Вторая жизнь продолжалась семь лет. Прежний его опыт, перелагаясь на новую его жизнь, не только пошел в дело, но и дал обильные плоды. То, на что другим требовались часы, он решал в недолгие минуты. Схема расстановки командного состава - эта немногим видимая живая стратегическая сетка работы флота - увлекала его все более. Он все больше верил в себя и в смысл того, что делает. Он знал уже много сотен людей не только в лицо. Он знал не только их анкетные данные. Ему казалось, что он знает уже многое из того, о чем они и не догадываются. Ему начало казаться, что о многих из них он знает даже то, что они думают. Пока однажды, нечаянно, он вдруг не услышал, как капитан, только что улыбавшийся ему в кабинете, сказал кому-то на лестнице:
- Так это знаешь ты, знаю я, а что ему-то можно объяснить? Он же у нас не плавал. Каперанг! Во!
И постучал костяшками по перилам.
Он вернулся тогда в кабинет и сел, чувствуя, как вдруг стало страшно тесно в пиджаке, как жарко, как бьется в висках. Но он уже семь лет спал по ночам, и у него еженедельно были выходные дни. Приступ не состоялся. Однако на этом кончилась его вторая жизнь. И третью он начал своей властью.
Через месяц первым помощником капитана он шел через Атлантику на Кубу.
И вот он плавал уже второй год. Никаких лавров первое время его плавания ему не принесло.
У каждого капитана (а в намерения нашего героя входило побывать по возможности на всех типах судов) был свой почерк, своя манера руководить, своя система. Ни одна система не может быть идеальной, он это понимал, но ему хотелось идеала. Он хотел видеть на судах иные, более строгие порядки и иные нравы, которые бы не расшатывали заграничные лавки, чеки Внешторгбанка, плавающие на судах женщины. В выполнении уставов ему всюду мерещились нарушения. Однако чаще всего - и это видел он сам - необходимое рано или поздно, но выполнялось. Валяющийся на палубе несколько дней трос в конце концов убирали на место; судовой комитет долго волынил, но рано или поздно начинал заниматься делами плохо работающего камбуза; составленный так, словно цель его - практическая невыполнимость, график отпусков приходил каким-то образом к рациональному виду. Люди зачастую не понимали, что им мешает и что надо сделать для лучшей организации труда и отдыха. И опыт военной службы опять ему помог - он-то знал, что надо делать и откуда начинать.
Придя на судно, он не хватался за все сразу. Но он шел на камбуз и удостоверялся сам, что на судне достаточно ложек, вилок, тарелок. Проверял, как работает кок. Осматривал бани, душевые, гладилки. Проверял, вовремя ли меняют белье, есть ли спортинвентарь, какие получают кинофильмы, довольны ли люди библиотекой, вовремя ли выдается инвалюта, составлен ли на судне график отпусков и всех ли этот график удовлетворяет.
И как-то наш герой встретился с капитаном Х.
Капитан Х., будучи одним из лучших судоводителей флота, тем не менее погорел на чем-то таком, что исключало для него возможность стать вдруг начальником службы мореплавания или начальником пароходства. Однако капитанский норматив и по уровню знаний и по эффективности работы был давно капитаном Х. превышен. Он уже много лет водил самые крупные суда. Руководство хотело бы, но не могло капитана повысить - и могло, но вовсе не хотело его понижать. У капитана был едкий юмор и добродушно-равнодушное отношение к экипажу того временного судна, на которое его вместе с нашим героем назначили. Каждый член экипажа был для капитана Х. только винтиком - и больше никем. Он здесь никого не любил и никого не собирался полюбить. Он плавал двадцать три года и все запасы своих привязанностей оставил на других судах. Сюда же он пришел не вживаться, а командовать.
Наш герой с первого взгляда понял, что капитан Х. не тот человек, который на представительскую валюту будет кормить семгой нужных ему самому, но бесполезных для судна людей или покупать колеса для своего автомобиля. Тут было иное понимание собственного достоинства и иное ощущение чести - близкие тому, как понимал их сам наш герой. И они, два взрослых человека, посмотрели друг другу в глаза, и наш герой вдруг понял, что единственная их цель - поделить поровну большой труд.
Может быть, тут - при встрече с капитаном Х. - наш герой особенно осознал, что это он, он - защитник всех сорока человек на судне, потому что блистательный, но равнодушный (к этому экипажу) капитан, конечно, и не подумает никого жалеть, и полетит щепа с молоденького старпома, и будет падать с ног после погрузочных авралов грузовой помощник, и не вспомнит капитан, выводя судно из очередного порта, удалось ли в этом порту хоть немного отдохнуть команде. Потому что людьми со всеми их болячками должен заниматься, по убеждению капитана Х., первый помощник. А он, капитан, будет заниматься морем, как стихией и рабочей средой. И судном, как навигационной конструкцией. И он поведет, проведет и доведет. Тут уж не извольте тревожиться.
Так наш герой понял, что другим людям нужна не только его требовательность, но и в первую очередь его доброта. То качество, о котором он вообще-то даже не знал - есть оно у него или нет… Он лежал теперь ночами и думал. Он думал о том, что у каждого из этих людей есть своя жизнь, и свои интересы, и свои характеры, и, наверно, свои убеждения. Не переделывать их на свой аршин, а попытаться понять - вот что собирался он теперь. А еще у каждого была работа, и из совокупностей этих маленьких работ состояла работа общая, большая. И чем скорее люди поймут, что эту большую работу можно сделать хорошо только в том случае, когда хорошо сделаны маленькие, тем скорее… Но тут был соблазн. Соблазн считать конечной целью какое-то достижение, пусть даже самое высокое, но конкретное, какую-то веху, километровый какой-то столб, пусть даже тысячный или миллионный. Он - сорокасемилетний человек, живший уже третьей жизнью, считать целью своей такой столб не мог. Целью людям, он уже знал это теперь, не должно было казаться какое-то новое состояние окружающего их мира: завал товаров, прекрасные дороги, изысканная еда, обслуживаемые автоматами нефтяные вышки. Целью было обновление сознания, новое понимание ранее пропущенных, как мелкое и несущественное, отношений друг с другом.
Он и раньше читал, но теперь вдруг стал читать жадно. И одни книги с равнодушием, почти с неприязнью откладывал, пробежав, потому что они были либо ни о чем, либо авторы их искусно, ведая или не ведая, что творят, подтасовывали одно под другое; но были и такие, которые он приближал к себе, как приближают людей. От чтения их вдруг замирало, а потом начинало быстрее биться сердце. Эти книги говорили ему о том, до чего он ощупью дошел сам. Он теперь знал, что их много - тех, кто думает так же, как он. Однако он не считал себя из-за этого маленьким и незаметным. На этом пути не было ни маленьких, ни незаметных. И однажды он пришел к непреложной мысли: если ты хочешь, чтобы люди вокруг тебя стали лучше, то начинать эту работу надо с самого себя.
В чужую душу не залезешь - порой не разобраться даже в своей.
Предыдущие страницы есть в чистом виде фантазия на тему: "Что вы думаете вот об этом человеке, которого вы знаете несколько дней? Представляете ли вы, что ему пришлось в жизни пережить? Знаете ли вы, какими путями шло его развитие?"
Пока не напечатано, не дам ему читать - он ведь почти наверняка скажет, что все не так. Но я так его вижу. По тому, как он относится к людям. К судну. К морю. К тем местам - далеким американским городам, где мы с ним гуляли, разговаривая о сотне разных вещей, но только не о его прошлом.
XIX
"Внимание, товарищи! Прослушайте информацию о рейсе. Сегодня понедельник, двадцать шестое июня. Судно находится в проливе Большой Бельт. За сутки пройдено четыреста тридцать две мили. Расстояние до порта Гавана четыре тысячи триста тридцать семь миль. Волнение моря - один балл. Ветер - два балла. Температура воды за бортом - двенадцать градусов. Воздух - двенадцать градусов. Благодарим за внимание".
Перед сдачей утренней вахты такое сообщение по судовой трансляции делает третий помощник. Экипаж обедает.
Третий на больших грузовиках - это такой моряк-морячина прежних времен. Он штурман-навигатор в чистом виде. Говорю не только о нашем - о третьем вообще, о его обязанностях на судне. В его ведении бинокли, компасы и множество других навигационных приборов. В его ведении лоции, карты, флаги, он первым читает бюллетени о корректуре в штурманских справочниках и вклеивает новые извещения. Он заводит судовые хронометры, дает информацию о рейсе, и вахта у третьего самая лучшая - вечерком и утречком (20-24, 8-12). Ночью третий спит, голова у него потому всегда свежая, вахты он несет абсолютно самостоятельно, мастер обычно на его вахте либо отдыхает перед ночным выходом на мостик, либо, встретив рассвет, спит после ночи. Старпом третьего не трогает, потому что нельзя же поедать всех. (Четвертого помощника, например, старпом грызть просто обязан, четвертый ему для того и дан). Жизнь у третьего помощника существенно облегчена, все обязанности его определены так, словно кто-то хотел сказать: ну, парень, решай окончательно - дальше-то будешь служить? Третий помощник - это последняя ступенька перед тем, как флот начинает снимать с человека шкуру. Переход от третьего ко второму разительный. Второй вспоминает свою службу в качестве третьего с ухмылкой снисхождения - в том смысле, что, мол, жил, не понимая, как живу, золотое было времечко. Единственное, что омрачает замечательную жизнь третьего помощника, это ведомости на выплату инвалюты, которые он должен вести и вовремя осуществлять раздачу тугриков на руки. О том, что ошибки здесь не может быть ни на копейку, не говорим. Это исключается.
Наш третий, Владимир Александрович, по всем статьям уже должен идти на повышение. И полностью надежен как моряк, и опыт есть, и плавценз - ан нет, не повышают. Недосдал какие-то экзамены в Макаровке. Мне, однако, казалось, что Володя не то чтобы не может их сдать, а почему-то сам не сдает. Медлит. Рубикон.
Часов четырнадцать идем проливами. Ленивые разговоры о той набитой золотом подводной лодке, которая затонула где-то здесь, а теперь, мол, скандинавы отыскали ее и намерены поднимать, но никому, естественно, не сообщают координат. Ленивые разговоры, потому что все расплывчато. Была такая лодка? Если и была, то сколько золота везли немцы? Точно ли, что нашли именно эту лодку? Трудно представить себе подводные работы, когда смотришь на воду.
Северное море. Судя по последним газетам, тут нынче ведутся натовские маневры. Так и есть - днем прямо по нашему курсу видим авианосец. Около авианосца кружится несколько самолетов-разведчиков и вертолетов, куда-то за горизонт уходят реактивные, с треугольным крылом; один такой делает над нами два захода, как бы приноравливаясь для атаки, что-то, что увидел, вероятно, сообщает на авианосец, и, может быть, на всякий случай подальше от наших антенн и вертящихся на мачте радаров, огромный корабль изменяет курс и освобождает нам путь с таким запасом дистанции, что никто из нас не может даже в бинокль прочесть его бортовой номер. Через час туда же, на северо-восток, деловито направляются еще два военных судна. "Фрегат и штабной корабль", - решают у нас на мостике. У всех свои дела. Мы, к примеру, спешим с фестивальными грузами.
Начинает покачивать. Я, признаться, думал, что такое громадное судно не раскачать никакой волне, однако ошибался. Система успокоения качки была включена - на "Голубкиной" это две цистерны на 1200 кубометров воды с мощными насосами, которые гонят воду то на правый борт, то на левый, - но море есть море. При пяти баллах нас уже хорошо болтает.
- Как дела? - спросил меня доктор. Спросил, явно демонстрируя участие. Я, правда, не встречал человека, включая докторов, который был бы опечален тем, что другого человека укачивает. В морской болезни есть все, чтобы страдающему ощутить жестокую хворь, злой рок и комплекс неполноценности. Не страдающему - комическую слабость воли соседа, уместность безжалостных шуток, а также повод демонстрировать собственный военно-спортивный юмор. Все, мол, в лежку, а я бодр, как гусарский поручик. Есть еще такая особенная разновидность глумления: не укачивающийся начинает уверять, что тоже не выносит качки, поскольку у него появляется страшный симптом - бешеный аппетит. "До неприличия дело доходит, - как бы смущаясь, говорит он, - люди по неделе к столу не появляются, а ты, как Гаргантюа, - два обеда, три ужина… Нет, это тяжелое страдание, скажу я вам…" У собеседника при таком сообщении начинается приступ тошноты, а виновник его смотрит на жертву, как девушка, которая впервые встала на высокие каблуки: неужто, мол, не видно, до чего она теперь хороша!
Доктор смотрел на меня именно такими глазами. Ясно было, что его не укачивало раньше, не укачивает теперь, и исключено, чтобы хоть раз укачало в будущем. Во мне он, вероятно, надеялся увидеть иную биологическую систему. Надо было бы его как-то обнадежить. Но имитировать тошноту не хотелось.
- Ну что, ничего вам не надо? - с надеждой спросил он. - Может, витаминов?
Врачи в море почему-то идут на вас в первую очередь с витаминами - я замечал такую особенность еще на военных судах. Возможно, это рождено подспудным воспоминанием о том, как плохо без витаминов приходилось раньше в дальних плаваниях и северных экспедициях. В жизни не видел ни одного человека, который бы болел цингой, но читал о множестве. ""Как прикажете, сэр", - ответил боцман, и, прищурившись, оглядел последнюю оставшуюся упряжку. Собаки лежали в снегу. "Ничего другого нам не остается", - сказал капитан и выплюнул на лед еще один зуб".
- Так как себя чувствуете? - спросил доктор.
Я пока знал про него только то, что он ходит в очень чистых рубашках, и еще я застал его за тем, что он похохатывал в одиночестве, читая мою книжку. Так как то место, над которым он смеялся, именно для того, чтобы читатели смеялись, мною и было написано, я дал ему читать следующую. Потом еще. До Английского канала он прочел все, что у меня было с собой, и в одностороннем порядке хорошо со мной познакомился. От этого он стал звать меня Сергеичем и предлагать услуги двух своих медицинских холодильников. Но мне держать там было абсолютно нечего.
Северное море было серым и клочковатым. Должно быть, те же слова я употребил бы, описывая цвет и поверхность воды на Балтике, но тут, спохватившись, что часто мы обозначаем одинаковыми словами совершенно в натуре разное, стал приглядываться. Северное море было более белесым, слегка зеленоватым. В глубине балтийской воды просвечивает холодная, темная тяжесть - преддверие оцепенения, в котором находятся его донные воды, Северное же море как бы волнуется изнутри, барашки и пена на поверхности здесь кажутся следом завихрений в глубине. Потому и в отношении к непогоде в разных местах у моряков заметны разные оттенки: на Балтике непогоду ждут издали, как бы со стороны; в Северном море - тревожно вперяя взгляд в воду. Тут непогоду ждут как бы снизу, что, естественно, опасней, и неясно, куда бежать, - недаром именно Северное море еще викинги считали первым настоящим морским перегоном на своем пути к Западу. Как раз недавно держал в руках книжку, описывавшую древнескандинавский драккар королевы Азы - найденное в раскопках двадцатиметровое судно-ладью. И ведь на таких ладьях с осадкой всего около тридцати сантиметров отчаянный скандинавский люд азартно шел на Запад… На драккарах не было палуб, не было и намека на каюты. Все, кто путешествовал - а там были и жены, и дети, - спали тут же, где гребли, ели и прочее.
Сквозь лобовое стекло рубки я увидел, как к нам на крышу контейнера сел голубь. Собственно, он не сел, а без сил, как мокрая газета, шлепнулся. Он был настолько измотан, что крылья его на вывих загибал задувавший в борт ветер. Голубь, лежа на боку, уцепился коготками за какую-то железку и так, на боку, приходил в себя. До берега каких-то сто миль и ветер средней свежести - балла три, но как голубь был не похож на холеную городом переливчатую птицу, что летает от фасада к фасаду с мощным шорохом уверенных крыл! Сколько судов вот так, как эту птицу, замотало насмерть море, прежде чем естественный отбор выработал образец судна и человека, уверенно пересекающих Северное море?
На подходах к Английскому каналу мы видим множество нефтяных вышек. Они стоят на маленьких стальных островках, на сваях. Около одного островка остановилось судно. В бинокль видно, как что-то чинят. Починят, надо думать. У них не принято, чтобы оборудование, в которое вложены деньги, не работало. Починят и подключат снова вышку к донному нефтепроводу. И там хоть штиль, хоть шторм, побегут фунты стерлингов.
Качают, сосут нефть отовсюду, откуда она хоть слегка может сочиться. Нынче норовят дырявить шельф - еще, мол, неизвестно, какие в будущем будут приняты международные законы относительно добычи нефти в открытых морях, а пока они не приняты, давай, ребята, сверли дно. Ничье… Рви, пока есть возможность. На море ощущается приближение завершающей стадии нефтяной лихорадки. Я на судне четвертые сутки, однако мне уже глубоко привычен силуэт танкера. Они идут нам навстречу - черные, красные, оранжевые, зеленые. Всех цветов, всех размеров, под всеми флагами. Кроме флагов государственных многие суда несут еще вымпелы своих компаний. Обилие этих вымпелов-флагов необыкновенно, вид внушительный, а права кажутся несомненными.