деревенских ласточек, белых трясогузок. И те, и другие, и третьи прибывают сами по себе, не скрывая от посторонних место, где проведут ночь. Но у ворон порядок и дисциплина ночевок особые: никто не смеет появиться днем там, где проводят ночь все, хотя никаких специальных сторожей, чтобы следить за порядком и заворачивать нарушителей, не бывает. Лишь сороки осмеливаются искать там поживу стервятников. Однако любая ворона, пролетая мимо, с яростью гонит прочь длиннохвостых родственниц.
Сбор на ночевку всегда происходит в одном и том же издревле установленном порядке. Сначала поодиночке, потом группами, потом стаями слетаются птицы перед вечером на проверенное место с хорошим круговым обзором, где к ним не подойти, не подползти незаметно. Таких мест вокруг города и в нем самом несколько. Часть ворон собирается на высоких деревьях, но большинство - на земле, на снегу, на речном льду. Не зная, что это только подготовка, начинаешь недоумевать, когда сгущаются вечерние сумерки: неужели на холодном снегу ночевать будут? Однако никто из птиц не проявляет нервозности или нетерпения, да и не все еще собрались.
Но в какой-то момент всякое движение прекращается. Тишина наступает на земле и в воздухе. Непонятное ожидание птиц неясным предчувствием передается и наблюдателю. Издали на потухающем снегу все труднее различимо огромное, как поле стадиона, пятно из тысяч птиц. И не слышно никакого сигнала, когда эти тысячи, взлетев почти одновременно, направляются к месту ночевки, вытягиваясь на лету в широкую черную ленту. В безветренную погоду от текущего в темном небе живого потока доносится кроме редких голосов сплошной шелест крыльев в холодном воздухе. Словно огромные нетопыри, часто взмахивая крыльями, летят вороны, галки, а там, где зимуют грачи, и они вместе со всеми.
Долетев до места, опускаются не сразу, а как бы проверяя, нет ли чего опасного, черным мятущимся облаком кружат над деревьями. То вздымаясь, то опадая, растет в густеющей темноте черное облако, застилая городские огни. Все новые тысячи ворон вливаются в него с разных сторон. Убедившись, что угрозы нет, птицы начинают посадку, спеша захватить местечко удобнее. Отовсюду раздаются обиженные или раздраженные голоса. Иногда треснет, не выдержав тяжести птиц, ненадежный сучок, и крики в той стороне зазвучат сильнее.
Густыми, почти сплошными черными шапками покрываются кроны деревьев. Кажется, не осталось на них уже свободного места и для десятка галок. А сверху все сыплется и сыплется крылатая лавина, будто темнота зимнего неба превращается в птиц. Но местечко находится для каждого, и каждый старается сесть так, чтобы при общей тревоге взлететь, не цепляя за ветки, не сталкиваясь между собой. Сидят, не прижимаясь друг к другу ради тепла. Ни в дождь, ни в снег, ни в мороз и штормовой ветер никуда не прячутся. Шестнадцать часов на одном месте, не меняя позы. А можно ли назвать сном их сон?
Если описание вечернего сбора ворон как-то еще удается, то передать картину утреннего разлета птичьего сонмища почти невозможно. Самое красочное и захватывающее изображение шторма на море или схода снежной лавины в горах словами никогда не ужаснет, не восхитит, пока собственными глазами не увидишь вблизи, на что способна стихия. Когда за какие-то секунды пустеет ночное пристанище многотысячной сверхстаи, не так просто с одного раза удержать в памяти подробности ошеломляющего зрелища.
Происходит это не утром, а в последние минуты ночи. Кажется, что всех будят звонкие галочьи голоса, хотя в это время никто уже не спит. Но галки начинают перекликаться первыми. С каждой минутой крики многократно множатся, сливаясь в сплошной поток, в котором уже и вблизи не различить отдельные звуки. Стоя под деревьями, на которых сидят птицы, можно кричать и не слышать самого себя. Шум нарастает до такого предела, что кажется, если прибавить к нему еще столько же голосов, он не станет сильнее. Не слышно шуршания крыльев, когда все вдруг, волна за волной взлетают полчища грачей, ворон, галок, словно в паническом бегстве покидая место ночевки. Но, взлетев, птицы смолкают, и только шелест крыльев раздается в морозном воздухе, напоминая шум водопада.
В дальние места кормежки птицы летят, не присаживаясь, чтобы попасть туда к свету. Но многие, как бы желая поспать еще немного, опускаются на высокие деревья во дворах и на улицах. Молча летят, молча опускаются. И когда начинает светать, горожане каждое утро видят это воронье там, где оно вовсе не ночевало. Но впечатление создается такое, будто действительно птицы провели здесь всю ночь и только-только начинают разлетаться по своим дворам. И не хотели специально обманывать, а удалось! А единственная причина столь стремительного бегства в конце ночи в том, чтобы на самом деле никому то место не выдать.
Утром с поисками корма не торопятся, словно нет у них аппетита спросонку. У какой-нибудь столовой появляются как раз к тому времени, когда выносят отходы. Вообще-то зимняя жизнь ворон в городе ныне легка и беззаботна. Нет среди них ни одной истощенной голодом, никто не погибает от недоедания. Корма хватает с избытком, и многие птицы даже делают запасы, которые почти никогда не используют целиком до своего отлета. Они просто не могут съесть все, что достается им во дворах и на свалках, и прячут лишние куски в снег. Нет снега - засунут под край листа шифера, под кусочек фанеры или доски, в опавший лист. Забота о "черном" дне отнюдь не поголовна. Но даже среди в меру запасливых птиц есть такие, которым дня мало, чтобы попрятать все добытое. Когда посреди зимы случается оттепель, сгоняющая снег, их вместо радости охватывают новые заботы. В то время как десятки их беспечных соплеменниц с упоением купаются в остатках сырого снега и лужицах, они мыкаются с размокшими корками, макаронами, рыбьими головами и прочей "снедью".
Место, где спрятан кусок, птица запоминает крепко. После ночного снегопада прямиком шагает к своему тайнику, раскидывает клювом снег и через несколько минут уже сыта, тогда как другим приходится ожидать, пока вынесут первые ведра с мусором (не с этой ли способностью помнить и находить спрятанное связана у ворон способность к счету?).
Запоминать ворона запоминает, но никогда не прячет кусок украдкой. Наоборот, делает это у всех на виду и улетает или уходит не оглядываясь. Наблюдая за ее действиями, начинаешь верить, что существует у вороньей общины нечто вроде кодекса, одна из заповедей которого - у своих не красть. Спрятавшая кусок птица поступает простодушно именно потому, что знает: свои не возьмут. (Хотя именно среди своих находятся охочие до озорства, готовые ради развлечения выхватить кусок из-под клюва.)
Вороны доверяют своим, а крадут у них грачи. Пряча кусок, ворона не принимает в расчет стоящего рядом грача, которого, может быть, она же и пугнула с мусорного ящика. А тот, сделав безразличный вид, дожидается, пока ворона отлетит хотя бы на несколько метров, и тут же достает из ее тайника корку. Собаки находят немало спрятанного, но пока лишь очень немногие вороны догадываются уносить лишние куски на крыши.