Французский этнолог Клод Мейяссу на примере гуро - небольшой этнической группы Берега Слоновой Кости - показал, каким страшным ударом по африканскому крестьянству явилась европейская колонизация даже там, где не происходило отчуждение земель новыми властями. Его людские резервы резко сократились из-за массовых мобилизаций молодежи на трудовые работы; сселения крестьян в деревни отрывало их от уже освоенных земель; многочисленные поборы и налоги лишали самого необходимого.
Тяжкой была не только эпоха собственно завоевания. И в последующие годы колониальный пресс продолжал давить. Его воздействие было двояким: ставя земледельца на грань голодной смерти, он вынуждал его, напрягая все силы, увеличивать производство. В то же время колониализм лишал крестьянина материальной возможности приобретать новую, более совершенную технику, приступить к использованию удобрений, вводить в севооборот более выгодные культуры.
Когда колонизаторы стали внедрять в африканское сельское хозяйство новые культуры (хлопок, арахис, какао, кофе, бананы, масличная пальма), за них ухватились, как за спасательный круг, и сами крестьяне. Сравнительно высокие цены на эти нашедшие спрос на мировом рынке продукты привели к тому, что их начали выращивать повсеместно. Гана вышла на первое место в мире по сборам какао-бобов. Кения экспортировала громадное количество персидской ромашки. Но этот успех зачастую был призрачным, доставался слишком дорогой ценой.
В Далабе на Фута-Джаллоне я долго разговаривал со стариком лесничим, давно работающим в этих местах. В ответ на мои вопросы он рассказал:
- До колонизации края крестьянское хозяйство было натуральным. Существовала своего рода гармония между потребностями семьи, производительностью орудий труда и традиционными методами сохранения плодородия почвы. Что я хочу сказать? Например, одна крестьянская семья могла за год мотыгой обработать около четырех гектаров. Собранный с этого поля урожай обеспечивал ее нужды. Когда земля истощалась, крестьянин осваивал новый участок, а старое поле становилось залежью.
Лесничий внимательно посмотрел на меня: понятен ли ход его рассуждений? Я утвердительно кивнул. Он продолжал:
- Тяжесть колониального пресса поставила крестьянина перед дилеммой - или умереть с голоду, или производить больше. Но как поднять урожай? Удобрения слишком дороги, поэтому переход к интенсивному земледелию был практически невозможен. Оставался один выход - расширение обрабатываемых земель. Когда в двадцатые годы появились первые плуги и начал применяться тягловый скот, это было для крестьян подлинным откровением. Отказывая себе буквально во всем, они собирали деньги на покупку плуга и быков.
- Но ведь это же своего рода техническая революция, этот переход от мотыги к плугу! - воскликнул я.
Лесничий горько усмехнулся:
- Еще одна такая "революция" - и плодородие африканских почв станет преданием. Подгоняемые колониальной эксплуатацией, крестьяне всемерно расширяли посевы. Они выжигали новые и новые участки саванны и леса, обрабатывали землю до ее полного истощения. Плуг буквально пожирал землю.
Зачастую новые поля под доходные культуры создавались за счет сокращения посевов зерновых, посадок корнеплодов, овощей. А в результате случалось, что деревня с трудом могла прокормить себя. Былое равновесие ее производительных сил и потребностей оказывалось разрушенным, а переход к более высокому уровню производства заторможен.
За зеленой стеной
Нельзя сказать, что жизнь африканской деревни отгорожена от стороннего наблюдателя какой-то особенно непроницаемой преградой. Более всего мешают ее попять неизбежное посредничество переводчика, различия национального опыта и, наконец, культуры, приводящие временами к полному взаимному… непониманию. Всегда существует и известный порог, перешагнув который любознательность превращается в назойливое, нескромное любопытство. Его же нигде не переносят.
Я постепенно узнавал различные стороны крестьянского быта, и в частности пережитки родовых отношений, столь распространенных и прочных в Тропической Африке.
Помню, у дороги от Аккры в городок Кофоридуа, у выезда из одной небольшой деревушки, я часто видел мастера - резчика по дереву. Когда я проезжал, он сидел, как правило, у дорожной обочины в окружении ребятишек, зачарованно следившими за его работой.
В правой руке он держал изогнутый крюком резец. Перед ним, на земле, лежал массивный деревянный комель. Разговаривая с детьми, мастер часто-часто ударял резцом по куску дерева, от которого искрами разлеталась белая стружка. Дерево было мягким, и работа спорилась. В стороне стояли уже готовые изделия - предназначенные на продажу "стулья".
Впрочем, это слово вряд ли подходило. Скорее можно было говорить о своеобразных скульптурах, вытесанных из массивных деревянных кусков. Собственно сиденье представляло толстую, вогнутую пластину шириной 30–40 сантиметров и длиной до 60 сантиметров. Ниже была вырезана большая геометрическая фигура, типичная для орнамента народов акан. Она располагалась опять-таки на массивной, плоской доске примерно такого же размера, как и верхняя. Повторяю, что весь этот "стул" тесался из одного комля дерева.
Для каждой фигуры орнамента у акан было свое название. В этой связи среди ученых - искусствоведов и этнографов - сталкивались два мнения. Сторонники одного утверждали, что национальный орнамент состоял из идеограмм - символов, в которых заключался определенный, к сожалению забытый, смысл. Им возражали, подчеркивая, что названия отдельных геометрических "знаков" отнюдь не означает их скрытого смысла. Названия выбирались произвольно и не соответствовали уже известной, установленной с достаточной степенью точности логике развития орнаментальных фигур.
Работающий у дорожной обочины резчик перечислил мне несколько десятков известных ему орнаментальных фигур, но не смог сказать, соответствуют ли их названия якобы вкладываемому народом в каждый знак смыслу. Когда я спросил его, изменял ли он сам вырезаемые из дерева знаки, резчик с удивлением посмотрел на меня.
- Зачем? - спросил он, пожимая плечами. - Да это и не принято. Их перестанут покупать, если увидят, что они стали другими.
Однако он признал, что раньше эти "стулья" не использовались как сиденья.
- Это были священные предметы, - объяснил он.
Как-то раз я присутствовал на народном празднике в небольшой ашантийской деревушке. Это было пышное торжество, в котором участвовали все, от мала до велика, деревенские жители. Вдруг среди восседающих в паланкинах вождей, среди пестрых, громадных зонтов, обшитых золотыми кистями, я увидел, как несли странную деревянную фигуру, которую, только приглядевшись внимательно, узнал. Она выглядела совершенно так же, как и "стул", который изготовил практически на моих глазах резчик. Правда, фигура почернела от времени и была украшена темными бронзовыми колокольчиками и бронзовыми же пластинами. Ее окружала толпа людей, которые относились к ней с видимым почитанием.
Позднее мне объяснили, что у народов акан каждый род обладал подобным "троном". В крестьянстве было распространено убеждение, что в нем заключена особая сила - как бы жизненное начало рода. Это чем-то напоминало мне сказку о Кощее Бессмертном, прятавшем свою душу в яйце. Когда я рассказал ее своим знакомым-африканцам, они согласились, что сходство, действительно, существовало.
Была у "трона" и другая роль. Он служил как бы центром собирания, центром сплочения рода.
У ашанти, как я знал, были сильны пережитки матриархальных отношений. Что это означало на практике? Мужчины занимали господствующее положение и в хозяйственной деятельности и в общественной жизни. Однако родство по женской линии было намного важнее родства по линии мужской, и это оказывало громадное влияние на весь местный быт.
В частности, наследство переходило от отца не к его детям, а к племянникам - детям его сестер. В особенности строго этот принцип соблюдался в отношении земли, которая должна была сохраняться в материнском роду. Но и в тех случаях, когда речь шла о состоянии, нажитом самим умершим, порядок наследования не изменялся. Лишь после того, как родовые традиции оказались основательно подорванными, движимое имущество стало наследоваться от отца к детям.
Очень явственным было воздействие матриархальных порядков на наследование власти. Если умирал вождь, не его сыновья поднимались на трон. Они даже не претендовали на это, удовлетворяясь обычно высоким положением в материнском роду. На трон старейшины племени избирали преемника из рода матери вождя, из числа либо его младших братьев, либо племянников.
Таким образом, материнский род был силой, с которой нельзя было не считаться. В то же время, как и в обществах, где были прочны пережитки патриархальнородовых отношений, в ашантийской семье господствующее положение занимал мужчина. В его дом приходила жеиа после вступления в брак, он распоряжался судьбой своих детей.
В результате у ашанти, как и у других народов акан, обнаруживалось противоречие между двумя началами организации родового общества: матриархальным и патриархальным. А одновременно - и именно потому, что такое противоречие существовало, - становилось важным наличие некоего центра, с которым были бы связаны все члены рода вне зависимости от того, где они находятся. "Трон" рода, воплощавший его жизненную силу, бывший как бы "узлом", связывающим мертвых, живущих и будущих членов рода в единый организм, мог превосходно выполнять эту роль.
К слову сказать, сама эта живучесть архаичных общественных порядков, как я сейчас вспоминаю, была для меня в известной степени неожиданностью. Я не сразу увидел, что родовые традиции и обычаи во многом формировали быт, повседневное поведение людей от первого младенческого крика до предсмертного вздоха. Конечно, кое-где это влияние отступало, кое-где нормы отношений круто изменились за последние десятилетия, но прошлое сразу же проступало наружу, стоило копнуть чуть глубже.
Душа еще не родившегося ребенка, по поверьям йоруба, склонялась перед божеством Олодумаре с просьбой "выбрать" для нее земную судьбу. Тот, кто скромно ходатайствовал о пище, достатке и детях, получал желаемое. Тот же, кто требовал удачи как чего-то должного, обманывался в своих ожиданиях. Обреченный на бедность, упорным трудом он мог кое-что заработать, но богатство было для него недосягаемо.
У таленси Северной Ганы каждый женатый человек располагал алтарем "доброй судьбы". Пока он был молод и зависел от отца, этот алтарь находился в помещении его матери. Когда у него появлялись дети, его перемещали туда, где находилась жена. Наконец, после того как он занимал положение своего отца, алтарь выносился за околицу. Тем самым подчеркивалось, что глава рода отвечал за судьбу не только свою, но и всех зависящих от него мужчин и женщин.
Эта идея предопределенности благоприятствовала устойчивости, неизменности родо-племенных порядков. Она была тем более живуча, тем более глубоко пронизывала всю психологию человека, что отвечала всему духу архаичного мышления, отрицающего случайность и свободу воли. Кроме того, незыблемая, на первый взгляд, прочность унаследованных от прошлого общественных отношений придавала идее предопределенности, идее судьбы видимость исторической обоснованности.
Какими же вехами отмечалась жизнь человека в африканской деревне?
В 1965 году уроженец Восточной Нигерии Дилим Окафор-Омали выпустил в свет чудесную книгу, в которой взволнованно описал деревню своего детства.
В течение двенадцати дней, или трех недель по календарю ибо, после рождения ребенка, писал Дилим Окафор-Омали, обычай запрещал матери есть вместе с мужем. Она не допускалась в хижину - обу, где ее супруг обычно принимал гостей, и не могла присутствовать на похоронах. Ее единственной обязанностью все это время было кормить новорожденного, который тоже не должен был появляться в обу.
Через три недели после родов совершалась церемо-пия ито-нва. Постель, на которой спали мать с ребенком, вымывалась и уносилась прочь. Отныне и мать и новорожденный могли появляться всюду. Матери вновь разрешалось есть вместе с мужем.
Следующим был праздник выбора имени для ребенка. В нем участвовали не только сородичи матери и отца, но все жители деревни. Друзей, родственников приглашали даже из дальних мест. После этой церемонии с матери снимался последний запрет - посещать рынок.
Главными заинтересованными лицами были, конечно, родители ребенка, а также его бабушки и дедушки. Каждый из них участвовал в выборе имени. Но, кроме того, с одобрения семьи любой приглашенный на праздник мог дать ребенку имя, сопровождая свой выбор специальным именинным подарком.
Следующей крупной вехой в жизни новорожденного был обряд игба агу. Он проводился в сроки, выбранные отцом ребенка. Приглашенный им ведун указывал, кто из предков находил свое новое воплощение в младенце. Когда имя этого предка устанавливалось, то изготовлялась представлявшая его большая деревянная кукла - окпенси. Она помещалась в хижину обы, где находились окпенси всех членов семьи. К этим деревянным фигурам возлагались орехи кола, перед ними совершались возлияния пальмового вина и читались обращенные к предкам молитвы.
Как видно, с первых мгновений новой жизни семейной группой принимались меры защиты матери и ее ребенка, а также всего рода от возможных последствий появления на свет нового живого существа. Первые дни, пока оставалось неизвестным, какие силы приведены в движение рождением нового человека, с кем из предков у него особенно тесные связи, эти меры, заключавшиеся в различных табу, были очень строги и многообразны. Позднее они слабели, сменялись другими, которые уже не имели столь явственно выраженного в первое время "карантинного" характера. И так на всем протяжении жизни человека.
Важнейшим этапом в жизни крестьянина было создание собственной семьи.
Шла ли речь об ухаживании, сватовстве, свадьбе, каждый жест, затрагивающий будущую семью, был окружен поэзией и наделен в глазах всего общества особым, очень значительным смыслом. Ведь брак скреплял не только союз двух людей, он устанавливал новые тесные связи между двумя родами. В его прочности заключался также залог единства и сплоченности всего племени.
Два жестких принципа четко определяли круг людей, среди которых могли допускаться брачные отношения. Один из них в науке известен как принцип эндогамии, второй - экзогамии. Первый требовал, чтобы жених и невеста принадлежали к одному племени, и запрещал вступление в брак с мужчиной или женщиной, которые были бы, по мнению племени, чужаками. Согласно второму принципу мужчине запрещалось выбирать себе невесту среди девушек его рода. Он должен был искать ее среди соплеменниц, принадлежащих к другим родам.
Время подтачивает эти нормы. Браки с иноплеменниками учащаются даже в глухих деревнях. Тем не менее в памяти людей еще живы суровые требования прошлых лет. И многие допускали их разумность. Ведь брак вне племени мог привести к тому, что племенные покровители отвергнут детей новой семьи. Кроме того, разве обычная житейская мудрость не требовала избегать положений, в которых долг перед племенем и обязанности перед семьей вступали бы в конфликт? А такая ситуация становилась возможной при женитьбе на иноплеменнице.
…Среди джерма существовал такой обычай: юноша извещал девушку о своей любви через друга. Она не отвечала на это признание прямо, а улыбкой при упоминании подругами его имени. Если же девушка делала вид, что сердится, это значило, что ее сердце не отвечает юноше взаимностью.
Опять-таки через друга молодой человек преподносил подарок матери своей возлюбленной и испрашивал согласия на встречи с ее дочерью. Когда это согласие бывало получено, друзья юноши и девушки устраивали им первое свидание наедине. Вечером в назначенный день подруга будущей невесты расстилала циновку у хижины ее отца. Жениха сопровождал его друг. После того как влюбленные начинали беседу, сидя на циновке, посредники незаметно удалялись. Свидание могло затянуться до утра. Уходя, жених сворачивал циновку и оставлял в пей деньги, которые подруга невесты передавала ее матери.
Еще до помолвки жених должен был нанести визиты всем сородичам и свойственникам невесты, преподнося каждому хотя бы небольшой подарок. В прошлом, получая от родителей невесты твердое согласие на брак, он вручал им пять тысяч ракушек каури, служивших среди джерма деньгами, как бы подтверждая тем самым твердость своего намерения. Он должен был также передать родителям невесты немалое количество каури и после помолвки.
Случалось так, что несколько претендентов посылали семье невесты эти деньги. От девушки зависело, кого она выберет мужем. Когда родители узнавали ее решение, то направляли к жениху посланца, который сообщал ему радостную весть. Отвергнутые претенденты полностью получали назад переданные ими семье невесты деньги. Что касается денег жениха, то они делились между родственниками невесты и знатными людьми деревни.
Теперь в "игру" включались родственники жениха. Они начинали переговоры с дядей невесты по отцовской линии о сумме выкупа, который следовало внести. Тот сначала притворялся ничего не понимающим, но, получив подарок, соглашался продолжать разговор. Отданный за невесту выкуп потом будет использован на приобретение ее приданого.
Когда узнаешь, как много подарков переходило из рук в руки, может показаться, что брак был чуть ли не коммерческой сделкой. Ничего подобного. Ни выбор жениха, ни решение невесты не диктовалось денежными соображениями. Происходивший обмен подношениями имел целью закрепить отношения между родами, накладывая определенные обязательства на лиц, принимающих эти дары.
Если жених и его родные не в состоянии были сразу и полностью внести выкуп за невесту, ее семья охотно соглашалась с тем, чтобы остаток был ей передан после рождения первого ребенка. Обычно этот долг определялся в поголовье скота, который предназначался женщине и позволял ей сохранять известную хозяйственную самостоятельность.
В день свадьбы невеста приходила в хижину своей подруги, и там друзья прятали ее от жениха до тех пор, пока его товарищи не уплачивали особого выкупа. Пополудни девушку купали в воде со снадобьями, которые защищали от заговора и сглаза. Одетую в белое платье невесту сестра ее матери передавала сестре отца, а та, в свою очередь, вручала девушку тетке жениха. При этом она говорила:
Вот что мы вам доверяем,
Вот какую драгоценность мы вам доверяем.
Заботьтесь о ней,
Как вы заботитесь о собственной жизни.
Затем от жениха требовали, чтобы в хижине тещи он коснулся ее кровати. Если позднее вспыхнет спор, муж будет не вправе сказать, что он не по собственному желанию пришел за женой в этот дом.
После брака жена "спасалась" у своих родных. Мать и тетки устраивали по этому поводу танцы, сопровождавшиеся пиршеством. Они по-новому, как женщине, заплетали ей волосы. Теперь молодая жена окончательно возвращалась к мужу, где ей отводилась временная хижина. Только через два-три месяца ей строили постоянное жилище, рядом с которым ставили амбар для зерна.