Граф Дерби, приезжавший, как мы помним, на празднество, устроенное в честь королевы Изабеллы, чтобы помериться силой и ловкостью с герцогом Орлеанским, был, как известно, сыном герцога Ланкастера и пользовался мощной поддержкой в Англии. Его отец недавно скончался, оставив богатое наследство, однако король Ричард вопреки закону отказал графу в праве наследования: он боялся, как бы благодаря огромному состоянию у графа не появились новые сторонники. Граф Дерби на сей раз оказался во Франции не как королевский посланец, а как изгнанник. Небольшая стычка графа Дерби с графом Ноттингемом стала для короля достаточным предлогом, чтобы удалить из Англии того, в ком он видел своего врага.
Этот несправедливый по отношению к графу Дерби акт оказал действие прямо противоположное тому, на какое рассчитывал король; вся знать и духовенство приняли сторону изгнанника. Народ, раздавленный налогами, страдавший от набегов ратников - им не платили, и они пробавлялись грабежом, нападая то на земледельцев, то на торговцев, - народ, уставший от этих напастей, роптал и, казалось, только ждал случая, чтобы присоединиться к знати и выступить против короля. Граф Дерби тоже ждал подходящего случая, и таковой вскоре представился. Ричард отправился в поход на Ирландию, а граф тем временем получил письмо, где говорилось, что если у него хватит мужества, чтобы поставить голову против королевства, то настало время переплыть пролив. Граф Дерби немедля распрощался со своим кузеном герцогом Бретонским, который приютил его, и отплыл из Гавра; спустя два дня и две ночи он высадился в Равенспуре, в Йоркшире, находящемся между Холлом и Брэнтоном.
Его путь к Лондону был сплошным триумфом - так ненавидели короля Ричарда. Жители городов отворяли ворота и, преклонив колени, протягивали ему ключи, менестрели сопровождали его шествие хвалебными песнями, женщины бросали к его ногам цветы. Когда Ричарду все это стало известно, он вернулся вместе с войском в Англию и остановился у стен столицы. Но его солдаты отказывались сражаться за него, и это вынудило короля сдаться в плен. Его препроводили в Лондонскую тюрьму. По делу короля было проведено следствие, он был низложен обеими палатами, а граф Дерби провозглашен королем Генрихом IV. Он получил корону и скипетр из рук того, кого лишил власти.
Эту новость принесла во Францию госпожа де Куси, приближенная королевы Изабеллы; бедняжка, познавшая в любви одно лишь разочарование, а в обладании властью - одно лишь горе, возвращалась во Францию вдовой при еще живом, но осужденном на смерть муже. Каждый понимал: короне Франции брошен вызов, и это не должно остаться безнаказанным, - но что было делать, когда в стране не хватало ни денег, ни людей. Герцога Орлеанского огорчала эта беспомощность, но он был настолько взбешен наглостью графа Дерби, что послал к нему своего герольда Орлеана и начальника своих герольдов Шампаня, чтобы от своего имени вызвать его на поединок. Герцог предлагал драться до последнего, не щадя друг друга, а место и оружие предлагал выбрать королю. Генрих IV ответил отказом.
Что касается герцога Орлеанского, то он был таким управителем, который, по словам мудрого историка Ювенала, сам нуждается в управителе; чтобы ни он сам, ни королева ни в чем не имели нужды, герцог придумывал все новые налоги: не успевали собрать один, как уже следовал другой. Выкачав все из простого люда, герцог взялся за духовенство. И, не желая, чтобы его сочли вымогателем, герцог объявил о займе. Эта мера разделила духовенство на два лагеря: одни отказались от взносов, и только силой у них удалось изъять из амбаров четверть собранного урожая; другие же, прихлебатели и подпевалы герцога Орлеанского, изгнали из общины тех, кто не подчинился приказу. Регента подобный скандал отнюдь не привел в восторг, раскол в духовенстве побудил его огласить новую сумму, общую для всех: для знати, духовенства и народа. С этим якобы согласились герцоги Бургундский, Бурбонский, Беррийский, в чьем присутствии, как уверял регент, и был подписан эдикт.
Однако герцоги Бурбонский и Беррийский заявили, что на них ссылались напрасно; герцог же Бургундский был занят выкупом своего сына и, услышав, что граф Неверский возвращается в Париж, решил тоже отправиться туда, дабы самому уличить во лжи своего племянника.
Узнав, что герцог Бургундский тронулся в путь, герцог Орлеанский смекнул, что при таком повороте событий ему несдобровать, и тут же от имени короля издал новый указ, отменявший предыдущий, - якобы на этом настаивали и королева, и он сам. Но это не остановило герцога Филиппа; в акте отступления он усмотрел признание в слабости своего противника и решил этим воспользоваться. Едва прибыв в Париж, он свиделся с герцогами Бурбонским и Беррийским, которые, так же как и он, были скомпрометированы; самым почтительным образом они попеняли королю и добились созыва Совета. Совету надлежало выбрать, кому из двух герцогов управлять страной, а чтобы у него не были связаны руки присутствием претендентов, герцог Филипп согласился не появляться на ассамблее, но при условии, чтобы там не было и его племянника.
Герцог Орлеанский согласился, хотя и предполагал, что решение будет не в его пользу: за ним охотно признавали качества, присущие славному и смелому рыцарю, но в большинстве случаев отказывались видеть в нем человека государственного ума, - вот почему он был скорее раздосадован, нежели удивлен, когда ему сообщили, что партия герцога Бургундского взяла верх, что ему советуют заниматься своими делами и не лезть в чужие.
Итак, соперники оказались лицом друг к другу с новой занозой в сердце, но до этого заноз было уже так много, что одной меньше, одной больше, не имело, как им казалось, значения. Герцог Орлеанский как будто бы нашел утешение в открытом и настойчивом ухаживании за графиней Неверской, невесткой герцога. Так он мстил за свое поражение. Позже мы увидим, как отомстил за себя граф Неверский.
С выкупом у Баязета пяти пленников - а их осталось только пять - все было улажено. Пять, потому что де Куси умер в плену, о чем не переставали сокрушаться его друзья. Султан вернул свободу Жаку де Хелли, всячески превознося его мужество и верность слову. И вот в день отбытия на родину, каковое было разрешено султаном, рыцари пришли к нему прощаться. От имени своих друзей и от себя лично граф Неверский выразил признательность султану, ибо он обращался с ними с надлежащей учтивостью. Тогда Баязет сделал знак приблизиться к нему; граф хотел преклонить колено, но Баязет удержал его, взяв за руку, и сказал по-турецки, а переводчик перевел на латынь такие слова:
- Жан, мне известно, что у себя на родине ты всеми почитаемый человек. Ты сын благородных родителей, у твоего отца предки королевской крови. Ты молод, и, возможно, по возвращении на родину тебя начнут порицать, насмехаться над тобой за то, что произошло, - ведь этот поход был как бы твоим посвящением в рыцари, а ты, дабы уйти от позора, созовешь великое множество людей для нового, как вы называете, крестового похода. Если бы я боялся тебя, то заставил бы, равно как и твоих друзей, поклясться своей верой и своей честью никогда не выступать против меня. Но мне это ни к чему, возвращайся к себе на Запад и поступай, как тебе заблагорассудится. Можешь опять собрать огромную армию и опять пойти на меня, я встречу тебя во всеоружии, и ты увидишь, готов ли я для новой битвы. Предупреждаю не только тебя, но всех, кому ты сочтешь нужным это передать. Я рожден для ратных подвигов. Мое дело - завоевывать.
Сказав так - и тот, кто слышал эти слова, вспоминал их всю жизнь, - Баязет передал пленников сеньорам Метленскому и Абидосскому, которым было поручено вести переговоры, что они и сделали как нельзя лучше. Люди султана проводили их до самых галер и оставили только тогда, когда увидели, что якорь поднят. Флотилия взяла курс на Метлен, куда и прибыла без всяких происшествий.
Там их ждали с нетерпением. Им был оказан пышный прием женой губернатора, которая состояла в свите императрицы Константинополя. Она довольно наслышалась о Франции и была польщена, что ей досталось принимать знатных господ. Она велела приготовить для них самые роскошные покои дворца, и там, вместо старых, истрепанных костюмов, они нашли новые, в греческом духе одежды, сшитые из лучших восточных материй. Не успели они переодеться, как возвестили о прибытии маршала Родосского Жака де Бракмона. Он должен был препроводить рыцарей на остров Родос, где их с радостным нетерпением ждал великий приор. Рыцари распрощались с сеньором и сеньорой Метленскими, которые так радушно приняли их, и отплыли на остров Родос. В плавании они находились всего несколько дней, на берегу их уже ожидали самые знатные сеньоры острова - им не терпелось засвидетельствовать свое почтение французским рыцарям; сами хозяева были столь же набожны, сколь воинственны: на их одежде был вышит белый крест в память о страстях Христовых, и они поддерживали любую вылазку, любой выпад против неверных.
Великий приор, а вслед за ним самые знатные рыцари разделили между собой честь принимать графа Неверского и его соратников; они даже предложили гостям деньги, в которых те очень нуждались, и Жан Неверский принял от них для себя и своих друзей тридцать тысяч франков, записав их как свой долг приору, несмотря на то, что треть, если не больше, была поделена между его собратьями.
Во время их пребывания в городе Сен-Жан, где они ждали галер из Венеции, внезапно заболел и отошел к праотцам де Сюлли мессир Ги де Ла Тремуй. Смерть словно вцепилась в этих людей, уже видевших себя на краю могилы; казалось, она напоминала, что упасть туда гораздо легче, чем выбраться: не так давно они похоронили де Куси, и вот уже закрыл глаза де Ла Тремуй. Над всеми будто нависло проклятье: возможно, ни одному из них не суждено увидеть родную землю. Они похоронили друга в церкви св. Иоанна Родосского, исполнив свой последний печальный долг по отношению к нему, - теперь их осталось четверо, и они поднимались на суда, прибывшие из Венеции, которые вошли в порт, когда они хоронили товарища.
Лоцману было наказано, чтобы на пути в Венецию он останавливался у каждого острова; так и усталость меньше бы чувствовалась, да и граф смог бы посетить земли, лежащие между Венецией и Родосом. Вот почему путешественники высаживались в Модоне, Корфу, Левкаде и в Кефалонии - здесь они оставались несколько дней: женщины этого острова были так прекрасны, что путешественники приняли их за нимф и оставили у чаровниц большую часть золота, взятого в долг у приора Родосского совсем на другие цели.
С большим трудом удалось оторвать их от этих фей; в конце концов они покинули остров, ибо впереди лежало еще несколько островов, которые тоже надо было осмотреть. Итак, они вновь поднялись на суда и с помощью где весел, где ветра достигли Рагуза, а затем Зары и Паренцо, там они перебрались на более легкие суда, потому что у берегов Венеции море так мелко, что крупные галеры там не могут пройти. В Венеции графа Неверского уже ожидали люди, посланные ему навстречу герцогом и герцогиней. Вскоре прибыли де Ожье и де Хелли вместе со всем своим домом, за ними следовали фургоны, нагруженные золотой и серебряной посудой, роскошными одеждами и разным бельем. Жан Бургундский тронулся в путь со всем надлежащим сеньору его ранга великолепием и вошел во Францию скорее победителем, нежели побежденным.
Спустя какое-то время после возвращения в своем Халском замке на семьдесят четвертом году жизни скончался Филипп Смелый, и, таким образом, регентство перешло к герцогу Орлеанскому.
Граф Неверский стал герцогом Бургундским.
Ровно через одиннадцать месяцев умерла герцогиня, и Жан Бургундский стал графом Фландрии и Артуа, сеньором Саленским, палатином Малина, Алоста и Талманда, то есть одним из самых могущественных христианских князей.
ГЛАВА XIV
Это событие сразу высветило разногласия, существовавшие между двумя домами. До сих пор разлад принцев был как бы окутан неким политическим флером, ибо следовало с почтением относиться к возрасту герцога Филиппа и принимать во внимание осторожность, которая обусловливалась этим возрастом; но этому флеру суждено было исчезнуть. И вот обнажились все обиды, обиды мелкие, частные: тщеславие, уязвленное самолюбие, ненавидящая любовь - все живые, кровоточащие раны. Они схватились, как разъяренные противники. Будущее не сулило ничего хорошего, в воздухе витало что-то грозное, страшное, казалось, вот-вот грянет гром и хлынет на землю кровавый дождь.
Однако пока ни тот, ни другой не выказывали открыто своей ненависти. Герцога Бургундского удерживали в его владениях почести, оказываемые ему подданными. Занятый этими заботами, он лишь изредка бросал на Париж взгляды, в которых читалась жажда мести.
Герцог Орлеанский, всегда беспечный, ничуть не интересовался тем, что делает герцог Бургундский; его любовь к Изабелле вдруг разгорелась с новой силой; в свободное время он развлекался учеными диспутами с докторами права, юристами и придумывал, как бы снова поднять налоги. Только так он и вмешивался в управление страной.
Между тем дела в королевстве шли все хуже. Перемирие с Англией на деле не соблюдалось, и хотя от открытой войны государства воздерживались, тем не менее отдельные стычки и вылазки, с молчаливого одобрения обоих правительств, обагряли кровью то побережье Англии, то какую-нибудь провинцию во Франции. Молодые люди из Нормандии числом двести пятьдесят человек, предводительствуемые де Мартелем, де Ла Рош Гийоном и д’Аквилем, не испросив соизволения ни у короля, ни у герцога Орлеанского, пустились в плавание в сторону Англии, высадились на острове Портленд и разграбили его; но жители, оправившись от первого испуга и сообразив, что противник малочислен, набросились на него: часть захватчиков была убита, а часть взята в плен.
Со своей стороны, бретонцы тоже атаковали англичан - на сей раз с согласия правительства, но эта вылазка также потерпела неудачу; возглавляли поход Гильом Дюшатель, де Ла Жай и де Шатобриан; Гильом Дюшатель был убит.
Тогда его брат Танги, возглавив четыре сотни молодых дворян, высадился близ Дартмута и прошел по округе, залив ее кровью и все сжигая на своем пути. Таким образом, Гильом был отомщен грудой мертвых тел и грандиозным пожарищем.
Вот-вот должна была вспыхнуть настоящая, не знающая пределов война. Один молодой англичанин, находившийся в изгнании, попросил убежища у французского двора. Его звали Овен Глендор, он происходил из древнего галльского рода и был сыном Жана Галльского, связанного узами братства по оружию с французскими рыцарями и погибшего на службе у короля Карла. Молодой англичанин умолял защитить его от Генриха Ланкастера; этот голос застарелой ненависти Франции к Англии отозвался эхом во всем королевстве, настолько громким, что был услышан повсюду. Решено было снарядить мощную флотилию в Брестском порту, командиром этой восьмитысячной армии назначался граф де Ла Марш, который, как мы уже говорили, сражался в Никополе с Жаном Бургундским.
Англичане, проведав об этих приготовлениях, решили положить им конец, прежде чем французы их закончат. Они не медля высадились близ Геранда с намерением захватить его, возлагая надежды на внезапность нападения. Но де Клиссон был начеку. Хоть он и потерял меч коннетабля, у него оставался его собственный, и он крепко держал его в руке. Он забил тревогу, и на его клич тут же примчался Танги Дюшатель с пятьюстами копьями. Граф де Бомон, возглавлявший вылазку, был убит ударом топора, оставшиеся в живых англичане, те, кого не взяли в плен, поспешили отплыть восвояси.
Между тем флотилия уже стояла под парусами. Все рыцари были в сборе, ждали только главу экспедиции. В тщетном ожидании прошло пять месяцев: граф де Ла Марш за балами, картами, костями совсем забыл о воинских доспехах.
Эта неудавшаяся экспедиция очень дорого обошлась государству и послужила герцогу Орлеанскому лишним предлогом, чтобы повысить налоги.
На этот раз герцог Бургундский, который вовсе не дремал, как полагали многие, велел своим подданным налогов не платить.
Герцог Орлеанский, чьи права не распространялись на владения герцога Бургундского, нашел способ отомстить ему: он женил герцога де Гельдра, смертельного врага герцога Бургундского, на кузине короля мадмуазель д’Аркур. Удар пришелся в самую точку: в день свадьбы в залу, где происходило празднество, вошел гонец и в присутствии всех гостей бросил вызов герцогу де Гельдру от имени графа Антуана Бургундского, который должен был наследовать герцогство Лимбургское. Герцог де Гельдр поднялся, сбросил свадебное облачение на руки гонца, чтобы тем выказать ему свое уважение, и принял вызов.
Таким образом, тут тоже началась война. Ко всем неурядицам на земле примешивались знамения, посланные Небом. Однажды, когда герцог и королева - она в карете, он верхом - прогуливались в Сен-Жерменском лесу, внезапно разразилась гроза; королева открыла дверцы кареты и приютила своего любовника. Едва он очутился в карете, как ударил гром и молния убила лошадь, на которой он только что ехал. Испуганные лошади кинулись к Сене, увлекая за собой экипаж, и когда упряжка вместе с экипажем оказалась у воды, постромки вдруг лопнули, и животные, словно их что-то толкало, устремились в реку.
Набожные люди усмотрели в этом предупреждение Провидения, они внушили это и духовнику герцога, и тот высказал герцогу свое мнение, страстно и убежденно порицая его за беспутную, Богу неугодную жизнь. Герцог согласился с тем, что он великий грешник, пообещал прийти исповедаться и в доказательство своей готовности перемениться раструбил повсюду, что намерен заплатить долги: он назначил своим кредиторам день, когда сможет принять их у себя во дворце. По свидетельству настоятеля Сен-Дени, в назначенный день явились восемьсот человек, представивших ему счета, которые они выверили и привели в порядок. Но гроза в Сен-Жерменском лесу спустя неделю забылась, небо вновь стало лазурно-голубым, последнее облачко на нем исчезло вместе с угрызениями совести герцога, вследствие чего его касса оказалась закрытой. Кредиторы вопили, что не уйдут, пока им не оплатят счета; но им отвечали, что всякие сборища запрещены и что, если они сами подобру-поздорову не покинут дворец, придется призвать на помощь армию - уж она-то их разгонит.