- Мы зовем вас, братьи, идите вместе с нами в Красную Гвардию! - говорил Сердич. - Защищайте русскую коммунистическую революцию. Она освободила русский народ от эксплуататоров. Она освободит и нас от королей и помещиков.
Около них появилась плотная фигура адъютанта. Бесцеремонно оттеснив Сердича, он закричал:
- Кому вы доверяетесь, братцы-солдатики? Дезертиру, трусу? - он ткнул пальцем в грудь Дундича. - Ведь он же продался за тридцать сребреников большевикам. А кто такие большевики и их вождь Ленин? Они немецкие шпионы!
При этих словах гнев охватил Дундича. Он не видел Ленина, не читал ни одной его книги, статьи, но из рассказов оживал образ человека, которого нельзя не любить. Все лучшее, светлое, чистое, что превыше всего ценил Дундич в литературных и исторических героях, все это отныне слилось в одном человеке - Ленине.
Дундич не мог стерпеть такого навета. Его тяжелая ладонь припечаталась к красной от натуги щеке адъютанта. Стараясь удержаться на лестнице, офицер схватился за перила. Но они не выдержали многопудовой тяжести и с жалобным треском переломились. Упав к ногам гогочущей толпы, адъютант вскочил, словно под ним была раскаленная плита.
- Разойдись! Разойдись! - пытался перекричать всех фельдфебель.
Но его никто не слушал…
Утром многие бараки лагеря опустели. Почти дивизия ушла во главе с Сердичем на Николаев, Дундич с отрядом поспешил в Одессу.
… Густая темень подкралась к окну. С Дона тянул свежий ветер. На улице хутора лишь изредка проходил пеший или проезжал конный. И время от времени за околицей перекликались дозорные. Дундич тяжело вздохнул и, сложив руки на груди, озорно взмолился:
- Приятели, молю, дайте перевести дух. Ваня, налей чайку.
- Ну хватит, - вступился за своего командира ординарец. - Теперь все ясно. Как товарищ Дундич кадетов лупил, мы уже знаем и еще побачим.
Бойцы и командиры стали подниматься, прощаться. В дверях они столкнулись с вестовым.
- Кто тут товарищ Дундич? - оглядел он всех, доставая конверт. - Приказано вручить.
Дундич вскрыл пакет и, медленно шевеля губами, начал читать послание. Несколько раз поворачивался к Шпитальному, как бы прося у него помощи, но передумывал и снова углублялся в чтение. Наконец сел на лавку, подозвал к столу всех и широко улыбнулся:
- Письмо - красота! - потряс он листом над головой. - На рассвете пойдем беляков лупить. Передай товарищу Буденному, - обратился он к связному, - приказ будет выполнен.
Приказ был таков: выбить белых из села Орловка.
Солнце еще скрывалось за косогором, когда полк Дундича начал наступление на село. Построившись колоннами, кавалеристы пустили коней легкой рысью. Впереди головного эскадрона на рыжем жеребце Мишке ехал Дундич.
Когда до села оставалось с полверсты, конармейцы приготовились к атаке, обнажили шашки. Дундич пришпорил Мишку. Конь прижал уши и галопом поскакал к Орловке. За командиром рванулись другие конники, но не было в полку такой лошади, которой удалось бы догнать дончака.
От села, сверкая саблями и оглашая степь криками, отделились эскадроны белоказаков. Наперерез Дундичу скакал офицер в сопровождении четырех бородачей.
Дундич на скаку перебросил саблю в левую руку, а в правую взял наган. Он превосходно сражался обеими руками, но в сабельных атаках отдавал предпочтение левой.
Подлетев к белогвардейцам, он выстрелил в одного из них. Тот повис на стременах. Но другие не растерялись. Они стали оттеснять Дундича от его полка, прижимая к толстым жердинам прясла. Однако Дундич сам напирал на атакующих, заставляя то одного, то другого прятаться за конские шеи.
Вокруг них уже слышался, словно перестук пулеметов, топот скачущих эскадронов красных. По степи катилось рвущее простор "ура". Это придало Дундичу новые силы. Ударом с плеча он выбил из рук второго бородача саблю. И, когда тот наклонился за ней, молниеносно нанес ему удар. Офицер повернул лошадь к своим и стал звать помощь. Но было поздно.
Когда взяли Орловку, сотник, из неименитых казаков, сказал на допросе:
- Мы ишо издаля признали красного дьявола и дюже хотели взять яво живьем. За яво господин Мамонтов тыщу золотых обещал.
Странная пленница
Однажды в разведке отряд Дундича попал в засаду и был крепко потрепан. Некоторые бойцы навсегда остались в степи, наспех зарытые в неглубокие братские могилы, других едва довезли до лазарета.
И хотя задание командования было выполнено - пленный унтер-офицер крепко приторочен к седлу, - невеселым вошел Дундич в штаб полка: двое его лучших разведчиков были тяжело ранены. А тут на него обрушилась новая беда: прошлой ночью умер от тифа полковой врач и на всех раненых осталось две санитарки - Гриппа Зотова да Миля Платова. Они могли сделать лишь перевязку, а двое нуждались в срочной операции.
Попросил Дундич Стрепухова:
- Петр Яковлевич, разреши съездить в соседний полк. Жалко юнаков. Если до утра пули не вынут - умрут.
Оказалось, Стрепухов уже звонил соседям. Те тоже без врача и без фельдшера сидят.
- Давай позвоним в Царицын, в штаб фронта, - настаивал Дундич, а Петр Яковлевич развел руками: уже звонил - обещали прислать доктора, но только дня через два.
Дундич слушал Стрепухова, а сам белее снега становился. Смотрел с ненавистью на пленного, сжимал эфес шашки. Всем своим видом говорил, что это из-за него, белого гада, гибнут лучшие люди. Унтер-офицер переводил глаза с Дундича на Стрепухова, мычал что-то.
Только сейчас командир полка заметил, что пленный до сих пор стоит с нутами на руках и кляпом во рту. Приказал развязать. И когда унтер немножко размял затекшие руки и отдышался, спросил, о чем тот хочет сказать. А пленный все время с опаской смотрит на то, как Дундич играет эфесом шашки.
Встал Дундич, еще раз презрительно поглядел на трясущегося от страха белогвардейца, с силой опустил шашку в ножны и вышел на крыльцо. Сел, обхватил голову руками, закрыл глаза и закручинился.
Многих, ой многих друзей потерял он за последний год. Всего восемь его земляков-сербов осталось в полку. А завтра, может, не будет еще одного, если он ничего не придумает. А что придумаешь, если до Царицына верст семьдесят? Пока туда-сюда проскачешь - день пройдет.
Подошел Шпитальный и тихо сказал:
- Товарищ командир, там Негош вас кличет.
Вскочил Дундич и побежал в лазарет. Понял: тяжко другу, может, прощальное слово хочет сказать.
Остался Шпитальный с часовым Яковом Паршиным. Стоят, курят, ведут разговор о последних боях, тревожатся о том, что теперь творится у них в Куберле и Семикаракорской.
В это время на крыльцо вывели пленного. Посмотрел он на часового и попросил:
- Земляк, дай закурить.
Яков угадал в пленном станичника. Дал свою папироску и упрекнул:
- Из одной станицы, а воюем в разных армиях.
- Тебе, вишь, повезло, - заметил пленный, затягиваясь всласть дымом, будто глотая ключевую воду в знойный день, - Тебя Буденный забрал, а меня Мамонтов.
Сделал еще несколько затяжек и произнес:
- Слыхал я, дохтора у вас нет. А в хуторе, где меня взяли, есть фельшерица. Гутарят: поповская дочь, Лидка. Ни кровей, ни мата не страшится. Самому Константину Константиновичу осколок из задницы извлекла.
- Где ж он занозился? - насмешливо полюбопытствовал Паршин.
- Когда мы из Воронежа от броневиков драпали.
- А я думал, ваш Мамонтов только грудь красным показывает, - уже откровенно издевался Паршин. - Ну и не страмно было его превосходительству перед девкой оголяться?
- Да говорю тебе - она ни бога, ни дьявола не боится.
Шпитальный не стал дослушивать их разговор. На коня и в лазарет.
Протиснулся в низенькую комнату, где лежали тяжелораненые, подошел к Дундичу.
- Иван Антонович, есть фершал.
- Где?
- В Белуженском, где мы этого унтера загребли.
Дундич обнял находчивого ординарца и приказал:
- Разыщи Гриппу. Пусть готовит костюмы. Мне того француза.
Шпитальный так быстро исчез, что Дундич подумал: не почудился ли он ему? Но густой запах самосада, оставленный ординарцем, заставил поверить в его недавнее присутствие. Иван наклонился над Негошем и попросил потерпеть еще немного, пока не привезет доктора.
Когда Дундич вернулся домой, санитарка Гриппа уже отутюжила голубовато-серый китель капитана французской армии, а Шпитальный водворял на место разноцветные орденские планки.
- Добре, други мои! - восторженно воскликнул Иван Антонович, примеряя китель и фуражку с высоким околышем, но без привычной тульи. И без того продолговатое лицо казалось теперь просто длинным и совершенно непохожим на то, к которому привыкли окружающие.
- Мадемуазель, - прикоснулся он губами к шершавой от бесконечной стирки руке молодой санитарки, - примите мою большую-большую благодарность.
Дундич нередко, уходя в разведку, надевал костюмы офицеров белой армии или мундиры интервентов. Тем более что этого добра в то время в России было больше чем достаточно. И не только потому, что немцы пришли на Украину и на Дон, а англичане хозяйничали на Кавказе. Некоторые страны посылали своих представителей от всевозможных организаций: от Красного Креста, от комитета интернирования военнопленных, от международной ассоциации юристов, экологов и т. д. Свободно шастая по России, эмиссары прежде всего помогали контрреволюции душить Советы. Они передавали в штабы белых секретные сведения, деньги, способствовали переброске военных грузов под видом перевозки медикаментов, провианта для своих соотечественников, находящихся в плену. Дундич встречался с такими представителями и в Одессе, и здесь, под Царицыном. Там это был величественный, как старинный замок, майор королевской армии, здесь - изящный, словно балерун, молоденький капитан. Они представляли официальную миссию по наблюдению за эвакуацией военнопленных - французов, чехов, поляков, сербов. Поэтому беспрепятственно передвигались через линию фронта, могли пребывать где угодно и сколько угодно.
Этим правом экстерриториальности теперь решил воспользоваться Иван Антонович. Он неплохо владел французским. И надеялся, что это очень выручит его, если он нарвется на белоказачий разъезд или пикет. Он предстанет перед ними капитаном французской миссии при штабе генерала Деникина. Документ у него подлинный. Капитана Жеро третьего дня задержали на передовой, где он имел неосторожность наносить на карту огневые точки полка. На допросе капитан не мог объяснить своего пристрастия к топографии, и его переправили в Царицын, в штаб фронта.
- Будешь моим толмачом, - сказал Дундич ординарцу. - Будешь говорить, что я ранен и мне нужна срочная помощь.
Шпитального обрядили в мундир унтер-офицера.
Пока ехали до Белуженского, два раза их останавливали кордоны белых. Но, услышав нерусскую речь и фамилии Деникина и Мамонтова, пропускали дальше.
В хуторе ординарец спросил у первого казака, где находится лазарет, и показал на перевязанную голову француза. Казак указал дом, над крыльцом которого развевался белый флаг с красным крестом.
Заехав в переулок, Дундич сказал Шпитальному, чтобы тот шел в лазарет и объяснил фельдшерице, что его господину плохо и требуется перевязка на месте.
Прошло несколько томительных минут, которые показались Дундичу часами, прежде чем он увидел невысокую светловолосую женщину, а за ней Шпитального с большой медицинской сумкой. Дундич положил голову на гриву коня, искоса наблюдая за улицей.
Когда фельдшерица подошла к всаднику, он поприветствовал ее по-французски и сказал, что так тяжело ранен, что без посторонней помощи не может сделать ни одного шага. Фельдшерица попросила Шпитального помочь ей снять офицера с кони. Она доверчиво протянула руки к плечу Дундича. В тот же миг он легко поднял ее в седло и сказал:
- Я не капитан Жеро, мадам. Я красный Дундич! Молим вас, доктор, ехать до нас…
Лицо фельдшерицы побледнело, глаза закатились, и она беспомощно опустила руки.
Дундич еще крепче прижал ее к себе и предупредил, что, если она вздумает кричать, он убьет ее, а если согласится поехать с ним и сделать операцию нескольким красным бойцам, то будет отпущена целой и невредимой. Но фельдшерица не слышала слов: она была в обмороке.
Вдвоем с ординарцем они перекинули ее через седло. Дундич снял с себя черную лохматую бурку и накрыл пленницу. Затем не спеша поехал к крайним хатам.
- Швыдче, Дундич. Швыдче, - нетерпеливо ерзал в седле Шпитальный.
Он то и дело крутил головой, оглядываясь по сторонам. На каждого подозрительного встречного казака готов был израсходовать обойму.
А Дундич, как нарочно, ехал медленно. В одной руке он держал повод, а в другой, спрятанной под буркой, - гранату.
В карауле белые, узнав офицера-иностранца, молча пропустили его, даже честь отдали.
Проехав последний дозор, Дундич пришпорил коня, и тот быстро помчался к хутору, где стоял красный полк.
В это время пленница пришла в себя и прямо-таки потребовала снять с нее бурку.
- Я же задохнусь! - возмущалась она, - И вы привезете в лазарет не фельдшера, а труп.
Иван Антонович с готовностью исполнил требование.
Усевшись впереди Дундича, фельдшерица оправила на груди передник и выпростала из-под косынки с крестиком две золотистые прядки.
Помощь подоспела вовремя.
Утром Дундич пришел в лазарет и совсем по-детски, виновато попросил у Лиды прощения за вчерашнюю выходку. Волнуясь, и от этого еще сильнее коверкая русские слова, Иван сказал:
- Нам очень нужен добри-добри лекарь, как вы. Но слово чести мне дороже всего. Я обещал отпустить вас. Лошади готовы.
Но Лида отказалась возвратиться к мамонтовцам и попросила записать ее в Красную Армию.
- Как же так?! - с нескрываемым удивлением спросил Дундич. - Вы - и вдруг решили остаться у Буденного?
- Я раньше думала, что Дундич и его друзья действительно красные дьяволы, - озорно улыбнулась Лида. А теперь вижу, что ошибалась. Вы не только храбрые, но и честные люди.
Она лукаво посмотрела в веселые глаза Дундича и откровенно кокетливо закончила:
- И вам надо было давно взять меня в плен.
Жертва мундира
От Котлубани до хутора Попова шли легкой рысью.
Особенно не торопились. Знали: чем ближе к полуночи, том лучше. Беляки крепко заснут, и луна скроется. По-осеннему холодная, она сейчас заливала мокрую степь и дорогу в стеклянных блестках.
Разведчики так подгадали время, что остаток ночи им придется переждать в балке, которая протянулась на несколько верст вдоль хуторских левад.
"Точно рассчитали в штабе, - подумал Дундич, передавая повод коня ординарцу, - этих минут нам хватит, чтобы все продумать".
Он поднялся на стременах, приложил к глазам бинокль, просмотрел весь хутор от края до края. Тихо на улице, будто она напружинилась и чего-то ждет, а может, наоборот, погрузилась в долгий осенний сон…
Дундич махнул рукой. Отряд спешился. Сзади подошел Казаков.
- Ну, как будем выполнять задание?
- Как? - переспросил Дундич и задумался.
Позже ему сказали, что в штабе армии долго решали, кому поручить операцию по пленению Голубинцева. Наконец командарм Ворошилов твердо сказал адъютанту:
- Вызывайте Дундича, а у Семена Михайловича попросите полсотни отчаянных молодцов.
Ворошилову серб нравился не только лихостью в бою, но и необыкновенной добротой к товарищам. Не раз рассказывали, как Дундич то гимнастерку свою отдаст отличившемуся, то обоз с провиантом, отбитый у белых, отправит на завод, где рабочие оборудовали кузницу, и теперь красные полки не знают забот с ковкой коней. А третьего дня собрал Дундич детвору даргорскую и одарил каждого лепешкой киевской помадки.
Нравился Дундич командарму еще какой-то особенной подтянутостью, опрятностью, если быть точнее - щеголеватостью. И спустя полчаса перед ним стоял не командир сводного отряда, готовый к боевым действиям, а ни дать ни взять - первый кандидат на парадный церемониал. На груди из-под кожаной куртки выглядывает красная гимнастерка, бросаются в глаза такие же галифе с леями. На голове лихо сидит кубанка с красным верхом. Ну, а о вооружении и говорить не приходится - слева кавказская шашка в черных, перехваченных серебряной чеканкой ножнах, справа - зависть многих командиров - парабеллум в желтой новенькой кобуре, на груди - полевой бинокль.
"Словно на праздник нарядился, - подумал с улыбкой командарм, глядя на Дундича. - А может, для него каждая операция и есть праздник? Но все же блеск не нужен, эта бесшабашная удаль юнкерам к лицу, а командиру Красной Армии надо быть поскромнее".
Но обижать Дундича замечанием или упреком не стал - не хотел расстраивать перед выходом на задание.
Сказал просто:
- Посылаем тебя на очень ответственное дело. Надо бы переодеться.
Дундич показал на сумерки за окном и ответил, обезоруживающе улыбаясь:
- Ночью все кошки серые.
"И то верно", - подумал командарм.
Он пригласил Дундича в большое купе, где размещался походный штаб. На столе лежала потертая карта фронта. Над ней склонилось несколько человек. Ворошилов сказал темноволосому с горбатым тонким носом:
- Борис Мокеевич, покажите товарищу Дундичу маршрут.
Все повернулись в их сторону, и каждый по-своему оценил необычный костюм серба. Не понравился он тому, кого командарм назвал Борисом Мокеевичем. Это Дундич понял по его усмешке.
- Вот ты який, красный анархист Дундич, - сказал Борис Мокеевич Думенко, мешая русские слова с украинскими. - Значит, в червонной пехоте служить не желаешь, тильки у кавалерии?
По этим словам Дундич догадался, что говоривший знает о том, как его перевели в пехотный полк и как он постарался оттуда вырваться при первой же возможности.
- Но у моей революционной кавалерии я такой анархии не потерплю. Куда поставлю, там, и будешь служить.
- Борис Мокеевич, это уже припахивает унтерством, - добродушно засмеялся один из штабистов, - Назначь тогда его акушером, а то в штабе машинистка второй день разродиться не может.
Все присутствующие засмеялись, а Думенко немного смущенно глянул на Ворошилова, будто тот сказал эту фразу, и, не желая сдаваться, закончил:
- Ну, акушером не акушером, а коноводом…
- Нет, - запальчиво возразил Дундич и смело глянул в колючие глаза говорившего. - Я свободный борец. И я хочу быть там, где принесу больше пользы революции.