Я сказал, что, по-моему, около тридцати.
- Ну, верно, двадцать восемь. А ширина канала - сорок. Сколько мне с каждого борта остается? По шесть метров? Так я говорю? Вот эта каюта десять метров длиной. А если ветерок в борт? Видели, какой у наших "скульпторов" борт? Парусность громадная - ничего не сделать, если подует. Вот и стоишь на мостике… И обмираешь. И молишься. И воду гонишь перед собой. Как поршнем.
Щелкнул, включаясь, динамик принудительной трансляции.
- Затемнить иллюминаторы на лобовой, - произнес голос третьего помощника. Значит, совсем стемнело и отблески света на палубе мешали наблюдению за морем. С мостика имели в виду явно не нас, но капитан встал и тщательно закрыл щелку между шторами.
- Ровесников теряли? - вдруг спросил он. - Однокурсников? Чтобы был в полной силе, в уме, в памяти - и вдруг сердце?
Но тут же - видимо, отгоняя воспоминание, - добавил:
- А вот еще один аспект любопытный - зависимость безопасности плавания от стажа капитана. В училище Макарова доцент есть один, - мастер назвал фамилию, - так он на эту тему работу написал.
- Неужели тут даже статистика возможна? - спросил я.
- А как же? И зависимость весьма четкая. Первые годы капитанства, лет пять, - время очень опасное, вероятность аварий самая высокая, хотя на одно аварийное судно остальные сорок девять с молодыми капитанами работают так, что дым идет, сплошное перевыполнение. Дальше десятилетие самых лучших показателей - капитан опытен, решителен, оперативен. Все помнит, все знает, все умеет. И сил достаточно. А потом снова пониженная эффективность и повышенная аварийность. Лет сорока восьми, пятидесяти…
- А почему?
- Начинают осторожничать. Считают, что лучше выждать, сбавить ход, отстояться. Тридцатилетний капитан, узнав о приближении урагана, лишь маршрут может изменить - пойдет в обход, обогнет, даст крюка, но ни за что не будет стоять на рейде, а пятидесятилетний туда, где есть хоть один процент риска, никогда самовольно не полезет. Это - как правило, при самом незначительном проценте исключений. И в результате при нынешних планах вдруг заслуженный, много лет прекрасно справлявшийся со своим делом капитан начинает раз за разом опаздывать, недовыполнять, а потом вдруг попадает в аварию именно по недостатку решительности.
Он прошелся по кабинету и машинально остановился перед шторой, затемнявшей лобовые иллюминаторы, - высокий, грузноватый, в белой рубашке с черным галстуком.
- Один из опытности осторожничает - знает, допустим, что у него даже на штилевом переходе через океан приходилось двигатели два раза останавливать для ремонта, а сейчас ему предлагается под штормовое предупреждение выходить. Пойдет он? Если у него груз на верхней палубе в три яруса, двигатели ненадежны и впереди баллов одиннадцать? А другому до пенсии три года осталось. Тридцать лет проплавал без аварий, и осталось три года. При этом за простой или опоздание ему ничего не грозит, потому что он всегда найдет объективнейшие причины для объяснения своих нерешительных действий, а за любую аварию ему влепят, какие бы друзья у него ни служили в управлении пароходства. А третьего в наставники обещали перевести вскоре. А четвертый собирается представителем Морфлота за границу - и ему тоже ни к чему на рожон лезть. Вот и вывод…
- Какой вывод?
- А такой. К пятидесяти подбираешься - уступи место. Флоту нужна полная безаварийность. Так что освободите дорогу молодым. Вот и мне так скоро уже скажут.
XV
И, не слыша моих протестов, как будто на что-то рассердившись, добавил - должно быть, больше всего для самого себя:
- Это я так, в общем… Мне-то, конечно, еще плавать и плавать. "Скульпторы", слава богу, седьмая группа по величине. Высшая. На такие суда под занавес не назначают.
XVI
Днем (25 июня) прошли Борнхольм. Телевизор в кают-компании еще вчера перестал принимать наши программы, теперь же можно зацепить датские или шведские - на экране что-то про скандинавский детский сад: воспитательница с роскошными рекламными волосами и глазами профессиональной фантазерки рассказывает сказки сидящим вокруг нее на маленьких стульчиках детишкам. У белобрысых детишек глаза, полные радостного ужаса. Изображение для нас немое - их звуковые каналы в других диапазонах. Что-то делает мой четырехлетний грызун?
Позже к вечеру в последних балтийских сумерках (градусов десять, не больше) бродил по палубам, пытаясь их сосчитать и более или менее запомнить общее расположение. На моей непосредственно палубе обнаружил купальный бассейн. Вода в нем казалась еще холодней, чем за бортом. Может быть, такое ощущение возникло оттого, что бассейн выступал на полтора метра над палубой и был налит почти до краев.
Я думал о чем-то своем, как вдруг мимо меня проскочил раздетый человек, от которого пахнуло жаром, и, взлетев по перекладинам лесенки, рухнул в бассейн. Вынырнул. Круглое, счастливое лицо облепили мокрые волосы. Глаза черные, веселые - как смородина. Оказалось, новый, назначенный на этот рейс старпом.
- А вы, - говорит, - не любитель?
Через десять минут я уже лежал на полке́ и с помощью веника, который свистел надо мной, пока еще не прикасаясь, а лишь нагоняя Сахару, постигал прелесть некоторых излишеств.
Сауна на этом судне не проектировалась. Проектировщикам достаточным казалось разместить несколько ванных комнат и множество душей. Это ведь все же не гостиница "Интурист", а грузовое судно. Так думали проектировщики, но те, кто собирался на этом судне служить, думали иначе. И когда капитан выразил свое недоумение, отчего нет сауны, искать никого и ничего не пришлось. Я готов по этому поводу даже сделать заявление достаточно общего характера. Утверждаю, что среди любых сорока советских моряков найдется человека три (минимум), которые умеют все. Сшить сапоги. Починить башенные часы. Написать сносный портрет с натуры. Обезвредить мину. Обыграть в шахматы чемпиона города Бремерхафена.
И когда на "Голубкиной" на ремонте стали кроить сауну, она была сооружена по лучшим канонам. Электронагреватель, дающий в нужном объеме далеко за сотню градусов. Нужной крупности битый гранит. Латунный спиральный термометр. Обшивка из особо сухого несмолистого спецдерева. Мастера, естественно, были свои.
Моя очередь снова лезть на поло́к.
В этот раз (будут и еще разы) командует в сауне Иван Андреевич, матрос-артельщик, красный медведик с прической, напоминающей крышу из прошлогодней коричневой соломы. Солома положена так обильно, с таким запасом, что сверху она доходит до самых окон. От этой прически личико у Ивана Андреевича кажется совсем небольшим. На Иване Андреевиче как бы уже заранее красная кожа, и такой толщины, что ему, видимо, что пятьдесят градусов, что сто пятьдесят - все равно. Бывают такие индейцы из-под Полтавы. Иван Андреевич с рабочего места не уходил. Мы бегали падать в бассейн.
Упадешь, всплывешь, и вдруг над тобой разразится темное небо - однако не черное: здесь, на Балтике, оно все никак не почернеет, но оттого и особенно холодное - июнь, а уже холодное (или еще холодное?), и звезды на нем холодные, и вдруг отчетливо слышишь бег времени - ты еще не чувствуешь, что начал стареть, но, наверно, это происходит, потому что рядом с тобой, упорно подчеркивая своей почтительностью разницу в годах, плавает в бассейне человек на тринадцать лет моложе, и он не просто взрослый, определившийся мужчина, а он старший помощник на судне. Судно же это имеет водоизмещение линкора.
Потом мы долго сидели за столом в кабинете старшего механика, о котором я пока что ничего не знал, кроме того, что Станислав Дмитриевич Опарин, до того как вплотную заняться дизелями, занимался балетом. У человека, который мне об этом шепнул - не помню уж, кто это был, - я переспросил, театроведение имеется в виду или танец, как таковой. Оказывается, танец.
И была опять та же фраза по трансляции - "затемнить иллюминаторы на лобовой!", - и розовый после бани старпом все еще тонко язвил меня своей подчеркнутой, но уже понемногу смягчавшейся почтительностью. И еще возник за столом электромеханик Гена Клементьев, загорелый и стройный юноша, которому с его голубыми безмятежными глазами полагалось бы играть в сценарии этой повести роль главного злодея. Однако жизнь всегда строится на неожиданностях - и оттого голубоглазый и стройный мужчина вдруг оказывается, вопреки всем приметам физиономистики, эталоном сдержанности, юмора и мужества. Но ведь так с самого начала нельзя как будто? Надо ведь что-то показать из поступков человека? Быть может, мы к ним приплывем.
Тут по радио среди хрипа (мешали, наверно, наши радары) передали, что двое новых космонавтов включили приборы и системы, выключенные их предшественниками Романенко и Гречко. Фамилии новых космонавтов разобрать не удалось, но можно было понять, что один из них - гражданин Польши. Потом сказали, что у космонавтов теперь тоже существует упорядоченная рабочая неделя. Особенно напирали на то, что, мол, два выходных.
- В отличие от нас, - сказал электромеханик.
XVII
В соседних каютах живут шоферы из гаража ЦК комсомола. Они сопровождают парк автобусов и легковых автомашин, который мы везем для нашей делегации на фестивале. И среди другого груза много фестивального. Когда это услышал, померещились бубны, барабаны и маскарадные костюмы, хотя стоит минуту поразмыслить - и понимаешь, что нужды фестиваля - это нужды в первую очередь гостинично-туристские, то есть реквизит праздничного стола, спальни и прочее. А что такое обеденный стол фестиваля? Миллион лишних тарелок, триста тысяч лишних вилок и так далее. Кухонное оборудование. Должно быть, и даже наверняка, кроме машин и шоферов мы везли к фестивалю и что-нибудь другое - может быть, прожекторы или бумагу для пригласительных билетов, а не вилки и тарелки, - это просто как пример самого необходимого.
Шоферов было шесть. Это были те самые мужики (мужики - в самом хорошем нынешнем значении этого слова, когда оно, перестав указывать на социальные корни, всю свою силу отдало качествам натуры), которые в любую дорогу берут с собой одно и то же - кусок мыла, бритву да смену белья. Больше, как ни ломай голову, класть нечего - и все остальное место в старом банном чемоданчике или в черном колодообразном портфеле, желтой наглой застежки которого владелец тихо стыдится (портфель - подарок тещи на пятнадцатилетие свадьбы), заваливается пачками сигарет. Это те мужики, которые превращают семью - в семью, написанное на бумажке - в выполненное и которые всегда - это уж безошибочно - хорошие солдаты. Я уверен, что в огромной народной войне не кадровые офицеры мирного времени и солдаты возрастного промежутка восемнадцать - двадцать один, а именно вот такие уже осознавшие себя мужики особенно страшны для врага. Мне кажется, что вообще никакой профессионализм и никакая выносливость не могут соперничать с силами, рожденными отчетливым сознанием… Куда это меня понесло?
Шоферов было шесть. Они тихо два дня отсыпались, вероятно ожидая качки. Но качки не было, и предстояло еще около двух недель только спать, да ходить к крахмальному столу в кают-компанию, да купаться в бассейне. И тогда они всей бригадой пришли к первому помощнику.
- Не, товарищ комиссар, мы так не можем, - сказал за всех Паландреич, их бригадир. - Дайте нам какую-нибудь работу.
В обязанности первого помощника капитана входит соблюдение всеми, кто есть на борту судна, кодекса морали и нравственности. Наверно, надо было сказать - "требование соблюдения", но тогда, в погоне за грамотностью, мы утратили бы оттенок смысла. С первого помощника спрашивается не за то, что он чего-то от экипажа не требовал, а за то, что кто-нибудь из его подопечных отколол, допустил, выкинул. Тогда против самого первого помощника выдвигается глагол - "не предусмотрел", или вторая стадия - "попустительствовал", "пустил на самотек", или же третья стадия - "смотрел сквозь пальцы". Рад заметить, что на "Голубкиной" этим даже не пахло.
Программа-максимум для первого помощника - это присутствие на борту только хороших людей.
Нашего первого, как я уже упоминал, звали Виктором Дмитриевичем. Перед ним стояло шесть человек, просивших работу. Первое, что сделал Виктор Дмитриевич, - он их всех полюбил. И, уже любя, стал думать, чем их занять.
"Голубкина" везла с собой передвижную выставку работ ленинградских графиков. Работы были застеклены и в метровых рамах. Но ни на одной раме не было ушек. Предстояло резать жесть, сверлить дырки, привинчивать. Кроме того, надо было развесить графику в спортзале. В Гаване ожидались посетители.
- Вперед, друзья, - сказал Виктор Дмитриевич. Он был голубоглазый (в тот момент), загорелый и здоровенный.
И шоферы жадно устремились к произведениям искусства.
- Вперед, друзья!
Эти слова я с тех пор часто слышал. Очень он хорошо их произносил. Воодушевленно. Должно быть, у него так хорошо выходило, потому что он сразу начинал работать вместе с теми, кого призывал.
Я не расспрашивал у него о том, что у него была за судьба. Специально не расспрашивал - хотелось пофантазировать. Кое о чем обмолвились, конечно, общие знакомые, но из обмолвок биографии не построишь. Одним словом, о точности здесь нет и речи. Но я не хочу, чтобы думали, будто персонаж мой полностью выдуман. Последующая главка - пятидесятипроцентный раствор истинных фактов в домыслах автора. По случайности, правда, домыслы могут оказаться и совпадающими с тем, что было, но лишь по случайности.
XVIII
Людям, которые говорят о проблемах воспитания, условиях его и посылках, а также о передаче одним человеком другим людям духа чего-то и идеалов того-то, мы бы задали вопрос: а воспитателя нашли? Ну, того, кто, как минимум, сам горячо верит?
Друзья, я счастливыми минутами готов с вами поделиться. Кажется, повстречал цельного человека. А то все, право, какие-то из разных кусков, надставленные.
Тут, впрочем, штрихи к портрету, не портрет. Тут эскиз, набросок, да и то не без дружеской едкости. Начнем с того, что герой наш представляется мне в виде как бы вепря. То есть вымершего уже (вымер не вепрь, а романтическое к нему отношение) могучего зверя с несимметричными и бессмысленными в мирном быту клыками. Под цвет осеннего леса, прихваченного заморозком, бурая с проседью щетина. Могучая спина, глаза, которые вдруг заливает волна боевой ярости. У Брема говорится, что вепрь бродит в одиночку, рядом никого не терпит, однако мы будем понимать эту черту метафорически - в том смысле, что вепрь, принимая решение, в советниках не нуждается. И еще (у Брема об этом не говорится) вепрь - герой рыцарского толка: поблажка - вот что его может взбесить. Если он поймет, что ее принял.
Но вообще-то вепри нынче вывелись. Для них нынче не сезон.
Его жизнь № 1 была построена так, как она могла бы оказаться построенной, если бы господь бог, создавший все кругом, был бы вице-адмиралом. О том, что есть еще какие-то разновидности жизни, он, конечно, не только догадывался, но и знал, однако не мог бы себя заставить думать о тех людях, которые существовали вне военного флота, как о чем-то стоящем. Думать о них ему было неинтересно. В одном из отпусков за обширным столом кто-то сказал ему, что он уже переслужил, как можно, например, перепить; от службы своей, имеется в виду усердие, совсем ослеп и ничего уже не видит и не понимает. И это, мол, досадно, поскольку как человек он по своим данным вовсе не такой уж ограниченный и узкий.
- Это вы - человек, - жалея собеседника, с добродушным смешком ответил он. - А я, простите, офицер.
При этом острить он вовсе не думал, и ни у кого из сидящих за столом не осталось сомнений, какое из понятий - человек или офицер - он считает более высоким.
За пятнадцать лет офицерской службы у него был один прогар. Однокурсник и сосед по лестнице получил очередную звезду, запраздновались, да еще что-то случилось с будильником. Утром он не явился на доклад. Когда через два часа после назначенного срока он стоял перед контр-адмиралом, говорить ему не потребовалось.
- Вы могли не явиться ко мне на доклад по двум причинам, - сказал контр-адмирал. - Тяжело заболели. Или были пьяны. Однако вы, кажется, здоровы.
Но за пятнадцать лет это случилось один раз, и в тридцать пять он командовал… Читатель, выберите то, что вам понравится… Соединением торпедных катеров. Крейсером. Ракетной подводной лодкой.
В тридцать шесть он стал капитаном первого ранга.
С тех, кем он командовал, летела стружка. Но ни с кем он не обращался так, как обращался с собой. Дня обычного не хватало - он прихватывал от ночи. Недосыпать порой приходилось неделями. Он должен был поспевать всюду - от разобранных механизмов в моторных отсеках до совещаний у командующего. Месяцами он не надевал выходной формы. Ему нужно было для службы все время, без изъятия, с раннего утра и до ночи. Если ему что и требовалось, так это пачка сигарет или холодный душ. У него было нержавеющее здоровье, ясная голова, полный самоконтроль. Ни у кого из знавших его - и в первую очередь у него самого - не было ни малейших сомнений, что очень скоро он станет адмиралом.
А потом был инфаркт.
На этом кончилась его жизнь № 1.
Он думал, что все находящееся за пределами его первой жизни не стоит того, чтобы ради этого жить. Но время шло. Ощупью, просто от невозможности быть без дела, он нащупывал вход в свою вторую жизнь. Он был несколько удивлен: оказывается, и здесь, в этой, как он считал до сих пор, беспорядочной и неумной гражданской жизни, тоже существовал некий порядок, и его званию - капитана первого ранга - в гражданской жизни соответствовал свой уровень. И на этом уровне оценивались в первую очередь не профессиональные данные, а класс или разряд личности. После месяцев блужданий он оказался работающим в управлении пароходства. Тут его будто ждали. Он стал заниматься трудоустройством моряков. Судов насчитывалось около двух сотен. Кроме штатных экипажей были еще и подсменные. У капитанов набегали полугодовые отпуска. Старпомы десятками несли справки из институтов и училищ, испрашивая законные учебные месяцы. Кто-то норовил перейти с чартерных судов на линейные, кто-то с линейных на круизные. Были старые капитаны и молодые, надежные стопроцентно и надежные на три четверти… Были перспективные старпомы и старпомы на излете. Невольно примеряя на этих новых для него людей мерки первой своей жизни, он видел, что многие из них могли по всем своим данным быть моряками военными, но вот, хотя им был путь открыт и туда, служат в гражданском флоте и как будто совершенно не жалеют об этом. От этого открытия ему хотелось отстраниться, не думать о нем, но это уже не удавалось. Людям, которые ему встречались, он теперь хотел что-то доказать - что именно, он еще не знал. Но это "что-то" относилось к флоту, морю, его месту на этом море. Так он обнаружил, что снова живет.