История последних недель жизни Рэли не зря получила широкую известность: путешествие из Солсбери в Лондон, попытка бегства морем, передача в руки "сэра Иуды" Стакли и новое заключение в Тауэре, где за ним шпионили и подвергали беспощадному перекрестному допросу, выжимая признания в противозаконных действиях. При этом обвинения понемногу смещались от конкретных событий в Гвиане в сторону расплывчатых "заговоров против престола" и столь же туманных обвинений в измене сюзерену. Однако обвинители не решились провести открытый суд над Рэли, опасаясь предоставить этому златоусту и остроумцу трибуну, с которой он мог бы завоевать сочувствие общества. Дело рассматривала особая комиссия, которая нашла его виновным в государственной измене; чтобы избежать юридических затруднений, судьи воскресили старый приговор 1603 года. Рэли, решили они, совершил достаточно новых преступлений, которые "разбудили королевское правосудие и заставили возвратиться к прежнему законному приговору против".
Смертный приговор был приведен в исполнение в девять часов утра в пятницу 29 октября 1618 года. С эшафота палача в Олд-Пэлас-Ярд в Вестминстере Рэли позволили выступить с последним словом. Пользуясь приготовленными заранее для этого случая заметками, он вновь отверг выдвинутые против него обвинения, причем счел важным в свой последний час опровергнуть обвинение в том, что "вовсе не намеревался отправиться в Гвиану, и не знал ни о каких копях, и ничего подобного не задумывал, как только получить свободу, которую не сумел сохранить… Но я действительно намеревался добыть золото для блага его величества и тех, кто отправился со мной, как и прочих моих соотечественников", - писал он.
Рэли искренне верил тому, что говорил. Вещи, найденные при нем после повторного ареста при неудачной попытке бежать, составляют микрокосм его жизни и амбиций. Опись включает пятьдесят фунтов золотом, "одно кольцо с бриллиантом, носимое на пальце, полученное им от покойной королевы", кусок магнетита в красном кошеле, несколько образцов серебряной руды и - из Гвианы - золотые и медные фигурки, несколько грубых набросков местности, один или два маленьких слитка золота (возможно, захваченных в Сан-Томе) и образец знаменитой гвианской золотоносной породы.
Глава 7. Любитель шоколада
Когда сэр Уолтер Рэли со своей тысячей "мерзавцев" в составе второй экспедиции тщетно бросал вызов испанцам, претендовавшим на владение неуловимыми золотыми приисками Гвианы, следующий великий пропагандист мифа о Золотых Антилах среди англичан был еще школяром. Мальчику, который позже назовет себя "англо-американцем", предстояло первым из англичан посетить испанскую империю в Америке и первым в Северной Европе описать увиденное там. Его живой отчет об американских колониях Испании подхватил тему Золотых Антил с того места, на котором оборвал ее Рэли в "Открытии", и он, подобно Рэли, сознательно побуждал англичан искать себе места под карибским солнцем. Однако на этом его сходство с Рэли оканчивается, поскольку если Рэли был блестящим гением, прибегавшим к обходным путям ради исполнения великих замыслов, то новый герой оказался его "соломенным подобием": человек с низкими целями, который лгал, мошенничал и угодничал, писал и проповедовал только ради наибольшей выгоды в любой ситуации. Он был мелким игроком и никогда не метил высоко, а попросту старался всегда выбирать и поддерживать победителя. И все же он больше, чем Рэли, способствовал продвижению англичан на Карибы.
Томас Гейдж, "англо-американец" был отступником и ренегатом, фатом и гурманом. Но именно в этих пороках его характера кроется некоторое очарование. Гейджа при жизни поносили и преследовали за все его грехи, как совершенные, так и задуманные, да и позднейшие комментаторы либо выносили ему беспощадный приговор, либо смотрели на него с пренебрежением, как на сбившегося с пути неудачника. Кажется, лишь немногие готовы были увидеть светлую сторону в жизни и приключениях Томаса Гейджа и признать его тем, чем он был - прирожденным фигляром. Главной слабостью Гейджа была безошибочная способность портить все, чего касалась его рука. Это свойство навлекло на него множество несчастий и заставляло его неизменно идти чуть-чуть не в ногу с событиями. Он безуспешно пытался упорядочить свою жизнь и силился поспевать за событиями, но успевал только метаться от неудачи к неудаче. Ему каждый раз удавалось выкрутиться, но спасение оказывалось временным, а прекратить неуклонное скольжение под гору жизни он не мог. Если взглянуть на него в этом свете, мы увидим "англо-американца" не злобным негодяем, а просто немного неумелым и безнадежно заурядным искателем счастья.
Жизнь Томаса Гейджа пришлась на время религиозных смут XVII века, и все его беды и странствия коренятся в том обстоятельстве, что он родился в Англии, в строго католической семье. Его прадед, заложивший фундамент фамильного состояния, сэр Джон Гейдж, числился ярым приверженцем римской католической церкви. При королеве Марии он стал констеблем Тауэра, и в его обязанности входила охрана принцессы Елизаветы, когда сводная сестра посадила ту под замок. Кроме того, сэр Джон Гейдж играл ведущую роль в подавлении антииспанского восстания Уайетта и активно выступал в поддержку брака Марии с Филиппом Испанским. Короче, все деяния сэра Джона выказывали в нем убежденного паписта и стойкого сторонника испанской партии, и наследники в свой черед следовали его примеру. Один внук, Роберт Гейдж (дядя Томаса), зашел так далеко, что принял участие в пресловутом заговоре Бабингтона. Заговорщики намеревались убить королеву Елизавету и посадить на ее место Марию Стюарт. Когда заговор разоблачили и большую часть заговорщиков, как и следовало ожидать, казнили, семья Гейдж приобрела первого мученика. С той поры, более, чем прежде, единоверцы гордились ими, а протестанты смотрели на них с подозрением. Когда католическая партия при дворе была в силе, Гейджи процветали; когда правили протестанты, они попадали под подозрение и подвергались гонениям. Отец Томаса, взявший жену из столь же непримиримого католического семейства, был арестован дважды: первый раз по подозрению в соучастии в заговоре Бабингтона, а второй - за укрывательство священника-иезуита. В результате он лишился большой доли богатства и вынужден был удалиться во временное изгнание в испанские Нидерланды. Мать Томаса тоже не боялась навлечь на себя беду: незадолго до рождения Томаса ей предъявили стандартное обвинение в укрывательстве иезуита, и хотя могущественные друзья, заступившись, добились ее освобождения, иезуит и второй обвиняемый по тому же делу были повешены. Разумеется, детство Томаса Гейджа прошло под впечатлением этих религиозных приключений.
Однако семейство Гейдж не только пережило все эти превратности судьбы, но и преуспело. Гейджи каким-то образом умудрились удержать за собой положение одного из наиболее обеспеченных землями родов. Более того, религиозные преследования, как это часто бывает, только укрепили в Гейджах твердость в вере, каковая вскоре явно выразилась в поддержке миссионерской деятельности Общества Иисуса. В результате Томаса воспитывали с прицелом на вступление в это общество, а из шести его родных и сводных братьев двое действительно стали иезуитами, а еще двое служили ордену, не уходя от мирской суеты. Старший сын, сэр Генри Гейдж, был воспитан в духе иезуитов, а повзрослев, едва ли не всю жизнь прослужил на континенте офицером Английского легиона - войска лишившихся родины католиков, перешедших на службу испанской короне. По обычаю знатных англичан-католиков тех лет, Гейджи посылали сыновей за море, где они могли получить образование, подобающее их вере. Почти всех мальчиков посылали через Ла-Манш в иезуитский колледж Сент-Омера во французской Фландрии, где, поскольку подобная практика вызывала естественное недовольство английских властей, прибывших из-за границы учеников записывали под псевдонимами. Так вот, когда сэр Уолтер Рэли вернулся из Гвианы, некий Томас Говард, а в действительности Гейдж, учился там последний год.
На следующий год, когда Томасу исполнилось восемнадцать и обучение завершилось, отец послал юношу в Испанию, где ему предстояло продолжать обучение богословию до вступления в орден иезуитов. Но в Испании, вдали от отцовского присмотра, Томас Гейдж впервые проявил хронически бесталанный дух независимости, впоследствии отравлявший всю его жизнь. В колледже Сан-Грегорио в Вальядолиде он подпал под влияние учителя-доминиканца и бесшабашно решил, что доминиканцы ему больше по душе, чем иезуиты. Нет оснований думать, что решение его основывалось на глубокой вере, и с тем же успехом можно предположить, что юный Томас просто опасался за свою жизнь, поскольку многих ставших иезуитами англичан безжалостно отсылали на родину для тайной проповеди. Томас Гейдж, возможно, искренне не желал становиться очередным мучеником в почетном списке Гейджей. Однако, по каким бы причинам он ни избрал орден доминиканцев, переход он совершил с характерной для него неуклюжестью. Вместо того чтобы попытаться смягчить отца, всем сердцем желавшего видеть Томаса в Обществе Иисуса, он затеял по этому поводу едкую переписку с родителями, которая завершилась, по словам самого Томаса, "резким и сердитым письмом… от моего отца. В нем он выражал мне недовольство всех моих друзей и родичей и собственное гневное возмущение против меня… Он добавил, что лучше бы потратил свои деньги, сделав из меня повара в колледже иезуитов, чем генерала доминиканского ордена". Чтобы яснее выразить свое недовольство, отец Томаса уведомил сына, что вычеркнул его из завещания.
У Гейджей, сторонников иезуитов, были основания гневаться, поскольку обращение блудного Томаса к доминиканцам было равносильно отступничеству. В начале XVII века религиозная вражда не ограничивалась ненавистью между папистами и протестантами. Внутри католической церкви шло жестокое соперничество между иезуитами, доминиканцами, францисканцами, мерседарианцами и другими монашескими орденами. Их взаимное соперничество не ограничивалось вопросами казуистики и догматов. Яростные политические схватки зачастую вспыхивали, когда несколько орденов спорили за одну область влияния. В таких случаях ордена не брезговали переманивать друг у друга начинающих священников (в случае с Томасом - успешно), добиваться отстранения соперников от миссионерской деятельности в избранной области или, на более фривольном уровне, вступать в упорное состязание на самый мелодичный хор семинарии. Случалось, что диспуты приобретали шовинистический характер; вальядолидский колледж Сан-Грегорио особенно славился постоянными трениями между испанцами и "иностранцами". Подобные свары едва ли способствовали серьезному религиозному настрою молодежи, и Томас Гейдж, которому - о чем не следует забывать - не оставили свободы выбора призвания, был не единственным клириком, мало думавшим о духовной стороне и менявшим ордена ради карьеры и честолюбия.
Итак, в мае 1625 года Томас Гейдж, двадцати двух лет от роду или около того, не слишком озабоченный религиозными вопросами, очутился в доминиканском братстве в Хересе. В это время папский посланец объезжал монастыри с целью вербовки миссионеров на Филиппины. Один из друзей Томаса и бывший однокашник по имени Антонио Мелендес уже вызвался стать миссионером, и молодой англичанин, вполне естественно, подумывал присоединиться к нему. Недостаток религиозного пыла возмещался у Гейджа непреодолимой тягой к странствиям. Он решил отправиться в путь, чтобы, как он потом говорил, "пополнить изучение природы познанием богатой Америки и цветущей Азии". Ему хотелось повидать мир, и бродячая жизнь миссионера-доминиканца предоставляла к тому отличную возможность. И вот они с другом Антонио и молодым монахом-ирландцем из того же монастыря покинули Херес и на ослах добрались до Кадиса, где влились в большую группу доминиканцев, нетерпеливо дожидавшихся выхода в море Индийского флота, ежегодно отправлявшегося в Новый Свет.
Официально Томас Гейдж ни в коем случае не мог попасть в доминиканскую миссию на западе. По испанским законам англичанам запрещалось посещение испанской Америки, а чтобы добраться до Филиппин, Гейджу и его спутникам священникам надо было высадиться в Веракрусе на восточном побережье Мексики, пересечь Мексику из конца в конец и сесть на манильский галеон, направлявшийся в Акапулько. Испанские власти рассматривали всякого англичанина, независимо от его политических взглядов, как потенциального шпиона, и Совет Индий боялся именно того, что вскоре и случилось: что чужак, побывав в карибских колониях, откроет завистливому миру, как ненадежна власть Испании в ее колониальных владениях. Такое разоблачение испанские власти стремились предотвратить любой ценой, и Томасу Гейджу необыкновенно повезло, что его не перехватили в Кадисе и не вернули назад. В самом деле, другой английский священник, живший в порту, прослышал, что Томас ожидает корабля в Америку, и поднял тревогу. Губернатор отправил отряд искать Томаса, но того вовремя предупредили. Он тихо ускользнул, в одиночку прокрался на корабль и спрятался в пустой бочке из-под галет. Там он и оставался - с ведома своих спутников-доминиканцев, не желавших лишиться подающего надежды миссионера, - пока сигнальный выстрел не объявил о выходе флота в открытое море.
Июльское отплытие Индийского флота было одним из грандиознейших зрелищ в Европе. Много лет спустя в своих записках Томас Гейдж вспоминал его с живыми подробностями. После того как с флагмана раздался второй сигнальный выстрел пушки, возвещающий о начале плавания, множество кораблей одновременно подняли якоря и начали величественно выстраиваться в ряд. Распустив паруса, они уходили от берега и огибали городские стены, откуда махали им на прощание горожане Кадиса, а орудия береговых фортов гремели прощальным салютом. В тот год, как писал Гейдж, отчалил сорок один корабль: "Те в один индийский порт, иные в другой… все нагруженные винами, фигами, изюмом, оливками, маслом, кирзой (грубой шерстью), полотном, железом и ртутью для рудников, чтобы извлекать чистое серебро из земной руды, добытой в Сакатекасе". Среди самых видных пассажиров числились маркиз де Серральво, назначенный вице-королем Мексики, новый президент Манилы и инквизитор дон Мартин де Карильо, наделенный, как с благоговейным ужасом упоминал Гейдж, "полномочиями и властью сажать в тюрьму, изгонять, вешать и казнить любых преступников". До Канарских островов флот сопровождало не менее восьми военных кораблей его величества под командованием "адмирала галеонов" дона Карлоса де Ибарра.
Летнее плавание Индийского флота шло по обычному плану. Именно такой порядок плавания, возможно, семь лет назад спас Рэли от полного краха второй гвианской экспедиции. От Кадиса до Канарских островов испанский конвой продвигался быстро и решительно, с успехом избегая хищного внимания голландских и арабских корсаров, обычно кишевших в этих водах. Канары отмечали границу опасной зоны, и военные корабли, в защите которых более не нуждались, готовились к возвращению домой. Но перед отплытием состоялась пышная прощальная церемония. Шлюпки сновали между судами, "адмирала галеонов" пригласили отобедать на борту флагманского корабля, а прочие корабли флота зазывали к себе подчиненных ему капитанов. Поспешно писались последние письма в Испанию. На военных кораблях также возвращались домой те, кто дрогнул в последний момент. Когда по флоту подали сигнал к отплытию, торговые суда отделились от военных, образуя две отдельных эскадры, и разошлись, приветствуя друг друга развевающимися флагами, ревом труб, громом орудий и криками столпившихся вдоль бортов пассажиров: "Buen viaje, buen viaje!" и ответными "Buen passaje, buen passaje!" С этого времени индийский флот продолжал путь без прикрытия.
К западу от Канар плавание происходило, во всех смыслах слова, спокойно. "Надо заметить, - писал Гейдж в своих записках о путешествии, - что на пути из Испании в Индии за Канарскими островами ветер постоянно дует к Америке, без встречных или иных ветров. Он так удобен и столь хорошо наполняет паруса, что дуй он беспрерывно и не нарушайся частыми затишьями, путь этот, несомненно, можно было бы проделать за месяц или менее того". Однако затишья, конечно, случались; и испанские суда, подобно кораблям Рэли, день за днем проводили в неподвижности. Впрочем, испанцы не спешили и были вполне готовы встретить полосу штилей. Ведь уже столетие испанские корабли уходили в Новый Свет, так что плавание через Атлантику стало привычной рутиной.
Никто и не думал отсчитывать мили, весь флот держался скорости самого медленного судна, а пассажиры, в предвидении задержек, чтобы не терпеть лишений, запасались живыми овцами, свиньями и цыплятами, которых держали в загонах на палубе и по мере надобности предавали закланию. Кроме того, отмечал Гейдж, они везли с собой бочки белых галет, кувшины вина и "запасы риса, фиг, оливок, каперсов, изюма, лимонов, сладких и кислых апельсинов, гранатов, засахаренные плоды и всяческие варенья и соленья и всевозможные португальские сласти".
В сущности, в удачный год плавание Индийского флота становилось временем отдыха, особенно для богатых пассажиров. Если не случалось штормов, морякам редко приходилось лазать по реям, а в безветренные дни корабли сбивались в кучу, образуя маленький плавучий городок. Пассажиры перебирались с корабля на корабль, составляя партии в карты или угощая друг друга обедами и музыкальными концертами. Естественно, любимым времяпрепровождением становилась рыбная ловля, и Гейдж упоминал множество выловленных "дорад", или золотых рыб. Собственно, рыбы вылавливали больше, чем могли съесть, и большую часть приходилось выбрасывать обратно в море. Также пассажиры отмечали дни различных святых, особенно тех, которые покровительствовали тем или иным орденам. Так, в последний день июля тридцать иезуитов (миссия, также направлявшаяся на Филиппины) на борту "Санта-Хертрудис" подготовила великолепное зрелище в честь основателя своего ордена. Они разукрасили корабль белыми полотнищами, а на парусе нарисовали лик святого Игнатия и герб общества. Затем "Санта-Хертрудис" торжественно обошла флот, а ее команда, собравшись на палубе, пела псалмы. Когда стемнело, мачты и реи увешали бумажными фонариками, и на этом живописном фоне иезуиты устроили фейерверк, между тем как доминиканцы, завистливо глядя на них, кисло подсчитывали, сколько пороха из запасов "Санта-Хертрудис" истратили соперники, мастеря ракеты.
Само собой, доминиканцы не пожелали уступить иезуитам, и, поскольку до праздника святого Доминика оставалось всего четыре дня, двадцать восемь доминиканцев на борту "Сан-Антонио" (членов различных орденов благоразумно рассадили по разным кораблям, чтобы уменьшить число склок) не жалели сил, чтобы затмить соперников. Они устроили такую же иллюминацию и фейерверк с пением псалмов, а затем пригласили всех иезуитов вместе с капитаном "Санта-Хертрудис" отобедать на борту "Сан-Антонио", где доминиканцы с торжеством выложили козырной туз - пьесу Лопе де Вега, поставленную силами пассажиров и молодых доминиканцев. По беззастенчиво пристрастному мнению Гейджа, этот coup de theatre обеспечил доминиканцам победу, потому что "пьеса была столь роскошно поставлена и искусно разыграна в узком пространстве нашего корабля, как на лучшей сцене при мадридском дворе".