Неизвестность таилась и в угрюмости люден на станциях. Одни, как в Раковке, открыто требовали вернуть им хлеб, другие просили, умоляли наделить их зерном, иначе они прямо здесь протянут ноги, третьи с горькой усмешкой провожали эшелон. Эти угрюмые, обозленные лица больше всего цепляли душу. Дундич не знал, как вести себя в таких случаях. Если они открыто, с оружием шли бы на штурм, он не колеблясь отдал приказ стрелять. Но перед ним стояли чаще всего действительно изможденные безысходной нуждой люди. Встречались среди них и красные пропойные морды горлохватов. Но таких было мало. Они кричали и грозили, стоя за чьими-нибудь спинами. Вспоминая эти минуты, Дундич в который раз оправдывал свою нерешительность и даже корил себя за то, что согласился поехать в составе охраны. Он-то думал, что действительно на каждой версте эшелон подстерегает бандитская, засада.
Хлебному маршруту по возможности давали зеленую улицу.
В Себряково опять остановка.
- В чем дело? - спросил Дундич машиниста.
- В топливных складах мыши в пятнашки играют, - загадкой ответил тот.
- Как это? - не понял Иван.
- Просто: пусто там.
- И что же будем делать?
- Добывать дрова в степи.
И они добывали. Только не в степи, а в поселке, везде, где можно достать хоть одно полено.
Только тронулись, у станции Кумылга опять по тормозам ударили. И хорошо, что вовремя. Паровоз остановился на последнем рельсе перед разобранным путем. Но вокруг было тихо.
И лишь в Филоново, на рассвете, когда усталость валила с ног не только бригады, но и охрану, возле железнодорожного полотна разорвалось несколько гранат, а доски вагонов, словно ткань, прошил свинец пулеметов.
Надеясь на внезапность, бандиты бросились к эшелону. Стреляли справа и слева, спереди и сзади. Судя по вспышкам, врагов было не меньше роты.
Тревожно рвали небо паровозные гудки. Что ждало эшелон через двадцать, десять метров? Ведь могли враги заранее подложить динамит. Могла пуля скосить машиниста. А тут еще подъем, на котором волей-неволей пробуксовывают колеса, теряется скорость. Но эти опасения были подсознательны. Сознанию подчинялись глаза и руки: Дундич высматривал отделившиеся от черных стен фигуры и меткими выстрелами укладывал их на землю. Даже сквозь грохот и вой гудков бойцы слушали его азартные команды:
- Целься метче! Вот тебе хлеб! Вот тебе!..
В душе Дундича не было страха за свою жизнь. Было одно желание - проскочить, спасти хлеб. От самой мысли, что эшелон могут разграбить, его бросало в жар.
А паровозы, надрываясь из последних сил, пытались утащить вереницы вагонов к спасительному уклону. И когда они достигли перевала, все облегченно вздохнули: пронесло!
Сдувая нагар с затворов винтовок, перезаряжая барабаны наганов, люди на платформах еще несколько минут лежали, сидели, стояли в ожидании новых команд и не замечали, что такой галопный спуск может привести к аварии, к разносу эшелонов, спасенных в бою. И, лишь смирив скорость, и машинисты, и бойцы поверили, что самое страшное осталось позади.
Дундич засунул наган за пояс, присел на патронный ящик и тихо, словно боясь услышать в ответ неизбежное на войне, но все же жестокое, спросил Негоша:
- Из наших кто?
- Кажется, никто, - прогудел Негош.
И тотчас, почуяв, о чем речь, с разных концов платформы раздались радостные голоса:
- Обошлось! Миновало! Никого!
Дундич попытался улыбнуться.
- Ну, попомнят проклятые кадеты наш хлебушек.
На четвертые сутки пути до последнего эшелона долетело долгожданное слово "Москва".
Дундич глядел на длинные заборы, приземистые полуслепые домишки, на торчащие трубы заводиков и не находил отличия сердца России от других городов, которые они миновали. Не было видно ни собора Василия Блаженного, ни Кремля.
Эшелоны разместили на запасных путях Казанского вокзала. Сюда пригнали множество народу и конных обозов. Военные и штатские, женщины и подростки бегали от вагонов к телегам. Люди торопились, будто боялись, что эшелоны постоят немного и поедут дальше.
Начальник маршрута, собрав охрану, передал всем бойцам и командирам благодарность Советского правительства, сообщил, что сейчас они проследуют в казармы красных курсантов в Кремле, где будут отдыхать в течение суток.
После завтрака Дундич с товарищами отправился на прогулку. Он не мог позволить себе спать в такое утро, в таком месте. Ему казалось, засни он на час-другой, потеряет что-то очень важное для всей своей жизни. Вот здесь, в одном из этих больших красивых дворцов, живет и работает вождь мировой революции Ленин. Казалось, именно теперь, когда Дундич гуляет по брусчатым тротуарам кремлевского двора, появится Владимир Ильич, и он тотчас угадает его. Ибо нельзя не угадать человека, чьи идеи живут песней в душе. И в той самой песне, которую - в стихах - принес он Куркину. И хотя в столовой кремлевские курсанты рассказывали о Ленине как о человеке, внешне обыкновенном, Дундичу не верилось. Думалось, курсанты или хитрят, или сами никогда не видели вождя. А он, Дундич, как только увидит Ленина, сразу узнает, подойдет к нему и поговорит. О чем? Ведь не скажешь вот так просто, что душой и телом предан вождю и делу партии и что согласился сопровождать хлебный маршрут еще и потому, что втайне надеялся на эту встречу.
Царицынцы с детским любопытством рассматривали царь-пушку, когда к ним подошел высокий человек с дремучей бородой. Из-под стекол пенсне глядели усталые глаза.
- Вы откуда, товарищи? - спросил он чем-то похожего на него Негоша.
- Из Царицына, хлеб привезли.
- О хлебе знаю. Большое вам спасибо.
Слушая его негромкий сочный баритон, Дундич не сомневался, что перед ним Ленин. И, убедив себя в этом, вдруг почувствовал робость. Такую же, какую испытывал в детстве перед учителем сельской школы. А Негош задает нелепые вопросы о царь-пушке, которая, оказывается, ни разу не выстрелила, о том, почему не сбросили орла со шпиля Спасской башни, почему не разломали царские дворцы…
Мы же не анархисты - сказал бородатый - Это они призывают уничтожить все, что пришло к нам от царизма. Но ведь это все - он сделал широкий жест, - создано руками народа и должно быть сохранено. Декрет об этом подписал Ленин.
Только услышав фамилию вождя, Дундич понял что перед ним не Владимир Ильич.
И он прямо спросил, видел ли бородач Ленина.
- Разумеется, - ответил он, улыбаясь. - Я работаю помощником у Владимира Ильича.
Все вокруг радостно загудели, с еще большим любопытством разглядывая нового знакомца. И когда Дундичу показалось, что до его мечты остался шаг, помощник, опережая вопросы, сказал:
- Понимаю вас, дорогие товарищи, но устроить вам встречу с Владимиром Ильичом не берусь. Сейчас начнется заседание Совета труда и обороны, затем выступление на заводе большой Совнарком… В общем, день расписан по минутам…
Поглядев на погрустневших бойцов, он с надеждой добавил:
- Думаю это не последний ваш приезд в Москву В следующий раз заранее меня предупредите Вот вам мои координаты Он достал листок из папки, написал на нем карандашом несколько строчек и протянул листок Дундичу. Извинился и большими шагами пошел в сторону Спасских ворот.
В записке был указан телефон и фамилия секретаря Председателя Совнаркома. Дундич бережно сложил листок и спрятал в карман гимнастерки.
Хотя и не сбылась мечта, но Дундич возвращался в Царицын с надеждой, что ему еще раз доверят доставить в Москву хлеб революции.
В донском хуторе
Октябрьское солнце незаметно подкралось к окнам небольшой хуторской школы и заглянуло в класс. Мария Алексеевна задумчиво смотрела на займище и читала ребятам стихи:
Унылая пора! Очей очарованье
Приятна мне твоя прощальная краса
Люблю я пышное природы увяданье
В багрец и золото одетые леса…
Дети, слушая учительницу, нет-нет да и поглядят на улицу: там то верховой проскачет, то телега проскрипит, то прохожие громко заговорят. Мария Алексеевна подошла к окну, чтобы закрыть створки да остановилась. Почувствовала жар на щеках. Захотелось прижать руки к груди и прошептать, господи, неужели он?
На гнедом тонконогом дончаке подъехал молодой всадник. Был он в белой папахе красном френче и малиновых галифе. Кавалерист взялся рукой за наличник и заглянул в класс. Лицо у него нездешнее продолговатое, брови и глаза темные, а под щеточкой рыжеватых усов притаилась добрая улыбка, будто встретил он давних друзей.
Она еще ничего не знала о всаднике - кто он, откуда, как зовут? Но сердце, вдруг сорвавшееся с привычного ритма, бешено выстукивало одно слово: он. Потупившаяся девушка хотела - еще раз взглянуть в лицо конника, но длинные густые ресницы не поднимались, будто отяжелели. "Господи, благодарю тебя", - шептала она про себя. Почему она благодарила бога и почему именно всадник был "он", вчерашняя гимназистка не знала.
Случившееся было явлением для нее. Она не знала, и что оно принесет ей в жизни - ответное чувство, радость, счастье, а может быть, напротив, отвергнутую любовь, горе, но что всадник ее судьба, учительница не сомневалась. К ней пришла пора любви, она должна найти своего избранника. Но почему именно теперь, сейчас, почему именно как в сказке он должен явиться из тридевятого царства в буквальном смысле? Мария не в состоянии была это объяснить ни себе, ни тем более окружающим.
За спиной зашушукались, задвигались дети. Это вывело ее из оцепенения. Но вместо того чтобы унять не в меру ожившую детвору и усадить всех по местам, Мария Алексеевна попросила:
- Ну что же вы ребята, приглашайте товарища в школу.
Гость видел, что своей просьбой учительница пытается скорее избавиться от внезапного смущения. Но в чем причина смятения? Может ее отец, брат или муж воюют за кадетов, и она испугалась? Однако сметливым глазом разведчика он не заметил ее испуга. Точное определение состояния девушки - смущение. От этого открытия он сам почувствовал как влажнеет кожа над верхней губой над бровями.
Окно чуть не доверху заполненное смышлеными рожицами загудело.
- Заходите дядя!
Но всадник оставался на коне. Мария Алексеевна отодвинутая в глубину класса, с любопытством и непонятной для себя тревогой подумала, что он может так же неожиданно, как появился, исчезнуть. Неужели он не из полка, который утром вошел в хутор на отдых? Пересиливая нестройный ребячий гомон, она спросила:
- Вы из полка?
Всадник кивнул. Это придало ей смелости.
- Расскажите, что там на фронте, как Царицын.
Но всадник неожиданно смутился и стал объяснять, неторопливо подбирая слова:
- Я говорю по-русски плохо-плохо. Я серб.
- Серп, - засмеялись ребятишки. - Мария Алексеевна, он серп, которым хлеб жнут!
Незнакомец нахмурился, а когда понял объяснение учительницы, тоже засмеялся и великодушно пояснил:
- Вы на Дону казаки, а мы в Сербии сербы. Уразумели? - И совсем по-домашнему подмигнул: - Серп - для контрреволюционных сорняков. - Лихо выхватив шашку, он со свистом рассек воздух.
В это время прозвенел звонок, и школьники, собрав книжки и тетрадки в холщовые сумки, с гвалтом и смехом, словно юркие чижи, выпорхнули на улицу. Когда учительница вышла на крыльцо, незнакомец уже спешился и, простреливаемый восхищенными и завистливыми взглядами казачат, поправлял на себе портупею, бинокль, черные ножны шашки. Увидев учительницу, он извинился, что помешал закончить урок.
По улице шли шумной гурьбой. Впереди красный кавалерист и учительница, а за ними ребята. Они вели на чембуре гнедого.
- Мне дорого видеть вас. Я долго-долго не был в школе, - задумчиво сказал он, потом уже веселее добавил: - Я слышал, дети зовут вас Мария Алексеевна. Но вам мало-мало лет. Вы просто Маруся, Марийка.
Мария Алексеевна смутилась и произнесла:
- Я вовсе не учительница, а гимназистка.
- А почему учите? - полюбопытствовал он.
- Учитель сбежал с кадетами, - просто ответила она и вдруг спросила - А как вас зовут?
- Когда записался в Красную Армию, назвал себя Алексой. Так делали многие, чтобы дома родным не было плохо. Теперь не боюсь. Сказал, что я Иван сын Тома. Записали Иван Антонович. Так мало кто зовет. Больше - товарищ Дундич. Старшие - Ваней.
Тонкий в талии, подтянутый, он выглядел не только что пришедшим с переднего края, а давно отдыхающим в этом маленьком тыловом хуторе. Его аккуратность, неторопливая речь с сильным акцентом, добрая улыбка - все это, как снимает солнце с утренней травы росный налет, снимало с нее остатки смущения. Ей почему-то стало легко и весело, будто она узнала бог весть какую тайну. Мария Алексеевна лукаво поглядела на спутника и спросила:
- А мне как называть вас?
Он уловил ее лукавство и, словно бы подыгрывая девушке, великодушно разрешил:
- Как вам нравится.
Возле своего дома Мария хотела попрощаться с Дундичем, но он сказал, что как раз в этом доме разместился штаб полка, в который его назначили заместителем командира.
Двор Самариных, просторный, с добротными постройками, но несколько запущенный, нырял в леваду, отделенную валом от заросшего осокой ставка. Дом с высокими низами, опоясанный балясинами узкого балкона, глядел четырьмя большими окнами на улицу. Увенчанный флюгером над железной крышей, он горделиво возвышался среди хуторских построек.
Еще недавно Мария не придавала никакого значения превосходству своего двора перед соседними. Вернее, привыкла, считая, что именно так и должно быть. Не может же хуторской атаман жить, как любая заурядность. Но пришло время, и отцовская, должность, дом, подворье - все раскололо семью пополам. Брат Петр, приехавший из госпиталя в январе, спустя неделю вступил в отряд красных конников. Отец, буквально через день, как блиновцы пришли в хутор, подался к белым. Где-то они теперь? Знают Мария с матерью, что оба живы - весточки от них приходят через знакомых станичников, - но как живут-могут, об этом приходится лишь догадываться. И в каждом выстреле где-то у займища или за левадой чудится женщинам чей-то последний - отца или сына - час.
Всякий раз, встречая красных, мать и дочь выходили к дороге, вглядываясь в проезжающих, хотя знали, что Петр, если бы находился среди всадников, давно забежал в родной курень. Так же встречали и белых.
Минуло около года, но ни отец, ни брат не показывались в хуторе, видно, далеко отсюда увели их стежки-дорожки.
Все это пронеслось в голове теперь, когда Дундич, пропуская ее вперед, иначе, чем в школе, как показалось Марии, - с насмешкой, поглядел в ее черные глаза.
И он действительно поглядел на спутницу по-другому. Но в этом взгляде не было ни насмешки, ни укора, напротив, взор его был опечаленным: он растерялся и не знал, как ему теперь относиться к дочери бежавшего хуторского атамана. А как воспримут его новые боевые друзья это знакомство?
Дундич решительно сдвинул на макушку папаху: девчонка ему нравится. Вот главное, а все остальное перемелется. От этой собственной решимости он опять стал веселым, как в школе. Прощаясь у крыльца, Дундич попросил:
- Приходите к нам чай пить. У нас сахар есть.
Вечером, когда Мария с командирами пила чай, в комнату притопал белобрысый парнишка лет пяти. Увидев его, она поднялась и пожурила:
- Тебе пора спать, Саня.
Дундич быстро встал, подхватил малыша и удобно усадил к себе на колени.
- Марийка, молю, пусть хлопчик посидит с нами. Мы ведь за них бьемся, а видим их так редко.
- Это верно, товарищ Дундич, - тяжело вздохнул командир полка Петр Яковлевич Стрепухов. Он вспомнил своих сыновей, которых вот уж третий год жена воспитывала одна. А теперь Семикаракорская под Мамонтовым. Уцелела ли семья? Ни свои, ни пленные ничего утешительного не говорят.
- Почему же только за них? - удивилась Мария.
- И за тебя, конечно, - успокоил ее Стрепухов, - за детей, словом. За то, чтобы вам, молодым, жилось хорошо.
- Будто сами такие старые, - засмеялась девушка. - Вот вам сколько лет? - поинтересовалась она у Дундича.
Тот внимательно посмотрел на нее и с сожалением ответил:
- Уже двадцать пять.
Пожилые командиры засмеялись. Один из них подзадорил Марию:
- Ну, а тебе, красавица, должно быть, уже семнадцать?
- Ой, как вы угадали? - смутилась девушка.
- По глазам, - таинственно сощурился командир. - А мне вот только еще сорок пять.
Веселое выражение сошло с лица Дундича. Он как-то очень внимательно посмотрел на говорившего, а потом произнес:
- Моему отцу было столько же, когда я убежал из дома.
- И давно это было? - отодвинул от себя стакан Стрепухов, приготовясь послушать своего нового заместителя.
Дундич не спешил с ответом. Он подсчитал, сколько лет прошло с того незабываемого вечера, когда он ушел из родительского дома.
- Это было шесть лет назад.
- А почему же ты убежал? - допытывался Стрепухов, разглаживая оспины на щеке.
- Долгая история, други, - сказал Дундич и покачал на колене Саню. - Юнак заснет.
- Нет, - важно пообещал тот и засунул в рот кусок сахару.
- Расскажите, товарищ Дундич, - смущаясь, но пристраиваясь поближе к нему, попросила Мария.
Медленно подбирая русские слова, мешая их с украинскими и сербскими, Дундич рассказал в тот вечер в донском хуторе Колдаирове о том, как жил он с матерью и сестрой в небольшой деревушке Грабовац, что затерялась в глубине зеленых склонов Далмации.
Его отец в ту пору приезжал домой редко: служил в королевской армии. И имел все награды двора, от золотой "Медали королевы Натальи" до креста Тракова. За особые заслуги король Милан Обренович вручил ему золотые часы и портсигар.
Дундич потянул цепочку и бережно достал из нагрудного кармана кителя большие золотые часы. Он нажал кнопку, крышка откинулась, и притихшая комната наполнилась мелодичным перезвоном колокольчиков.
- Вот эти…
Он приложил часы к уху Сани. Тот затаился, потом улыбнулся. Тикают!
- Отец очень хотел, чтобы я стал солдатом королевского войска. В каждый свой приезд говорил: "Вот закончишь гимназию, переведу тебя в военное училище", хотя я не ходил еще и в первый класс.
Однажды отец возил сына в большой город Ниш. Здесь они бродили возле остатков рвов, фортов, сидели на брустверах заросших, обвалившихся окопов, взбирались на развалины старой крепости Челе-Кула. Одна из башен этой крепости была сложена турками из черепов и костей ее защитников - сербских воинов. Когда турки овладели крепостью и добивали раненых и умирающих, капитан Стефан Синдьелич заперся в пороховом погребе. Турки захотели взять его живым. Стефан поджег погреб. Много янычар увел с собой на тот свет бесстрашный серб, и рассвирепевшие победители сложили башню из черепов…
А когда сын уже видел себя в голубом мундире гвардейца, отец вдруг резко переменил свое отношение к армии. В 1903 году группа офицеров убила короля Милана Обреновича и посадила на престол Петра Карагеоргиевича. Отец был ярым приверженцем свергнутой династии и немедленно ушел в отставку. Об армейской карьере сына он теперь даже слышать не желал.