Он писал: "Один из моих главных информаторов, Кисанга, принадлежал к числу лучших резчиков по дереву в целом королевстве Гбудве. Случалось, что чаши и сиденья, которые он вырезал, раскалывались во время работы, что не удивительно в таком жарком климате. Хотя им отбирались самые твердые породы дерева, изделия иногда трескались или при изготовлении, или уже по окончании, даже если ремесленник был осторожен и хорошо знаком с технической стороной своего ремесла. Когда это случалось с чашами и табуретами моего знакомого, то он объяснял свою беду колдовством и обычно много говорил мне о завистливости и ревности своих соседей. Когда же я отвечал, что он ошибается и все хорошо к нему относятся, то он протягивал мне треснувшую чашу или табурет как конкретное подтверждение своих слов. Если люди не околдовывали его работы, то как я объясню это? Таким же образом горшечник припишет колдовству тот факт, что его горшки полопались во время обжига. Ведь опытный гончар может не бояться, что его горшки потрескаются из-за какой-либо ошибки. Он выбирает подходящую глину, тщательно месит ее, пока не будут удалены все мелкие камешки и другие примеси, и наконец лепит горшок осторожно, не торопясь. В ночь перед тем, как копать глину, он воздерживается от половых связей. Казалось бы, ему нечего было бояться, а тем не менее горшки иногда раскалывались. И это можно объяснить только колдовством. Гончар говорит: "Горшок треснул. Не обошлось без колдовства".
Эта вера в колдовство автоматически перечеркивала многие "почему", которые возникали в сознании. Э. Эванс-Притчард уточнял, что с колдовством азанде связывали любое отклонение от естественного хода событий, отрицательно сказывавшееся на делах и судьбе того или иного человека, иначе говоря, все то, что мы назвали бы несчастливой случайностью. Таким образом, громадная сфера жизни как бы ограждалась от анализа, который становился попросту излишен.
Здесь вновь обнаруживалась и крайняя противоречивость архаичного сознания и вместе с тем его верность собственной логике. С одной стороны, мысль отнюдь не отвергающая реальные связи между явлениями, более того - активно стремящаяся к их познанию, постепенно задыхалась под тяжестью ею же самой созданных иллюзорных представлений. С другой стороны, человек архаичного общества не ощущал этого противоречия. Напротив, иллюзии казались ему подлинным знанием. Они не противопоставлялись им конкретному жизненному опыту, а как бы сливались с ним в единое органическое целое.
Определяя причинные связи между явлениями, архаичное создание пыталось отмежевать первостепенное от маловажного. Пожалуй, механизм работы мысли в этом направлении был особенно хорошо виден в произведениях народного изобразительного искусства.
В коллекции одного из лучших советских знатоков Африки, Владимира Алексеевича Павлова, есть небольшая деревянная статуэтка того типа, что устанавливались габонскими фангами на могилах. Она представляет собой прорезной ромб, увенчанный плоской дискообразной головой. Когда В. Павлов спросил у скульптора, почему тело сведено к абстрактной геометрической фигуре, тогда как голова непропорционально крупна, то он услышал в ответ, что ведь именно голова - главное в человеке: там заключены разум, сознание, жизнь.
На бронзовых досках Бенина размеры фигур вождей, воинов, рабов соответствовали их положению в обществе. Вожди помещались в центре изображения и были намного крупнее, чем окружающие их придворные. Рабы же уничижались художником. Их отверженность всячески подчеркивалась: в сопоставлении с другими фигурами они выглядели ничтожно мелкими.
В этих попытках отделить главное от второстепенного явственна еще одна черта архаичного сознания, которая, впрочем, прослеживалась всюду, где затрагивалось место человека в обществе, - это его зависимость от реально существующих общественных отношений. На нем сказывались влияния и религиозных представлений и общественных отношений. Только когда мысль выходила на вольный воздух изучения природы, окружающего мира, она и сама становилась независимее. В ней временами обнаруживались элементы стихийной диалектики. Мысль подмечала иные противоречия, выявляла некоторые черты развития, движения.
Пословицы - это колоссальная сокровищница народной философии. Их изучение позволяет многое понять в эволюции народного сознания, и в частности разобраться в том, каков сам механизм его работы. Нашли свое отражение в пословицах и первые проблески диалектической мысли. Не случайно человек, который знал много пословиц и умно их истолковывал, был окружен большим уважением. Он становился как бы хранителем мудрости предков.
"Страдание порождает счастье", - говорила пословица живущих по нижнему течению реки Конго баконго. "Вода течет, плещется и не перестает течь", - гласила другая пословица этого же народа. "Соль хороша, но, если ее слишком много, пища испорчена", - подсказывала третья. Глубокая моральная правда скрыта в выражении: "Один, страдая, становится лучше, другой, радуясь, портится". "Сила леопарда - в лесу, сила крокодила - в воде", - утверждала максима баконго. Века наблюдений и размышлений породили все эти народные выражения.
Таких конкретных и одновременно достигших высокой степени обобщения пословиц существовало много. Они были лишены малейшего налета иррациональности и мистицизма. Больше того, присущее многим пословицам ви́дение мира в движении, во внутренних противоречиях, в сложном переплетении взаимных связей предвещало в будущем полное раскрепощение сознания.
Эти противоречивые особенности народного мышления прослеживаются в некоторых общих идеях, принятых в предклассовом обществе. Так, его глубоко волновали тайны жизни, загадка смерти. Обществу представлялось, что оно нашло ответы на эти вопросы, и в сложнейших обрядах оно закрепило меры, которые в его глазах были практическим выводом из этих открытий мысли.
Среди небольшой племенной группы сафва в Танзании было распространено убеждение, что каждое живое существо, как и любой предмет, наделено особым жизненным началом - инзионгони. Инзионгони могло оставлять человека временно, когда он спал или был болен, и навсегда, если он умирал. В этом случае инзионгони удалялось туда, где находились души предков, и превращалось в онзиму - духа.
Еще сложнее эти представления у га приморской Ганы. Га видели в человеке единство трех элементов: сузума, или души, кла, или жизненного начала, и тела. Как писала английская исследовательница М. Филд, сузума оставляет человека во сне или в его мечтаниях. Характерно, что это же слово на языке га обозначает "тень".
Считается, что кла, подобно инзионгони у сафва, имеется в каждом живом существе и даже в насиженном яйце. Если кла покидал человека, тот умирал, как впрочем, и в том случае, когда его навсегда оставлял его сузума. Спящего человека поэтому опасно будить: сузума мог не успеть найти пути назад. Именно кла представлял ту часть личности, которая возрождалась в иных перевоплощениях.
Га верили, что ночами ведьмы собирались вместе, чтобы съесть кла других людей. Хотя кла и невидимо, известно, что оно обладает теми же органами, что и человек. Когда его съедали целиком, человек погибал. Ведьмы могли вернуть несъеденные ими остатки кла, но отсутствие одной из частей вызывало слабость или заболевание соответствующего органа человеческого тела.
Что особенно обращало на себя внимание в этих представлениях? Прежде всего вера в неуничтожаемость в естественных условиях жизненного начала. В сущности, погибало, распадалось только тело, тогда как жизненное начало вскоре находило себе новую оболочку. Жизнь оказывалась, следовательно, намного выше смерти; она вечна, она неистребима. И речь шла не об идее личного бессмертия, столь дорогой для христианской церкви. В глазах человека предклассового общества бессмертным было то общее жизненное начало, которое в отдельных людях получало лишь индивидуальное воплощение. Жизненное начало одного человека входило составной частью в мироздание; все, что случалось с ним, находило поэтому отзвук в окружающем мире, а потрясения, даже далекие, неизбежно касались и отдельной личности.
Это одна из самых туманных, а вместе с тем и самых важных категорий "идеологии" архаичного общества. Охватываемая этой категорией совокупность явлений никогда не приобретала законченной определенности. Может быть, следует подчеркнуть, что, по мнению людей, в этих явлениях не было ничего сверхъестественного, напротив, они были натуральны, понятны, совершенно ординарны. Трудность в том, что современное сознание, привычное к имеющим точное содержание понятиям, отступает перед понятиями с постоянно изменяющимся содержанием, то весьма отвлеченными, то конкретными, имеющими, как хорошая пословица, двойное значение - общее и частное. К тому же индивидуальное сознание и в предклассовом обществе вряд ли бывало способно полностью охватить все богатство смысла, вкладываемого общественным сознанием в то, что условно можно назвать "жизненным началом".
Пока человек не противопоставлял себя природе и не стал говорить и думать о ней как о враге, которого надо покорить, он, естественно, видел себя такой же ее частью, как и окружавший его растительный и животный мир. Природа представлялась ему единым целым, все элементы которого взаимосвязаны и, в частности, объединены потоком жизни-сознания, который где-то еле заметен, где-то могуч, но наличествует и может быть обнаружен всюду.
Вероятно, именно об этом говорили английскому этнографу А. Харвуду в деревнях сафва на южных нагорьях Танзании, когда объясняли, что такое инзионгони. О некой силе, как бы пронизывающей все сущее и называемой джок, рассказывали английскому исследователю Т. Хейли среди лангов Уганды. По мнению бельгийского этнографа-миссионера П. Темпельса, понятие жизненной силы служит своеобразной почвой для миропонимания всех народов, принадлежащих к группе банту. Возможно, что распространение этого представления даже шире.
Эта сила была и независима от человеческой воли и в чем-то ей подвластна. На нее могли оказать влияние те, кто знал, как к ней подступиться. Вспомним, что га верили в способность ведьм даже пожирать жизненное начало человека - его кла. Эта сила была способна принести обществу благосостояние, мир, здоровье, и от ее воздействия следовало защищаться, воздвигая многочисленные барьеры - запреты-табу. Будучи своеобразной проекцией общественного сознания на внешний мир, эта сила была особенно чувствительна к слову, к жесту, к изображению, то есть ко всему тому, в чем выражались людская мысль и людское воображение.
На этой почве выросла непроходимая чащоба суеверий, странных, фантастических представлений. Она питала многие религии, возникшие в древности в пред-классовом обществе, повлияла на форму и содержание сопровождавших эти религии обрядов. И этот ритуал и эти верования могли исчезать, но они всегда возрождались, правда в ином обличье. Само архаичное сознание трансформировалось медленно, и даже во многих крупных крестьянских движениях эпохи борьбы за независимость еще можно было обнаружить его воздействие на людские умы. Оно накладывало глубочайший отпечаток на содержание духовной, идейной борьбы, происходившей в деревне Тропической Африки. В то же время и само это сознание испытывало на себе влияние и происходящего столкновения новых взглядов, новых верований, новых идей и изменения всего содержания деревенской жизни.
Когда мертвые сильнее живых
Когда летом 1971 года я был в Браззавиле, мне много рассказывали о начатой в республике работе по укрупнению деревень. В этой сложной операции тогдашние руководители страны видели чуть ли не главный рычаг, который позволил бы им вытащить крестьянство из трясины застоя. Они восторженно говорили о будущих селах, где каждый сможет послать своих детей в школу, получить необходимое медицинское обслуживание, купить в магазине все нужные ему товары. Меня убеждали, что, несмотря на свою очевидную дороговизну, эта операция окупится тем, что позволит ускорить модернизацию сельского хозяйства, резко повысить культурный уровень деревни.
Эти соображения казались убедительными.
- Как же практически обстоят дела с укрупнением деревень? - справлялся я у своих собеседников. Ответы, однако, зачастую бывали уклончивыми.
В деревне неподалеку от Долизи я разговорился с учителем местной начальной школы. Он открыл мне совершенно новую сторону всей проблемы.
- Наш главный противник, - говорил он, - это культ предков. Крестьяне отказываются покинуть земли, где похоронены их прапрадеды. Они спрашивают: а кто займется древними могилами? Кто станет наблюдать за посаженными там фруктовыми деревьями? Умершие в сновидениях посещают живых, живые связаны с ними нерасторжимыми обязательствами. Кто же осмелится их нарушить? Ведь предки защищают семьи, отгоняют от жилищ злых духов.
- Бросить деревню, - продолжал учитель, - значило бы утратить покровительство предков. К тому же уход живых на другие места мог бы вызвать раздражение прародителей племени. А это опасно. Мертвые сильнее живых!
Наблюдения учителя подтверждались и другими лицами, знающими обстановку в местной деревне. Кое-что проскальзывало и в столичной печати.
При помощи магических обрядов
В еженедельнике "Этумба" я прочел заметку о задержании народной милицией в местечке Майейе, на дороге в Муйондзи, двух колдунов-пигмеев. Оказалось, что пигмеев, славящихся среди крестьян своей магической силой, призвал на помощь бывший староста деревушки Дуду. Он хотел, чтобы колдуны бросили заговор на руководителя района и работников, ответственных за укрупнение деревень, и помешали переселению жителей Дуду в Майейе. Пигмеи охотно взялись за это дело.
Мир, где живые считали себя слабее мертвых, не спешил раскрывать свои тайны. Поступки людей подчинялись здесь каким-то особым законам. Новое наталкивалось на сопротивление архаичного сознания, с которым оно казалось несовместимым. Это сознание подсказывало людям привычные способы борьбы - колдовство, магию. Оно выглядело сильным, всепроникающим. Может быть, в тех случаях, когда оно диктовало поступки людей прогрессивных, добивающихся обновления общества, его влияние становилось подчеркнуто явственным.
А так бывало нередко.
Мне рассказывали, что в одной из северных деревень страны председатель ее революционного комитета наталкивался на ожесточенное сопротивление бывшего деревенского старшины. Тот пользовался репутацией опасного колдуна и охотно обращался к магическим силам, чтобы подорвать авторитет председателя, запугать членов комитета. И тогда этот председатель, в крайности, призвал в деревню знахарей, опять-таки пигмеев. Эти колдуны спасли престиж новых властей деревни. Магическими обрядами они сумели полностью парализовать влияние деревенского знахаря. Его перестали бояться.
Эта история показалась мне чрезвычайно характерной. Не означала ли она, спрашивал я себя, что конфликты между людьми, становящиеся в деревне всё более многочисленными по мере углубления распада традиционного общества, неизбежно принимали драматическую форму борьбы при помощи иллюзорных, будто бы сверхъестественных средств? В этой борьбе, в сущности, сталкивались призраки, скрещивались несуществующие шпаги, но людям был слышен звон металла, а мелькающие вокруг тени выглядели телесными. Сознание общества было таким, что во всем этом не было ничего невероятного, вернее, ничего такого, что не соответствовало его представлениям.
То, что я видел в Народной Республике Конго, не было чем-то исключительным. Сходные явления можно было наблюдать во многих африканских странах.
Английский этнограф М. Филд описала, как распространение культуры какао на Золотом Береге (как тогда называлась Гана) в начале века способствовало освобождению крестьянина от родо-племенных обязанностей и обязательств. Но одновременно исчезли и средства защиты, которыми архаичное общество обеспечивало безопасность каждого своего члена. В деревнях, выращивающих какао, множились конфликты из-за накопленных богатыми фермерами состояний, из-за крупных наследств. Волнами растекались зависть и взаимная неприязнь.
Как и в Конго, эти человеческие страсти находили выход в колдовстве, в заговорах. Страх словно пропитывал крестьянские общины, и на месте исчезавших традиционных средств защиты от таинственной опасности сглаза появлялись новые - особые часовенки, оберегавшие крестьянина от окружавшей его невидимой, неразличимой враждебности. Интересно наблюдение М. Филд о том, что количество этих часовенок возрастало параллельно увеличению объема производства какао.
"Какао не показало нам хорошего человека", - говорили крестьяне Золотого Берега. В горечи, которой напоена эта фраза, - свидетельство краха традиционной морали, свидетельство падения этических норм архаичного общества.
…Когда я работал в Гане, то не раз сталкивался с отголосками того, что можно было бы назвать "революцией сознания" в африканском крестьянстве.
Юго-запад этой страны удивительно живописен. Невысокие холмы покрыты густым лесом. Кое-где он был расчищен под плантации бананов или какао, кое-где в чащобе были проложены дороги. И все же здесь, у границы с Берегом Слоновой Кости, лес сохранил свою былую мощь. Темный, сырой, наполненный странными звуками, он тесным кольцом окружал бедные деревеньки.
Здесь же впадает в море и священная река народов акан - Тано.
Еще во времена первой мировой войны в эти глухие места прибыл из Либерии "пророк" Харрис. По воспоминаниям, это был высокий седой старик, всегда одетый в белое. Он шел от деревни к деревне, опираясь на крестообразный посох. Его горячие, взволнованные проповеди собирали тысячи крестьян. Он провозглашал новое, христианское вероучение, призывал народ сжигать идолов и разрушать их алтари.
Проповеди Харриса широко разнеслись по тропическому лесу. Этому благоприятствовал великолепный резонатор - колониальная эксплуатация. На Береге Слоновой Кости, где Харрис провел свыше двух лет, только что завершилось завоевание страны французами. На Золотом Береге лишь недавно отгремели кровопролитные ашантийские войны. Начавшаяся война в Европе отозвалась и в английских и во французских колониях усилением поборов, широким применением принудительного труда.
Ныне можно только догадываться о том, какую глубокую ломку в сознании людей произвел вызванный колонизацией кризис. Какие споры шли тогда по деревням? Какие мысли волновали людей? Наверное, в глазах многих традиционные религиозные взгляды становились предметом сомнений, а может быть, и насмешки, когда появился Харрис. Разве сумели предки, в честь которых чуть ли не ежедневно совершались жертвоприношения, защитить народ от чужеземных захватчиков? Разве заступились боги за своих почитателей? Когда стреляли английские и французские винтовки, боги скрывались в чаще леса.
Проповеди "пророка" давали выход крестьянскому гневу - и гневу против богов и гневу против завоевателей. По всему побережью запылали костры, куда летели деревянные изваяния. Свыше 120 тысяч человек приняли учение Харриса только на Береге Слоновой Кости. Французские колониальные власти поспешили выслать мятежного "пророка" из страны.