- Разве ты не считаешь, что это золото принадлежит пароду, Советской республике?
- Вот потому и взял, что принадлежит народу, - ткнул себя в грудь жирным пальцем Жмуренко. - Взял в фонд революции, чтобы не досталось германцам или красновцам.
- Вот как? - усмехнулся Дундич уловке.
Злоба передернула Жмуренко. Брови круто надломились, и он, навалившись грудью на стол, стал кричать, что все равно скоро все они погибнут. Белые обложили, как охотники волка. И не лучше ли в этой заварухе честно, по-братски разделить золото и разойтись каждому своей дорогой? А то, может, объединиться и действовать совместно?
Дундич вскочил и стукнул кулаком по столу.
- Замолчи! Как ты можешь предлагать мне это? Ты - предатель революции. Ты - враг Советской власти.
Глядя сквозь Дундича, Жмуренко отрешенно сказал.
- Я враг всякой власти. Кропоткин и Бакунин доказали: всякая власть - насилие над личностью. Слыхал о таких вождях?
Еще бы! Дундич сам долгое время находился под впечатлением бакунинского "Революционного катехизиса". Но великий анархист был за всесокрушающее и безостановочное разрушение.
А Дундичу хотелось разрушить только старое, ненавистное, и построить новое общество, где не будет ни бедных, ни богатых…
- И слыхал, и читал, - ответил Иван.
Бандит удивленно вскинул брови и потянулся к нему грузным телом.
- Душевно рад, - бормотал он, шаря руками по столу, заставленному тарелками, стаканами и бутылками. - Значит, мы поймем друг друга.
- Я против всякого рабства, - уточнил Дундич свою позицию. - Тут я за Бакунина две руки подыму. Но я против анархических мятежей.
- А как же иначе добыть свободу? - усмехнулся главарь.
- Как у вас в России. Чтоб была партия и такой вождь, как Ленин.
Враг всякой власти сморщился как от зубной боли. Однако, трезвея, он не терял надежды одержать верх над явной политической наивностью этого невесть откуда взявшегося в России и конечно же случайно втянутого в их внутренние дрязги пришельца и решил начать сначала.
- Индивидуй… индивиду-ум - свободен?
- Ну, допустим.
- Все равны?
- Предположим.
- Собственность - коллективна?
- Коллективна.
- О! Правильно рассуждаешь. Чего ж ты ко мне придираешься? На основе всеобщего равенства и свободы личности, - он поднял палец вверх и сделал им замысловатую петлю, - я взял золото в собственность моего коллектива. Понял?
- Понял. Но золото это уже было не в частных, а в государственных руках. Ты просто украл его у всех.
- Государство - зло. Разве не так говорит Бакунин? Нужно его разрушить.
- Зло - в государстве, где нет равенства и личность поэтому не свободна. Такое государство и рушится сейчас в России.
- А что будет?
- Государство рабочих и крестьян.
Жмуренко осуждающе покачал головой.
- Я тоже недавно верил сказкам. Но когда увидел, что верхушка красных растаскивает золотой запас, проигрывает его в карты, меняет на самогон, понял, что все слова о пролетарской революции красивые фразы, и не больше. И тогда я решил попытать своего счастья. Но для счастья нужны деньги. И мы взяли. Взяли столько, сколько необходимо для начала новой, вольной жизни.
- А не много вам… для начала? - вдруг спросил Дундич.
- Ого! Вот это уже мужской разговор! - поворот явно понравился бандиту.
- И где же золото? - допытывался Иван.
Жмуренко хитро прищурил мутные глаза и расслабленно погрозил пальцем.
- Хочешь на мякине провести? Не на такого нарвался! Мне самому палец в рот не клади. Давай по чести: ты получаешь свою долю и катись на все четыре стороны.
Дундичу надоела эта затянувшаяся бессмысленная дуэль. На дворе уже темнеет, в штабе армии бог весть что думают. Нужно кончать! Можно забрать бандитов, отвезти в штаб. Но вдруг здесь не вся банда, кто-то остался за монастырской стеной? Узнав об уходе отряда, оставшиеся приберут золото к рукам и скроются. Нет, нужно дознаться, где золото.
- Хорошо. Принимаю условие. Но где твоя гарантия?
В дальнем конце коридора раздались выстрелы и крики о помощи. Рука Жмуренко поползла к кобуре и тут же опустилась безвольно на колено: в упор на него смотрело дуло маузера.
- Такая твоя гарантия? - укоризненно произнес Иван. - А я поверил.
Вошел Негош и сообщил, что банда обезоружена.
- Ладно, - устало уронил большую голову на руки главарь. - Вижу, что проиграл. Раз вы взяли весь мой отряд, значит, вас больше. - Он поднял лоснящееся мясистое лицо, по которому текли слезы, и прерывисто заговорил: - Но я еще раз, при свидетелях, повторяю, что взял золото и драгоценности в фонд революции.
- Где фонд? - напирал Дундич.
- Пойдемте, покажу, - поднялся Жмуренко.
Главное, выйти из этих стен, решил он. Может быть, кто-то из отряда еще уцелел и, увидев своего вожака, поможет ему бежать? Может, красные, увлеченные подсчетом золотого запаса, ослабят бдительность и ему удастся незаметно ускользнуть за ворота?
Перед дверью на улицу он ускорил шаги. В его пьяной голове родился новый план: он захлопнет за собой дверь, задвинет засов, а красноармейцев во дворе запугает наганом. Нужно создать панику хоть на несколько секунд, чтобы успеть вскочить в седло.
Дундич, заметив, как прибавил шагу пленник, настороженно подтянулся. Не успели они с Негошем переглянуться, как главарь рванулся к двери, захлопнул ее, и тут же на улице прогремел выстрел.
Дундич ударил ногой дверь, она медленно открылась. Возле каменных ступенек лежал Жмуренко, неудобно подвернув ноги, а из ствола винтовки в руках Шишкина еще тянулась белесая струйка дыма.
- Глупый, глупый, - укоризненно сказал командир. - Живым надо было везти в штаб.
- Так он же хотел нас порешить, - растерянно оправдывался Борис. - Выскочил как ошпаренный с лотка - и за наган. Что ж ты, товарищ Дундич, ругаешь меня?
- Надо было не насмерть, - задумчиво проговорил Дундич. - Где теперь золото искать?
Шишкин самодовольно улыбнулся:
- Вот оно, золото, - и указал дарующим жестом на плотно набитые кожаные мешки, притороченные к седлам трех лошадей. - Не ней, казначей…
Хлеб революции
Когда Дундич вошел в кабинет командарма, тот кому-то приказывал по телефону:
- Пришли мне тридцать самых надежных. Дай им пулемет. Положил трубку на рычаг, поднялся навстречу гостю. - Ну, Ваня, хочу я тебе доверить самое главное задание. - Худощавое смуглое лицо Ивана Антоновича засняло. - Повезешь хлеб из Царицына.
Сияние мгновенно слетело с лица Дундича.
- Меня - в обоз? - не мог он скрыть разочарования.
- Не обоз. Целый маршрут. Понимаешь, голодают жутко в Москве, Питере, Иванове, Ярославле. А хлеб можем прислать только мы. Вчера послали эшелон, а на него напали бандиты, охрану перебили, хлеб разграбили. Теперь товарищ Ленин приказал утроить охрану. Чрезвычайный комиссар по продовольствию велел мне подобрать самых верных и отважных.
- Все понимаю, товарищ командующий, - насупился Дундич. - Но оставьте меня здесь.
Щеточка каштановых усов над губой Ворошилова вздыбилась. Вот он, партизанский характер Дундича. Предупреждал его командир полка Стрепухов: "Захочу - гору сворочу, не захочу - кочку не строну". Конечно, можно грохнуть кулаком по столу. Но хотелось, чтобы этот полюбившийся ему интернационалист осознал всю важность задачи.
- Значит, не понял, если так отвечаешь, - горько усмехнулся Климент Ефремович. - Золото из Одессы вез?
- То золото.
- А для нас сейчас хлеб дороже золота. Без него мы не только не построим социализма, но и не победим врага. Поверь мне, Ваня, страшнее - голода ничего нет. А в центре голодают тысячи людей. И Ленин голодает…
И больших глазах Дундича мелькнуло недоверие.
- Да, да, в буквальном смысле, - грустно сказал Ворошилов. - Сам видел. На завтрак ему принесли вот такой кусочек хлеба. - Он сузил пальцы до сантиметра. - Ну так повезешь хлеб Ленину?
- Повезу, - все еще не очень доверяя словам Ворошилова, согласился Дундич.
Чрезвычайный комиссар по продовольственным делам юга России приехал к эшелонам, как только Ворошилов позвонил ему. В мягких хромовых сапогах, галифе и кителе защитного цвета, в легкой парусиновой фуражке с ало-янтарным пятнышком звезды на околыше, он медленно, скорее устало, шел вдоль выстроившейся шеренги и цепко вглядывался в лица бойцов. Редко останавливался, глядя на Ворошилова. При этом черная дуга правой брови ломалась ближе к виску. Командарм, перехватив взгляд, старался угадать, кому он адресован, но, увидев знакомые лица, мягко кивал и делал шаг вперед. Так они дошли до отряда Дундича.
Красный френч и малиновые галифе с леями не могли не броситься в глаза. Уж слишком контрастировал костюм серба с обмундированием бойцов. Но командарму показалось: не костюм, а добрая улыбка на светлом продолговатом лице привлекла внимание чрезвычайного комиссара.
Дундич не умел скрывать своих чувств. Вот и сейчас, зная о предстоящей встрече с личным посланцем Ленина, весь светился от сознания, что вождь русской революции поручает ему такое ответственное задание.
И удивительное дело - замкнутое лицо наркома, как бы поддавшись обаянию молодого воина, вдруг тоже просветлело. Он выпростал правую руку из-под борта кителя и протянул Ивану Антоновичу:
- Здравствуйте, товарищ Дундич!
- Здравствуйте, товарищ нарком, - ответил Дундич, слегка сжимая горячую ладонь.
- Наслышан о вашей доблести, - сказал нарком. - Надеюсь, что и впредь будете также служить мировой революции?
- Так точно!
Нарком удовлетворенно расправил черные с рыжинкой усы и решительно направился к середине строя. Поднявшись на сложенные штабелем шпалы, приподнял руку к фуражке и негромко, но четко произнес:
- Здравствуйте, товарищи бойцы Красной Армии!
Не успели последние звуки его голоса долететь до шеренги, как дружным эхом прогремело ответное:
- Здра-асть…
Окинув взглядом ровный строй, он сказал:
- Сегодня вам вручается судьба революции…
Затем, отделяя предложения паузами, нарком заговорил о мучительном голоде в десятках неземледельческих уездов, о саботаже транспортных чиновников и бандитах, об испытаниях, которые ждут эшелоны на тысячекилометровом пути. По мере рассказа его голос не становился громче, но в нем все явственнее прорывались ноты гнева и беспощадности к врагам.
- Товарищ Ленин просил обеспечить надежную охрану хлебных маршрутов. Уверен, что в борьбе со всякой контрой у вас не дрогнет рука.
Знамением преданности и согласия с оратором в длинных коридорах эшелона гулко, как в ущелье, раскатилось "ура".
Когда команды были расформированы по составам и гудки паровозов разорвали утреннее безоблачное небо, Ворошилов сказал Дундичу:
- Счастливый ты, Ваня. Нашу столицу скоро увидишь, а там, повезет, с Лениным встретишься…
Эшелоны, растянувшиеся версты на три, вырвались из царства избушек и мазанок рабочей окраины города и втянулись в бурую придонскую степь, сплошь покрытую полынью, коричневыми клиньями незасеянных наделов, островками седого ковыля, придорожными зарослями буйного донника. Эта пустошь туманила взгляд, щемила душу.
- Что закручинился, товарищ Дундич? - участливо заглянул ему в глаза Негош, к богатырской фигуре которого так не подходила эта ласковость.
Дундич привык видеть Негоша суровым, недоверчивым, грубоватым. А тут такая перемена. Может, и его душу гложет тревога? Как объяснить боевому другу свое настроение. Ведь все видели Дундича на перроне сияющим от восторга. Или то было напускное?
Нет, ни прежнее, ни теперешнее состояние Дундича не было показным, но вот объяснить его даже самому себе он не мог.
- Вот тут что-то нехорошо, - указал он на сердце.
- Да вроде бы вчера не переедали, - попытался съехать на шутку Негош. - Вот сейчас обедать будем, найдем добрую чарку ракии.
- Никаких чарок! - резко повернулся к нему Дундич. - До Москвы. Понял?
- Ну, чего ты… - обиделся Негош. - Разве мы не разумеем. Вижу, что ты смурый, ну и решил пошутить.
Поостыв, Дундич сказал:
- Саднит мне сердце горькая дума: пока мы с тобой до Москвы доберемся, красновцы захватят Царицын.
- Тю-у, - присвистнул Негош, - типун тебе на язык за это, дорогой мой командир. Или ты думаешь, что наш отряд главная сила?
Нет, Дундич так не думал. Он сам видел, сколько штыков у Советской России. Хватает вон на какой фронт. В Сибири дерутся против Колчака, под Питером - против Юденича, на юге - против Деникина… И всюду ведь красноармейцы. Но и братская помощь не мешает. Она просто необходима. Иначе Советское правительство не звало бы иностранцев в ряды своих защитников. Особенно здесь, в Царицыне на Волге, Дундич обратил внимание на множество интернационалистов. В штабе формирования интербригад он видел чехов, мадьяр, немцев и поляков, латышей, даже встречались китайцы. Особенно много было его земляков. Сербы и хорваты, македонцы и словенцы, черногорцы и далматы - больше десяти тысяч привел с собой Данила Сердич.
А мимо проплывали сторожки обходчиков, крохотные хутора, красно-белые приземистые дома полустанков.
От них веяло таким запустеньем, что порой Дундичу казалась абсолютной бессмыслицей усиленная охрана.
Наконец миновали и те места, где банды кадетов и анархистов разграбили первый хлебный маршрут. Ничто, кроме обгорелых остовов вагонов, сброшенных под откос, да свежих холмиков братских могил не напоминало о трагедии. Ни одного тревожного гудка паровоза, ни одного выстрела за все сто верст пути. То ли предупрежденные заранее, то ли действительно отброшенные за Дон, белоказачьи банды и регулярные части Улагая не показывались вблизи железной дороги. Лишь степные орлы-курганники величественно парили в безликой выси пропитанного духотой неба, провожая грохочущие вереницы вагонов.
Под монотонный стук колес, нетряское покачивание думалось как-то по-особенному раскованно. И если бы не приятели, приглашавшие Дундича то покурить за компанию, то поддержать песню, то отведать подового хлеба со шматком сала, он давно бы закончил мысленное путешествие по Москве, которая в его представлении мало чем отличалась от столицы Сербии - Белграда.
Первая остановка произошла уже в темноте на станции Раковка, где эшелон пополнился не только водой, но и двумя крытыми вагонами, засыпанными пшеницей. Когда первые поезда ушли довольно далеко, дундичева машиниста вызвали к диспетчеру. Одновременно к составу приблизилось десятка два бородатых казаков и пожилых женщин, которые наперебой стали стыдить охрану за грабеж, указывая на прицепленные вагоны. К толпе присоединилось несколько железнодорожников. Казаки ругали Советскую власть на чем свет стоит за то, что она оставляет их детей без хлеба, обрекает на голодную смерть. Выходило, что зерно это было реквизировано не у зажиточных хозяев, а у бедняков. Слушая гвалт, кое-кто из охранников начал проникаться состраданием к обездоленным, винтовки, только что взятые на изготовку, безвольно опустились. Видя колебание, бородачи и железнодорожники вплотную подступили к вагонам, уже намереваясь подлезть под колеса к сцеплению.
Особенно надрывался здоровенный детина в расхристанной рубахе, штопаных шароварах и драных чириках.
- Пашаничку большевикам везете, а мы - подыхай! Какая же это народная власть, когда она народ грабит? Чего глядите, - рыкнул она на местных, - отцепляй вагон!
"Вот так начинаются провокации", - отметил про себя Дундич и подумал, что самое лучшее - это уложить горлопана на месте. Он бы, не колеблясь, поступил так, но ведь перед ним стояли безоружные люди. Кто знает, может, действительно у них отобрали последнее? И если бы не наглый призыв отцеплять вагоны, Дундич вступил бы в переговоры с толпой. Однако клич бородача резанул ухо точно пуля. Он вспомнил гневное лицо наркома и его слова о беспощадной каре для любого, кто покусится на хлеб революции. В его руке матово блеснул наган. Поднятый над головой, он грохнул, оглушил толпу.
- Назад! - приказал Дундич подлезшим под вагон.
Но толпа не шарахнулась, как того хотелось Дундичу. Она лишь на секунду опешила, а затем снова стала надвигаться на эшелон. Дундич оглянулся на дверь диспетчерской, откуда, как ему показалось, умышленно долго не появлялся машинист. В этом он почувствовал заранее подготовленную операцию.
Очнулись и его бойцы. Клацнули затворы. У толпы заметно поубавилось прыти. Выталкивая вперед женщин, бородачи предпочли остаться в тени вокруг единственного станционного фонаря. Это замешательство дало Дундичу повод прийти к убеждению, что не все они обездоленные. А как тут разберешься? Тот тип с кудлатой головой явная контра, и его смело можно поставить к стенке.
Очевидно, в вокзале услышали выстрел, и оттуда выбежало несколько человек. Не зная, кто они и кому на помощь спешат, Дундич на всякий случай приказал пулеметчику взять их на прицел. Но, заметив, что толпа стала рассасываться и таять в темноте пристанционных построек, облегченно вздохнул.
- Что тут происходит? - спросил всех сразу молодой чубатый казак в распахнутой рубахе и босиком. - Почему не двигаетесь?
- Машиниста нет, - ответил спокойно Дундич, признав в пареньке местного продкомиссара, который руководил загрузкой вагонов. - Вызвали к диспетчеру.
- А ну, Леха, туда! - распорядился тот, не повернув головы, - А вы чего рты раззявили? На государственный хлеб заритесь? Пристрелю любого, кто хоть зернышко возьмет. Там трудящие братьи с голодухи пухнут, а вы, куркули, хлеб гноите.
- Да то свое добро. Потом и кровью нажитое! А вы подчистую!
- Это у тебя подчистую? - сорвался от злости голос продкомиссара, подходившего к седобородому деду с ременным кнутом на запястье.
- Не у меня, так у других, - набычился дед. - Я за обчество. - Он вскинул кнут, поймал рукой конец и направился к калитке бормоча проклятья супостатам и басурманам.
- А ну, живо расходись! - потребовал паренек, играя револьвером на ладони.
- Идет! Идет! - радостно забубнили бойцы охраны.
- А ты с ним будь построжей, - напутствовал комиссар Дундича, кивая на машиниста. - Без твоего ведома чтоб ни шагу. Знаю я их, старых саботажников. Три года кочегарил на паровозе. Ну, привет Москве! Я уже звонил по линии, предупредил, чтоб глядели в оба.
Поезд медленно, точно нехотя, двинулся навстречу непроглядной тьме, которая тревожила не чернотой, а неизвестностью. Неизвестность таилась во всем: в силуэтах придорожного леса, в восковом отсвете рельсов, бездонности балок и оврагов - отовсюду в любую минуту могло грохнуть, застрекотать.