Со спокойным лицом, но с трепещущим сердцем я последовал за ним. Мы спустились по внутренней лестнице, ключ от которой хранился у хозяина, и пересекли тот самый дворик, куда столько раз так жадно погружался мой взор. У двери домика я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги, но в этот миг Константин обернулся, и опасение, что он заметит мое состояние, заставило меня взять себя в руки. Мы поднялись по лестнице, покрытой мягким, как мох, турецким ковром - от него исходил аромат роз и ладана, - и вошли в первое помещение, где Константин ненадолго оставил меня. Комната была обставлена на турецкий лад; ее резной потолок был покрыт яркими рисунками в византийском стиле; по белому фону стен вились причудливые, выполненные с отменным вкусом и фантазией арабески из цветов, рыб, беседок, птиц, бабочек и фруктов. Вдоль стен, оставляя свободными лишь дверные проемы, располагались крытые лиловым атласом с серебряными цветами диваны, по углам громоздились груды подушек из такой же ткани, и еще множество было разбросано повсюду.
Посредине, в маленьком круглом бассейне, под свежей журчащей струей фонтанчика сверкали лазурной и золотой чешуею вывезенные из Китая и Индии рыбки; сюда прилетали поворковать и напиться воды серо-розовые с нежно-перламутровым отливом горлицы (вряд ли такие водились у самой Венеры на Пафосе или на Кифере). В углу на треножнике античной формы курились веточки алоэ и жасминное масло; тяжелый дым уходил в растворенное окно, оставляя в комнате тончайшее благоухание. Я подошел к решетчатым ставням: они смотрели прямо в мое окно, и ведь именно сквозь их приподнятый нижний край показалась маленькая ручка, сводившая меня с ума.
Тут возвратился Константин; он извинился, что заставил меня ждать, и сослался на причуды женского характера: накануне Фатиница после трехдневного недомогания согласилась было меня принять, но вдруг заупрямилась, приводя тысячу доводов, и только в последнюю минуту позволила мне войти. Испугавшись, что она передумает, я поспешно воспользовался разрешением и попросил Константина немедленно проводить меня к ней; он шел впереди, а я последовал за ним.
Вряд ли мне удалось бы описать вторую комнату, так как все мое внимание было приковано к юной больной, в которой я мгновенно узнал Фатиницу. Она лежала на шелковых подушках, откинув голову на диван, словно у нее не было сил ее держать. Я остался в дверях, а отец подошел к девушке, чтобы сказать ей несколько слов на греческом, так что у меня было время рассмотреть ее.
Как это принято у турецких женщин, она скрывала лицо маленькой треугольной вуалью (вроде маскарадной бороды), украшенной понизу рубинами; на голове у нее была золотая шапочка, расшитая цветами естественной окраски, с кисточкой из множества мелких жемчужин. Две пряди, завитые, как у наших английских дам, спускались вдоль щек; сзади волосы были заплетены в косы, покрытые наложенными одна на другую, словно рыбья чешуя, золотыми монетками; струясь по плечам, они ниспадали к коленям. Ожерелье из венецианских цехинов, соединенных колечками, обвивало шею, полностью закрывая ее; шелковый корсаж плотно облегал плечи и грудь, подчеркивая их изящные очертания. Рукава с разрезами до локтей, скрепленные с одной стороны золотым шнурком, с другой - жемчужными пуговицами, позволяли видеть белую округлую руку, всю унизанную браслетами и заканчивающуюся дивной маленькой кистью с покрытыми лаком вишневого цвета ногтями; в пальцах девушка небрежно держала янтарный мундштук наргиле. Приподнятый на спине кашемировый пояс застегивался под грудью пряжкой из драгоценных камней; сквозь прозрачные складки газовой рубашки просвечивала нежная розовая кожа живота. Пояс стягивал шаровары из индийского муслина, усеянного букетами золотых цветов; шаровары свободно ниспадали к щиколоткам, откуда, словно из расшитого облака, выглядывали миниатюрные босые ножки с ногтями того же цвета, что и на пальцах рук. Внезапно Фатиница поджала ноги под себя, и они, точно пугливые лебедята, прячущиеся под крыло матери, скрылись в складках муслина.
Едва я завершил свой беглый осмотр, утвердивший меня в мысли, что девушка тщательно обдумала свой наряд, позволив увидеть все, что не запрещено показать, как Константин подал мне знак подойти. При моем приближении она, вздрогнув, словно газель, отпрянула и в ее глазах, единственной открытой части лица, вспыхнуло беспокойное любопытство, которому черная окраска век придала что-то дикое. Шаг за шагом я медленно подошел к ней скорее с мольбой, чем с вопросом:
- Что с вами, - спросил я по-итальянски, - и что у вас болит?
- У меня больше ничего не болит, - живо ответила она.
- Глупенькая, - возразил Константин, - вот уже неделя, как ты жалуешься, вот уже неделя, как ты ходишь сама не своя, тебе все наскучило - голуби, гузла и даже наряды. Будь же благоразумна. У тебя болит голова?
- Ах да, - отозвалась Фатиница, словно вспомнив о боли и снова откидывая голову на диван.
- Дайте мне, пожалуйста, вашу руку, - сказал я.
- Мою руку, зачем?
- Чтобы я смог судить о вашей болезни.
- Ни за что! - воскликнула Фатиница и спрятала ручку.
Я повернулся к Константину, как бы призывая его на помощь.
- Не принимайте это близко к сердцу, - сказал он мне, точно боясь, что строптивость девушки обидит меня. - Наши дочери никогда не принимают посторонних мужчин; им дозволено видеть только отца и братьев. Если они появляются на людях - пешком или на лошади, - то лишь под покрывалом и с телохранителями; встречные обязаны отвернуться и переждать, пока они не пройдут.
- Но я пришел не как мужчина, я пришел как врач. Излечив вас, я никогда больше вас не увижу, а вам необходимо быстрее поправиться.
- А зачем? - спросила она.
- Разве вы не выходите замуж?
- Это не я, а моя сестра, - с живостью ответила Фатиница.
У меня вырвался вздох облегчения, сердце затрепетало от радости.
- Все равно, - возразил я, - вам нужно поправиться, чтобы присутствовать на свадьбе вашей сестры.
- Я бы очень хотела выздороветь, - вздохнула девушка, - но зачем вам моя рука?
- Чтобы прощупать ваш пульс.
- А разве нельзя прощупать его через рукав?
- Нет, шелк заглушит удары.
- Ничего, он бьется очень сильно.
Я улыбнулся.
- Хорошо, - вмешался Константин, - давайте изберем среднюю меру.
- Что именно? - спросил я. - Я готов сделать все, что вы сочтете подходящим.
- Быть может, через газовую вуаль?
- Превосходно.
- Что ж, так и сделаем.
Константин взял кусок ткани, брошенный на диван среди множества других вещиц; я протянул его Фатинице, она окутала им руку и после недолгих препирательств протянула ее мне.
Наши руки соприкоснулись, странный трепет перетек из одной в другую, и трудно было сказать, чья дрожала сильнее. Пульс Фатиницы бился прерывисто и учащенно, но это могло быть как от болезни, так и от возбуждения. Я снова спросил ее о самочувствии.
- Мой отец, - ответила девушка, - уже объяснил вам, что меня мучают головные боли и бессонница.
Это была та самая болезнь, от которой последние дни страдал и я, менее всего желая от нее избавиться. Я повернулся к Константину.
- Что же с ней? - спросил он.
- В Лондоне или Париже, - улыбнулся я в ответ, - я бы сказал вам, что подобное недомогание надлежит излечивать посещением оперы или поездкой на воды; на Кеосе, где цивилизация не столь развита, мой совет будет проще: головная боль вызвана недостатком свежего воздуха и развлечений. Отчего бы синьорине не совершать верховых прогулок? Вокруг горы Святого Илии раскинулись восхитительные долины, по одной из них протекает ручей и ведет к чудному гроту, где можно помечтать или почитать. Вам он знаком? - спросил я Фатиницу.
- Да, это было любимое место моих прогулок.
- Так отчего же вы не ездите туда более?
- Оттого, что после моего возвращения, - вмешался Константин, - она не желает никуда выходить и заперла себя в четырех стенах.
- Что ж, - сказал я, - с завтрашнего дня синьорина должна гулять.
Затем, опасаясь, что столь немудреная рекомендация вызовет дурное впечатление о медицине, я прописал еще как можно более горячие ножные ванны по вечерам, после чего, сколь ни велико было мое желание остаться, поднялся, боясь, как бы затянувшийся визит не показался подозрительным, и покинул больную, снова рекомендуя ей свежий воздух и развлечения. Притворяя дверь, я заметил, что висевший напротив ковер приподнялся; это была, конечно, Стефана; не смея присутствовать при посещении врача, она прибежала узнать о его результатах. Но Стефана меня не интересовала; все мое внимание, все мои желания, вся моя любовь принадлежали ее сестре.
Константин проводил меня до комнаты, извиняясь за Фатиницу; однако Богу известно, что она не нуждалась в этом. Ее застенчивость, незнакомая нашим западным девицам, не только не отпугнула меня, но придала в моих глазах девушке новое очарование. В нашей первой встрече было нечто столь необычное, что, мне кажется, пройдет сколько угодно времени, но ни одна подробность не изгладится из моей памяти. Действительно, даже сегодня, когда я пишу эти строки, двадцать пять лет спустя с того мгновения, когда я вошел в ее комнату, стоит мне прикрыть глаза, я снова вижу Фатиницу такой, как она предстала тогда передо мной, - возлежащей на подушках, в золотой шапочке, с длинными волосами, перевитыми бизантиями, ожерельем из цехинов, шелковым корсажем, кашемировым поясом, расшитыми шароварами, я вижу ее миниатюрные, такие милые розовые ручки и ножки, и мне кажется, что, протянув руку, я коснусь ее!
Увы! Господь мой! Воспоминания порою дар твоего милосердия, но чаще они посланцы твоего отмщения!
XXVII
Мне было бы трудно описать, что происходило со мной в этот день. Едва я возвратился к себе, две голубки проскользнули под ставни и принялись порхать у меня на окне. Для зарождающейся любви все служит магическим знаком: я увидел в них посланцев Фатиницы, и сердце мое переполнилось радостью.
После обеда я взял томик Уго Фосколо и, спустившись в конюшню, сам оседлал Красавчика, пустив его свободно бежать привычной тропинкой, ведущей к гроту, куда на следующий день должна была прийти Фатиница.
Около часа я провел там, предаваясь сладостным мечтам, целуя одну за другой страницы, которых касались ее пальцы и которые читали ее глаза; мне казалось, что, вновь открыв книгу, она найдет в ней следы моих поцелуев. Затем я положил книгу на прежнее место, заложив страницу, на которой остановился, веточкой цветущего дрока.
Я вернулся к вечеру, но не смог усидеть в комнате: мне необходим был свежий воздух. Обойдя стену сада, я увидел, что она не столь высока, как казалось мне раньше, и подумал, что с помощью веревочной лестницы ее легко можно будет преодолеть. Ночью мне не удалось уснуть; последнее время это стало у меня привычкой. Впрочем, порою в мечтах отдыхаешь лучше, чем во сне.
В восемь утра Константин, как и накануне, зашел за мной, чтобы мы снова посетили Фатиницу. Как и накануне, он нашел меня готовым: если я и не ждал его прихода, то во всяком случае надеялся на него. Я последовал за ним без промедления, и мы направились в домик.
Открыв дверь комнаты Фатиницы, я в нерешительности остановился. С нею находилась ее сестра Стефана; одетые совершенно одинаково, они лежали рядом на подушках, так что не было заметно, кто из них выше ростом; вуали скрывали лица, и Константин даже несколько потерялся, но глаза девушек были видны в прорезях маски, по ним я узнал Фатиницу и направился прямо к ней:
- Как вы себя чувствуете сегодня?
- Лучше, - ответила она.
- Дайте, пожалуйста, вашу руку.
На этот раз она, не смущаясь, не требуя ни шелка, ни газа, протянула мне ее, и я понял, что Константин говорил с нею и его поводы возымели свое действие. В состоянии больной не произошло никаких изменений: так же дрожала рука, столь же учащенно бился пульс.
- Вы утверждаете, что чувствуете себя лучше, - сказал я, - но мне кажется, что вам хуже; еще раз настойчиво рекомендую прогулки и верховую езду. Горный воздух и лесная прохлада принесут вам несомненную пользу.
- Я сделаю все, что вы пожелаете, - отозвалась она, - отец сказал, что, пока я больна, он отдает меня в вашу власть.
- И оттого вы попытались только что обмануть меня, говоря, что вам лучше?
- Я вас не обманывала, я только сказала, как себя чувствую. Сегодня мне лучше, головная боль прошла, и я дышу полной грудью.
То же самое было и со мною; решительно, я начинал верить, что мы страдаем одной и той же болезнью.
- Хорошо, - сказал я, - если вы чувствуете себя лучше, то следуйте и дальше моим предписаниям до полного выздоровления, а пока, - я повернулся к Константину, лицо мое было печальным, хотя мне предстояло ободрить его, - могу сделать заключение, что болезнь не опасна и долго не продлится.
Фатиница вздохнула; я поднялся, чтобы удалиться.
- Побудьте еще немного, - попросил меня Константин. - Я рассказал Фатинице, что вы хорошо играете на гузле, и она желает вас послушать.
Я не заставил просить себя дважды. Что значил для меня предлог? Главное, остаться рядом с нею как можно дольше. Я снял со стены инкрустированную золотом и перламутром гузлу и после нескольких аккордов восстановил в памяти сицилийскую песню, которую слышал от матросов "Прекрасной левантинки"; слова ее и нежный и грустный напев были у меня записаны. Вот она, хотя в переводе и утратившая свой первозданный аромат:
Пора отдать швартовы,
Корабль, к штормам готовый,
Уходит в море снова,
Но виснут паруса.
Они ждут бриза страстно,
Но ждут его напрасно:
Спят в знойной неге властной
И бриз и небеса.Объяты волны ленью,
Нигде ни дуновенья
Хотя бы на мгновенье,
Спокойна моря гладь.
Лишь веслами влекомы
Плывем, полны истомы,
И капитан как дома
В гамак улегся спать.Поют матросы хором
Иль предаются спорам.
Как жить мне с этим вздором,
Ведь милая моя,
Та, что всего дороже
И любит меня тоже,
Лежит на смертном ложе,
И так далёко я.На взморье я ромашку
Сорвал, вздохнувши тяжко.
Она бледна, бедняжка,
А ты еще бледней.
Смяв стебелек жестоко,
Его лишают сока.
Так ты умрешь до срока
Без нежности моей.Так суждена могила
Той, что меня любила,
Той, что зовет без силы
Меня и день и ночь.
Тебя, цветок прибрежный,
Лишь взгляд поил мой нежный,
И смерти неизбежной
Тебе не превозмочь.
Мой голос звучал таким неподдельным чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла вуаль и утерла слезу, приоткрыв при этом нижнюю часть лица, округлую и бархатистую, словно персик. Я поднялся, собираясь уходить, но девушка воскликнула:
- Я хочу это!
- Что? - спросил я.
- Эту песню.
- Я напишу вам ноты.
- И слова тоже.
- Я перепишу их.
- А знаете, вы правы, кажется, мне действительно лучше. Я поеду кататься верхом.
Я поклонился, и мы с Константином вышли.
- Это капризный ребенок, - сказал он мне. - Она дуется или заявляет: "Я хочу". Бедная мать избаловала ее, а я продолжаю баловать. Как видите, я необычный пират.
- Признаюсь, - отвечал я ему, - мне доводилось слышать, что подобные черты свойственны лишь порабощенным народам, где самые храбрые и благородные остаются вне закона, но раньше я этому не верил.
- О! Не судите по мне об остальных моих собратьях по ремеслу, - смеясь, возразил Константин. - Чувство ненависти и жажда истребления горят во мне лишь по отношению к туркам. Если набег заканчивается неудачей, то время от времени я нападаю на какое-нибудь встреченное безобидное судно, вроде "Прекрасной левантинки", просто чтобы не возвращаться с пустыми руками и не вызвать ропота команды. А так, сами видите, у себя на острове я царь, и, когда придет возвещенный пророчеством день, все до единого последуют за мной, куда я их поведу, так как эту крепость с помощью Святой Девы смогут оборонять даже женщины.
- И без сомнения, - ответил я, смеясь, - в этом случае за генералов вы оставите Фатиницу и Стефану.
- Не смейтесь, - возразил Константин. - Стефана это Минерва, она достойна носить доспехи и шлем Паллады. Что же до Фатиницы, она скорее своенравный капитан какой-нибудь маленькой бригантины.
- Вы счастливый отец.
- Да, - согласился он. - В моем горе Господь благословил меня. Когда я с ними и с Фортунато, я забываю обо всем: и о своем ремесле, и о попирающих нас турках, и даже об обещанном нам будущем, которое вряд ли наступит.
- Но скоро вы расстанетесь с одной из дочерей?
- Нет, Христо Панайоти живет здесь.
- Не будет ли нескромностью спросить вас, когда состоится свадьба?
- Думаю, дней через восемь - десять. Вам будет любопытно посмотреть на этот греческий обряд.
- Разве меня пригласят?
- А разве вы не член семьи?
- Но я вошел в семью, нанеся рану.
- Но той же рукой вы и исцелили ее.
- Как женщины могут присутствовать на пиршестве, будучи в вуалях?
- О, во время торжественных церемоний они снимают их; и вообще не мужская ревность, а скорее привычка заставляет их закрывать лица; есть здесь свой расчет и у кокетства - некрасивые прячут лица, а красивые умудряются показать их, когда хотят. Вы поедете с нами на прогулку?
- Благодарю, - ответил я, - но разве мне не дано задания? Ведь Фатиница, с ее характером, как вы мне его описали, смертельно обидится, если я не перепишу ей немедленно эту песню, а я не хочу оставить в вашей семье, покинув ее, недобрые чувства.
- Чувства, что вы оставите, как и те, что увезете с собою, послужат, надеюсь, к благотворным воспоминаниям и когда-нибудь вновь приведут вас в нашу несчастную страну, если она наконец бросит клич свободы. Грецию можно отчасти считать прародительницей всех наций, и каждый, кому знакомо сыновнее чувство, обязан будет прийти ей на помощь. А пока я оставляю вас и прикажу принести из комнаты Фортунато письменный прибор. Вы знаете, что в мое отсутствие дом принадлежит вам.
Я попрощался с Константином и остался один.
Зная, что Стефана и Фатиница вот-вот выйдут, я тотчас же побежал к окну. Через несколько минут дверь домика отворилась и обе сестры пересекли двор; ни та ни другая не подняли головы, из чего я заключил, что Фатиница, как и я, страшилась навлечь подозрения.
Чудесное явление - зарождающаяся любовь! Как она умеет толковать в свою пользу тот же самый поступок, что вызвал бы отчаяние у любви уже состоявшейся! Фатиница не была больна, она придумала себе болезнь, чтобы встретиться со мною; если бы девушка была движима только любопытством, то на следующий день заявила бы, что вполне здорова; она же, напротив, сказала, что ей всего лишь лучше, значит, последует третий визит - словом, я мог надеяться еще раз или два увидеть ее, затем наступит день свадьбы Стефаны, после чего все будет кончено; но до свадьбы оставалось целых девять дней, а в любви счет идет на сутки.