- Это мне лучше бачить, где ты больше принесешь пользы революции, - подвел итог разговора Борис Мокеевич. И уже веселее добавил: - Заруби это на носу. А теперь смотри на карту.
Вспоминая сейчас этот разговор с инспектором кавалерии Царицынского фронта, Дундич не испытывал к нему чувства обиды или неприязни. Слишком много он слышал о храбрости и находчивости Думенко в бою. И о крутом нраве его также наслышан предостаточно.
Что Думенко знает дело досконально, Дундич почувствовал, когда слушал объяснение инспектора. Тот предложил подойти с подлунной стороны и подождать в балке момента, когда луна скроется за лесом. Между ее заходом и рассветом будет минут сорок. Вот за это время и должны разведчики управиться.
Потом они с Ворошиловым вышли на улицу. Возле вагона уже стояло с полсотни спешившихся кавалеристов. Один из них, щуплый, угловатый, как подросток, подскочил к ним и доложил:
- Товарищ командарм, отряд доно-ставропольцев прибыл для выполнения задания.
Командарм осмотрел кавалеристов и остался доволен. Поглядел вопросительно на Дундича: как, мол, ты считаешь? Тот утвердительно кивнул головой: добрые хлопцы. Тогда Ворошилов спросил:
- Кто же вас прислал?
- Товарищ Буденный, - ответил докладывавший.
- А вы кто?
- Командир взвода разведчиков Казаков, товарищ командарм, - лихо отчеканил подросток.
Его стремление выглядеть старше своих лет вызвало мягкую улыбку Ворошилова. Не желая обидеть симпатичного малого, но все же нарушая торжественность, которую вкладывал конник в свой доклад, Ворошилов сказал:
- Вот что, товарищ Казачок, поступайте в распоряжение товарища Дундича. Выполняйте все его распоряжения и указания.
Разведчики протянули друг другу руки.
- Сколько человек? - спросил Дундич, придерживая рукой плечо Казакова.
- Если так поглядеть - полста, а в бою и эскадрон очутится, - весело, даже озорно ответил Казаков, и этот тон, не залихватский, не ухарский, но точно выражающий дух уверенности, понравился Дундичу. Значит, ребята что надо.
- А кони не устали?
- Наши дончаки да мой чеченец Зайчик из края в край весь Дон проскачут и не утомятся, - все так же весело говорил Казаков, любуясь Дундичем.
Уже в пути сказал, что слышал о его храбрости не один раз, а вот теперь и самого увидеть довелось.
- Ну и как? - спросил Дундич.
- Да так, внешне вы обыкновенный, вроде меня, - сказал откровенно Казаков. - Вот у меня во взводе есть братья Скирды - Дмитрий, Сысой, Миханя и Иван. Чистые богатыри. Подковы гнут. Или вон Архип Сковородцев, ростом и силой его господь не обидел, да и умом наградил. Он недавно в бою пулемет у кадетов отобрал, "люкс" называется. Поставил его лошади на голову и давай косить беляков. Вот это ребята! Про вас такое не подумаешь, - чистосердечно отметил Казаков, еще раз внимательно оглядев соседа. - А про меня вы что можете сказать? - спросил он командира.
- Ничего. Пока, - признался Дундич. - Ты, юнак, добрый на вид.
На этом их разговор тогда прекратился. Они молча ехали по широкой притихшей степи, освещенной луной.
И вот теперь Казаков спрашивает его, как он думает выполнить задание.
"Прежде всего, - решил Дундич, - надо всем знать, что должен делать каждый и все вместе". Он тихо сказал:
- Давайте ко мне.
И, когда отряд взял его в кольцо, заговорил заметно взволнованно:
- Дорогие товарищи, нам выпала большая задача. Очень большая! Это приказ самого Ворошилова. И всего штаба фронта. Большой секрет! Вот в этом хуторе расположился на ночлег генерал Голубинцев. У него два полка казаков. Завтра они хотят ударить по Царицыну. Так доложили Ворошилову. Надо проверить. Надо достать важный "язык" или документы. Значит, делаем это так… Здесь остается отделение Самарина: надо следить за конями. Десять идут с Князским и прячутся в засаде. Вместе с тобой, Казаков, десять самых мелких, как ящерица, ползут к хутору. Если там все тихо-тихо, даете нам сигнал. Мы идем. Я, Негош и добрые юнаки братья Скирда. Снимаем часовых, входим в штаб, берем генерала или его бумаги и бежим обратно. Ясно?
- Ясно, - удовлетворенно ответило несколько голосов.
- Ну тогда, Казаков, бери десять таких, как сам, и вперед.
Луна уже спряталась за крутыми меловыми лбами правобережья Дона. Густая, словно дегтярная, тьма опустилась на степь. Дундич поднялся снова на гребень. Но теперь впереди уже ничего не просматривалось. С минуту-другую он еще слышал осторожные шаги уходящих, а потом и этот шорох пропал. Только за спиной изредка чей-нибудь конь фыркнет или нетерпеливо ударит копытом и о волглой земле.
- Положить коней, - распорядился Дундич, зная, что лежащая лошадь не заржет и не ударит копытом, - словом, больше шансов сохранить тишину.
Четверть часа, отведенные командиром для разведки, показались нескончаемыми. Неужели Казаков не вышел на цель? А если напоролся на засаду? Дундич до предела напряг зрение и слух. Кажется пли действительно слышен шорох? Действительно. Но идут, будто нагруженные чем-то. Вот и Казаков, как привидение из-под земли, вынырнул из высокого бурьяна.
- Несем, - радостно зашептал он.
- Кого? - удивился Дундич.
- Беляка.
- Глупый, они же могут его искать, - начал горячиться Дундич. - Я тебе не давал такой приказ.
- Да он спит как убитый. И самогоном от него, как от шинка, несет. - оправдывался Казаков. - Я так думал, товарищ Дундич, что он нам враз скажет, где у них штаб, чтоб мы не блукали в потемках.
- Это мысль, - смягчился Дундич, оценив находчивость разведчика. - Буди кадета.
Пьяного бородача растолкали и спросили, где штаб.
- Вот за тем пряслом, в хате с верандой, - махнул он рукой и снова захрапел.
Осторожно, группами по три-четыре человека добрались разведчики до хуторской околицы. Казаков узнал место, где они взяли спящего кадета, и, приподнявшись над плетнем, тотчас прижался к земле. Дундич и четыре брата Скирды тоже прильнули к холодным росистым будыльям жухлого лопуха.
По ту сторону плетня неторопливо и не очень твердо вышагивал кадет в высокой папахе. Скорее всего подбадривая себя, он негромко пел:
При луне, при звездах было, при луне,
Там ктой-то ехал на коне-е…
Когда часовой развернулся и дошел до брички, Дундич шепнул Казакову:
- Бери сено, неси коням, отвлекай, - Повернулся к Скирде: - А ты за часовым. Уразумел?
Казаков бесшумно перемахнул через низкую изгородь и, согнувшись в дугу, засеменил к прикладку сена. Надергал охапку и двинулся к бричке. Песня прервалась на полуслове, и из темноты спрос пли: Кто?
- Свои, - не так, чтобы нахально, но и без испуга ответил Казаков, хотя зубы у него, кажется, клацнули.
- А куда? - допытывался часовой.
- Вот сено лошадям…
- Дык только что давали.
- Их благородие говорят: мало.
- Чтой-то я тебя, паря, по голосу не признал. Ты кто будешь?
От такого оборота Казаков даже вспотел, словно нес не охапку сена, а многопудовый чувал. Не раздумывая, чтобы не навлечь лишних подозрений, буркнул:
- Казаков я, Микола. Меня вчера в денщики к их благородию определили.
- К кому? - с дозой озабоченности в голосе допытывался часовой.
Может быть, это лишь казалось Казакову, и на самом деле разговором казак воровал время у караульной службы, которая давила полуночной тишиной и диким одиночеством. Как бы ни было, а Казакову эти вопросы представлялись пыткой.
- Пристал чисто репей, - в сердцах сплюнул разведчик. - Много у тебя благородиев в этой хате?
- Неужто у самого? - раскрыл рот часовой, то ли разыгрывая из себя дурачка, то ли на самом деле пораженный дивом.
"Значит, точно штаб здесь", - убедился Казаков и, прикрываясь охапкой, стал обходить солдата, за спиной которого уже чернела, как стена, богатырская фигура Ивана Скирды. Не успел часовой сделать шаг за Казаковым, как ладонь Скирды накрыла его лицо, а в следующее мгновение бойцы уже оттаскивали обмякшее тело под плетень.
Шинель, папаху и винтовку часового передали младшему Скирде.
- Смело ходи туда-сюда, - сказал ему Дундич, направляясь с остальными братьями к крыльцу.
Вытирая холодный пот (все-таки натерпелся страху, пока нес охапку сена), Казаков торопился за ним! Бесшумно прошли на застекленную веранду. Оттуда в сени. Там три двери - прямо, справа и слева. Дундич открыл правую. В углу горницы, едва освещая лик божьей матери, мерцала лампадка, а подвешенная к потолку круглая, как матрешка, семилинейная лампа вырывала из хранящей полутьмы спящих, бутылки, стаканы, снедь…
По-журавлиному поднимая ноги, Дундич покружился по комнате, вглядываясь в шипели и кители спящих. Вошедший Казаков показал на приоткрытую дверь. Взводя курок нагана, разведчик шагнул к двери, осторожно толкнул ее. Оттуда ударило в нос спиртным, папиросным дымом, пряностями закусок. Под горящей лампадкой на спинке стула висел генеральский китель. На кровати, раскинув ноги в белых шерстяных носках, тяжело храпел мужчина. Его лохматая голова упиралась в ажурную грядушку.
От радости, при виде спящего генерала, Дундич обнял Казакова и шепнул, указывая на китель и планшетку:
- Бери и аллюром во двор.
Не успел Дундич повернуться к старшему Скирде - Дмитрию, тот уже ловко сграбастал спящего и, как малое дитя, понес из комнаты. Дундич держал наган на взводе, а Негош приготовил на всякий случай гранату.
Но постояльцы куреня даже не шевельнулись. Словно состязаясь друг с другом, они храпели на все лады и переливы.
Во дворе под навесом жевали сено оседланные кони.
- Бери! - приказал Дундич Михаилу Скирде, указав на белого высокого дончака с мощным крупом.
- Такой выдержит! - подтвердил его догадку Михаил. Чуть спружинив, он взялся за седло и уже в следующую секунду был на лошади.
Белогривый почувствовал на себе чужака, сердито прянул ушами, но сильная ладонь Скирды погладила его морду, и он успокоился. Михаил протянул руки к брату и принял в них, как в люльку, спящего пленника.
- Давайте через левады, - предложил Казаков, уже разобравший с Иваном плетень на заднем дворе.
На второго коня Дундич усадил Дмитрия.
- Будете менять один другого, - сказал командир и, махнув рукой всадникам, увлек остальных к месту, где ожидали кони и часовые.
По дороге к ним присоединялись бойцы, оставленные в прикрытии.
Дундич слышал, как то тут, то там раздавались возбужденные голоса:
- Самого взяли! - докладывал Казаков каждому встреченному.
- Пропили кадеты генерала!
А Князский, увидев в руках Казакова мундир, привычно заерничал:
- Чую, откуда-то дух чижолый. А это, оказывается, ты шаровары его захватил!
… Солнце еще не поднялось над крышами Котлубани, когда конные разведчики подвезли пленника к штабному вагону.
Дундич пошел в салон и, широко улыбаясь, протянул командарму коричневый планшет и темно-синий китель с генеральскими погонами.
- Генерал Голубинцев здесь, - доложил он, кивнув на дверь.
Бывшие в штабе Думенко, Буденный и другие командиры повернули головы к двери.
- Их превосходительство, - произнес чуть насмешливо Иван Антонович, - спят еще.
Он подошел к окну и показал рукой на бойцов, окруживших необычного пленника, все еще завернутого в одеяло. Ворошилов, а за ним все присутствующие рассмеялись и поспешили на перрон.
Командарм наклонился над пленником, рот которого был забит внушительным кляпом, а глаза, кроме удивления, ничего не выражали.
- Поднимите его превосходительство! - приказал командарм.
Братья Скирды распеленали пленника, вынули платок изо рта и помогли стать на ноги.
- А ну, проснись! - приказал Думенко, видя по испитому, отечному лицу золотопогонника, что он все еще не верит, что находится далеко от той комнаты, где в углу мирно тлела лампадка.
- Давно не сплю. Все думаю, как это могло случиться, - пленника передернул озноб.
- Прохладно, ваше превосходительство? - спросил Ворошилов под веселый смех красноармейцев. - Верните ему китель, - кивнул он Дундичу.
Но когда пленному передали китель, он недоуменно поглядел на Ворошилова и пробормотал:
- Тут ошибка, господа. Я не их превосходительство, не генерал Голубинцсв, я начальник штаба полковник Денисов, казак станицы Темнолесской Ставропольского округа.
- Ну, ну, не дури нам головы, - нахмурился Дундич. - Надевай.
Офицер попытался натянуть китель с золотыми погонами, но скоро вспотел и с мольбой посмотрел на Ворошилова. Когда шов смачно треснул под мышками, раздался хохот собравшихся. Дундич понял, какую оплошность допустил.
Видя его состояние, Ворошилов дружелюбно заметил:
- Не печалься, Ваня. Эта птица поважнее самого генерала.
Чтобы окончательно успокоить разведчика, Буденный похлопал его по плечу:
- Командарм верно говорит.
А Думенко протянул ему твердую широкую руку и сказал:
- Ну, спасибо тебе, Дундич!
Уже в вагоне на допросе полковник Денисов объяснил, как стал жертвой генеральского мундира. С вечера в доме было душно. Работая над операцией, Голубинцев снял китель и повесил на спинку стула. После обильного ужина генерал ушел в спальню, а полковник положил свою гимнастерку на табурет и заснул.
Полковник подтвердил данные армейской разведки, уточнил исходные позиции полков и время атаки.
Охваченные подковой двух полков красных и пулеметным эскадроном, части Голубинцева не успели развернуться в боевые порядки, были смяты и отброшены в степь. Армии Ворошилова осталось от удравшего генерала пятнадцать пулеметов, четыре орудия со снарядами, тысяча лошадей и обоз с обмундированием и продовольствием.
Случай в засаде
Не раз и не два за время боев под Царицыном попадали красные части в засады белых. И не раз и не два приходилось Дундичу выручать товарищей из беды.
Как-то в падине у хутора Кузнецы, что под И ловлей, на белую засаду наткнулась разведка полка. Узнав об этом от нарочного, Дундич распахнул окно и крикнул Шпитальному:
- Ваня, готовь Воронка!
- У него еще нога не зажила.
- Забыл, - извинился Дундич, вспомнив, что в ночной вылазке один из его верховых коней ранен в левое бедро. - Тогда давай Борьку, - приказал он.
Борьку ему подарил Самарин. Он заарканил его в степи, когда разморенный тихой ночью, обилием богарных трав, запрудной теплой водой конь прикорнул в ложбине. Тут и накрыл его волосяной удавочкой Петр. Накрыть накрыл и даже в полк приволок, а вот оседлать, как ни старался, не смог. И другие лихие конники не смогли.
Конь оказался не просто одичавшим, но, главное, озлобленным на людей в военной форме. Всякого желающего обуздать его неукротимый нрав плеткой, лозиной, шпорами он выкидывал из седла, делая немыслимую свечу, падая с разбегу на передние ноги, на грудь. За день вольтижировки дикарь в кровь порвал удилами черные большие губы, ободрал кожу с колен. Такого не то что за бутылку первача, за-ради бога куда-нибудь нужно спровадить сдыхать, решил Самарин, с ненавистью и восхищением разглядывая мятежную животину.
И, лишь завидев въезжающего на подворье Дундича, конь вдруг тревожно заржал и нетерпеливо потянулся к воротам. "У, чертяка! - незлобиво, хотя и досадливо сказал Петр. - Зараз признал хозяина. Дарю, чего уж", - и отпустил уздечку.
С тех пор прошло больше месяца, но и теперь, всякий раз, когда коновод выводил из стойла Борьку, тот косил малахитовым глазом, желая убедиться, что его седоком будет Дундич, и никто другой. За этот норовистый характер Иван окрестил коня Борькой в честь сердитого, как показалось ему в первую встречу, инспектора кавалерии.
Уже садясь в седло, Дундич приказал вестовому:
- Давай. Покажешь, где хутор.
Боец посмотрел, что едет всего-навсего десяток бойцов, и опасливо предупредил командира:
- Полк нужно подымать. Беляков там что саранчи.
- Я тебя не о том спрашиваю, - сердито перебил тот нарочного. - Я тебя пытаю: где кадеты?
С самого начала самостоятельной жизни Дундич верил в свою удачливую звезду и потому не интересовался, сколько перед ним врагов, будь то гимназисты, мстившие ему за красавицу Милицу, будь то полицейские наймиты на табачной фабрике, выдавшие его отцу, будь то, Наконец, кайзеровские солдаты… Бил он их всех и порознь и вместе. А чем лучше вся эта мировая контра? Только тем, что собралась в большую банду, отложив до удобного времени свои распри из-за чужих стран, а те, что помельче, - из-за лишнего аршина земли, лишней головы в отаре, стаде, табуне.
Вот и теперь без раздумий он вскочил в седло, чтобы поспешить на помощь бойцам своего полка, попавшим в беду.
А те уже и не чаяли уйти живыми. И вдруг услыхали громкое "Даешь!".
Белые сначала приняли отряд Дундича за своих: откуда в таком тылу, средь бела дня взяться красным? На эту оплошность и рассчитывал Иван. Не однажды он использовал внезапность, чтобы ошеломить врага. Неожиданность срабатывала точно, как часовой механизм.
Дундич с бойцами, выскочив из густого тальника, первым выстрелом вышиб из седла вахмистра. Охватив подковой резервное отделение белых, красные начали теснить их к крутояру. Но, увидев, что подмога окруженным буденовцам скорее символическая, белые не только ощетинились, но, поднатужившись, отбросили отряд обратно к талам.
Узнав в лихом рубаке красного дьявола, белые и на этот раз решили взять его живым в плен. Несколько всадников начали оттеснять Ивана от остальных. Лошади кадетов одна за другой выносили с поля боя сраженных седоков. Как всегда, Дундич действовал саблей и наганом. Он решил как можно больше врагов отвлечь на себя и тем самым дать возможность своим бойцам вырваться из кольца.
Дундич был уверен, что усмиренный им конь вынесет его из любой беды. Увлекшись схваткой с четверкой ловких, вертких и отчаянных кадетов, он не заметил, как красноармейцы начали уходить в заросли. Только услышав аппель трубача и отчаянные крики: "Дундич, сюда! Дундич, к нам!", понял, что отряд наконец вырвался. Дал шпоры Борьке, тот сделал ошеломляющий прыжок к тальниковым зарослям, точно понимая, что там спасение. Хлесткие ветки секли лицо, обжигали руки. Но Дундич не чувствовал боли. Душа его ликовала - выручил!
Вот наконец и лысый взлобок, а там, за ним, Дундич помнит, - приволье степи.
Поскакавшие за красным командиром белые скоро убедились, что вороного им не догнать.
- Стреляйте в лошадь, - приказал урядник.
За спиной Дундича часто захлопали винтовочные выстрелы. Всадник распластался на коне.
- Быстрее, Борька! Еще быстрее! - шептал он коню.
Казалось, беда миновала и на этот раз: всего несколько метров оставалось до густого боярышника. Но возле рваного края размоины вороной упал на передние ноги, перебросив через себя хозяина.
Быстро поднявшись, Дундич увидел в руке обломок сабли. Он швырнул его в прошлогодний бурьян, подскочил к коню, начал тормошить, просил встать, но все было тщетно. А когда Борька в последний раз с шумом вздохнул, Дундич застонал…
Из хутора к нему скакали белые, а из-за балки спешил к своему командиру Шпитальный. Стреляя из карабина, он подъехал к Дундичу, протянул ему руку и, когда тот очутился за спиной, дал шпоры Черкесу.
За балкой один боец передал командиру своего коня, другой - пику.