- Разрешите доложить, эччеленца. Начальник эйзацкоманде был найден повешенным месяца два назад. Повесили его, разумеется, русские. Начальство над эйзацкоманде из-за нехватки людей принял на себя штандартенфюрер СС, комендант города.
- Тем лучше. Тем лучше, черт побери! Итак, скажите старику, чтобы он проводил меня, вас, Шмидта и людей с лопатами к любой яме.
- В городе идет бой, эччеленца, - еще раз попытался Адам отговорить шефа от опасного путешествия.
- Это не имеет значения. Переведите старику мое желание. И скажите ему, что я готов к ответу перед богом и людьми, если то, что он говорит, правда.
Адам перевел. Старик усмехнулся.
- Не завидую, ох, не завидую.
ЯМКА
Шел двенадцатый час. Снег перестал идти. Грохотали пушки, выли мины, взрывая снег и сея смерть.
Советские наблюдатели заметили офицеров, идущих гуськом, обходивших бомбовые воронки, развалины домов и перебиравшихся через согнутые трамвайные рельсы. По квадрату, отмеченному наблюдателями, открыли огонь.
Генерал-полковник шел за стариком. Позади шагали комендант и Адам, потом - мрачный, втянувший голову в плечи Шмидт, Хайн и восемь саперов с лопатами и кирками. Все кланялись несущимся пулям или бросались наземь, когда снаряд взрывался близко.
Только генерал-полковник шел, выпрямившись во весь рост и нахлобучив мохнатую шапку на уши.
Он молил бога прикончить его снарядом, пулей или миной, но бог, если он "существовал", выражаясь языком старика, очевидно, вознамерился на этот раз проявить мудрую справедливость, заставив генерала сначала предстать перед людьми и перед ними держать ответ.
Снаряды и мины неслись и рвались кругом. Один сапер, схватившись за живот, упал, дико визжа. Генерал-полковник не обернулся. Он шел вперед, а смерть обходила его стороной.
Старик, равнодушный к смерчу, свирепствовавшему вокруг, шлепал по снегу, с легкостью перепрыгивая через груды кирпича. Пули, цокавшие о замерзшие трупы солдат, осколки мин, разрезавшие воздух со злобным шипением, рвущиеся снаряды, вздымающие тучи снежной пыли, казалось, забавляли его. Он посмеивался в бороду и время от времени останавливался, чтобы выбить из кремня искру и закурить.
Минут через пятьдесят старик повернул в тупик, заваленный остатками кирпичного здания. В глубине двора он остановился и показал на кучу щебня.
- Вот тут ямка.
Генерал-полковник, прислонившись к полуразрушенной стене, пропустил мимо себя штандартенфюрера СС, Адама, сумрачного Шмидта, беззаботно посвистывавшего Хайна и саперов.
- Рыть! - приказал он.
Старик отошел от груды щебня и стал рядом с генерал-полковником. Тог вынул две сигары - одну передал старику. Скворцов недоуменно повертел ее в руках. Генерал-полковник надкусил кончик сигары. Старик сделал то же. Паулюс поднес ему зажигалку. Старик прикурил. То же сделал генерал-полковник.
Хайн, попыхивая сигаретой, стоял рядом с командующим. Адам на противоположной стороне ямы вполголоса переговаривался со Шмидтом. Комендант присел на упавшую часть стены и, повесив голову, молчал. Он не глядел на саперов, которые били кирками смерзшуюся землю, выворачивая глыбы ее и отбрасывая в сторону щебень.
Яма оказалась большой - пока ее вскрыли, прошло не меньше часа. Канонада не прекращалась.
- Похоже, что на этот раз они действительно готовятся к атаке, - сказал, ни к кому не обращаясь, Паулюс.
- Скорей бы, - догадавшись, о чем идет речь, со вздохом проговорил старик.
- Готово! - Один из саперов бросил кирку, отошел от ямы, сел и закурил. Остальные саперы присоединились к нему.
Генерал-полковник с трудом оторвался от стены. Ноги казались ему непомерно тяжелыми, внутри все сжалось, сердце бешено колотилось: он знал, что увидит в яме.
Трупы лежали вперемешку, навалом - мужские, женские и детские. Руки трех женщин были заломлены назад и перекручены проволокой.
Вот женщина, распластавшись и раскинув руки, лежит, устремив глаза к небесам, словно моля их об отмщении, а рядом, прижавшись к ней, синеватое тельце годовалого ребенка с размозженным черепом и ручонкой, крепко зажавшей клок материнских волос.
К яме подошел Хайн и, поглядев вниз, свистнул. Генерал-полковник закатил ему пощечину и яростным шепотом добавил:
- Завтра утром - в штрафную роту! Распорядитесь, Адам.
Хайн, схватившись за щеку, охнул. Удовлетворенно хрюкнул стоявший на противоположном краю ямы Шмидт. Старик не подошел к яме - сколько видел он их! Сколько ям пришлось рыть ему и хоронить убитых или повешенных в комендатуре! Вон тот толстый сукин сын выгонял старика из землянки, совал ему в руки кирку, вел куда-то и приказывал рыть. Однажды кто-то из тех, кого послали рыть ямы, сказал, косясь на коменданта:
- Скотина.
- Скотина? Да разве скот позволит себе такое, что делает этот сукин сын, - ответил тогда старик.
Командующий, вспомнив, что здесь присутствует свидетель его справедливости, медленно снял шапку и постоял несколько минут молча над ямой.
- Сколько там людей? - спросил он потом.
- Кто же знает, эччеленца?
- Должен знать штандартенфюрер СС. Комендант, подойдите!
Комендант, помедлив, поднялся и подошел к командующему, лицо которого застыло, как лица трупов, что были там, в яме.
- Сколько их в яме?
- Н-не знаю. - Дрожь проняла коменданта от мертвенного взгляда генерал-полковника.
- Но ведь вы убивали, вешали и терзали этих людей и детей, мерзавец! - во всю силу легких выкрикнул генерал-полковник. - Переведите старику, Адам! Вот этот губил невинных русских людей, и он понесет ответ.
Адам перевел. Старик усмехнулся.
- Да все вы виноваты, - отмахнулся он. - Что этот, что тот. Один в одного.
Этих слов Адам не перевел. Он не хотел вконец портить настроение шефу.
- Рыть глубже, что ли? - недовольно буркнул один из саперов, берясь за кирку.
- Не надо, - остановил его Шмидт.
- Сколько здесь? - повторил генерал-полковник голосом ровным и скучным.
- С полтыщи наберется, - сказал старик.
- Что он говорит, Адам?
- Около пятисот человек, эччеленца.
- Прошу вас ответить, господин штандартенфюрер, сколько тут евреев, коммунистов и комиссаров? Быть может, эта женщина - комиссар? Или вот тот ребенок был коммунистом?
Комендант молчал.
- Хайн, маузер!
Хайн трясущимися руками вытащил маузер из кобуры и передал генерал-полковнику.
- Адам! Когда этот человек будет мертв, вы оставите его труп в центре города, на шею повесите извещение, что он расстрелян за злодейскую расправу над мирными русскими людьми.
- Слушаюсь, эччеленца. - Голос Адама сорвался.
- Господин… генерал-полковник… - начал Шмидт.
- Молчать, - сквозь зубы проговорил генерал-полковник. - Комендант, что бы вы хотели сказать на краю могилы?
- Что вы ответите за мою смерть. Что вы р-разделите со мной ответ на том свете, в-вернее всего, перед сатаной. Что я с радостью прыгну в эту яму, будучи счастливым, что на м-моей душе по м-меньшей мере д-двести тысяч душ этой падали.
Генерал-полковник сказал:
- Стойте прямо и глядите мне в глаза. Я хочу видеть, как умеют умирать лучшие люди германской расы. И когда ваша душа, комендант, если, разумеется, она есть у вас, вознесется к сатане, скажите ему, что вы достойны занять первенствующее положение среди самых отъявленных негодяев, попавших в ад.
Генерал-полковник поднял маузер. Штандартенфюрер СС закрыл лицо ладонями. Сквозь пальцы струился пот. Шмидт, Хайн и Адам отвернулись. Саперы курили. Попыхивал сигарой старик. Грохали и грохали орудия и несли из-за Волги смерть и разрушения.
"Кого я хочу убить? - молнией пронеслась мысль в голове генерал-полковника. - И зачем мне убивать его? Мертвые молчат. А этот должен жить, попасть к русским в плен, уж об этом-то я позабочусь… И пусть там ответит за эти ямы!"
Выстрела, ожидаемого всеми, не последовало - Паулюс опустил маузер.
- Нет, - заговорил он. - Нет, для вас это будет слишком легкий расчет. Сначала вы дадите ответ людям, комендант. Адам! Скажите старику, что этот человек… - Командующий кивнул в сторону коменданта, рухнувшего на насыпь у ямы. - …достоин лютой казни. Да, я приказывал и приказываю убивать вооруженных русских, равно как и они убивали и убивают нас. Но я не приказывал пытать, вешать и стрелять мирных людей. Однако я не могу молить бога и людей простить мои прегрешения, совершенные ведением или неведением, - продолжал генерал-полковник. - Я должен был знать, что делается рядом со мной и за моей спиной. Я не знал, точнее, знал не все. Итак, если мне не суждена смерть от русской пули или бомбы, я, и этот мерзавец, и еще кое-кто из стоящих рядом со мной ответим перед судом людей. Это слабое утешение для старика, потерявшего сыновей, но чем иным я могу помочь его горю?
Адам переводил. Старик долго молчал, потом сказал:
- Эх вы! Слабоваты у вас кишки. И слушать ваши слова, господин немецкий генерал, мне было противно до невозможности. Не о том бы вам говорить, что вы наших зазря вешали и пытали, а о том, зачем ворвались, ровно бандиты, на нашу землю. Чем мы вам навредили? Может, войну затевали с вами? Может, хотели разорять ваши города и жечь села? И вот что я выскажу вам напоследок. Не знаю, как с вами обойдутся после войны. Наш народ душой отходчив, но уже если взлютует, тут ему все нипочем.
Адам монотонно переводил слова старика.
Командующий слушал, упершись глазами в землю. Хайн вздыхал. Шмидт сидел насупившись. Намек генерал-полковника на стоящих рядом озадачил его. По-прежнему молча курили саперы, а штандартенфюрер СС как упал на насыпь, так и лежал без движения.
Хмурые небеса нахохлились над городом. Шел реденький снег. Канонада сотрясала воздух, в ушах рвалось, пахло гарью.
- Так что прощайте пока! - Старик выплюнул сигару и неторопливо ушел.
Отдав маузер Хайну, поплелся к себе и Паулюс. В молчании следовали за ним Адам и Хайн, с ужасом думавший о штрафной роте.
Командующий вышел на площадь с фонтаном. Его окружали детские фигуры из гипса. Снаряды оторвали им головы. Этот безголовый детский хоровод напомнил генерал-полковнику ямку.
Его стошнило.
ХАЙН ОСВАИВАЕТ НОВУЮ ПРОФЕССИЮ
Утром следующего дня Хайна на десять суток отправили в штрафную роту. Три преступления вменили ему в вину: украденного гуся и лживое сообщение о том, что якобы гусь отнесен раненым; издевательство над трупами русских замученных людей; непристойные выражения в адрес Шмидта.
Генерал-полковник уже жалел о невзначай выскочивших словах, но Шмидт был непреклонен: "Этот негодяй совсем зарвался. Ваше заступничество для меня оскорбительно".
Хайн попал под действие приказа о штрафных частях: "Наказание отбывается непосредственно на передовой линии. Отбытие наказания состоит в исполнении самых трудных или опасных работ, как то: разминирование участков, захоронение трупов, постройка гатей через болота и прочее под огнем противника…"
Хайну дали лопату и зачислили в группу могильщиков. Кроме него, в той же группе были еще три солдата - Вейстерберг, Вагнер и Кирш. Командовал ими ефрейтор Грольман, тоже штрафной.
При знакомстве Хайн осведомился у Кирша, за что его угнали в штрафники. Кирш, заикаясь - он был заикой с рождения, - сказал, что попал сюда за ругань в адрес ефрейтора Грольмана. Ефрейтор, разъярившись, приписал Киршу пораженчество. Что касается маленького, тщедушного Вагнера, этот, напротив, пострадал за излишнее пресмыкательство перед ефрейтором Грольманом: дабы попасть к нему в милость, он украл у офицера сапоги для ефрейтора, окорок, предназначенный командиру полка, и ящик вина, приготовленного к Новому году командиру дивизии.
Сам ефрейтор попал в штрафную роту, во-первых, за укрывательство пораженца, во-вторых, за соучастие в краже продуктов, имевших иное назначение.
Долговязый, молчаливый, укутанный в тряпье Вейстерберг собирался бежать к русским, но был пойман. Так как он отличился в битве под Москвой, вместо расстрела его направили в штрафную роту.
Эти пятеро внешне ничем друг от друга не отличались, разве кроме Хайна, который носил более теплую одежду. Одинаковые шинели, одинаковые серые, изможденные лица, одинаковые струпья на руках от мороза, одинаковая походка - медленная, оттого что ноги у трех солдат были обморожены, ленивая, потому что спешить было некуда. Они брели, ссутулясь, - ноша их была страшно тяжелая.
Сначала Хайну показалось, что ему не вырыть и самую дрянную ямку - земля промерзла, и лопата лишь звенела, касаясь ее, скреблась о ледяную корку и вовсе не желала идти вглубь, как Хайн ни нажимал на нее. Однако два-три удара шомполом - ефрейтор был здоровенный малый и злость срывал на своих подчиненных - быстро придали рукам Хайна необыкновенное проворство, а мускулам силу. Русская земля почти перестала сопротивляться немецкой лопате.
Яму рыли длинную и глубокую: метров двенадцать в квадрате и семь метров в глубину. На это ушел почти весь день. Конечно, можно было бы вырыть скорее, но русская артиллерия то и дело посылала немецким могильщикам подарки в виде снарядов, рвущихся вокруг ямы. Тогда всем пятерым приходилось прыгать в нее и лежать неподвижно, как те, для кого яма готовилась. А готовилась она для тех, кто еще продолжал бессмысленную бойню в городе, грохочущем орудийной канонадой. Там еще что-то горело, хотя казалось, что гореть уже ничего не могло…
Хайн считал свое пребывание среди штрафников плодом недоразумения. Конечно, Шмидту не терпелось упечь его за ту девку из Ганновера. Хайн поклялся в душе упечь генерала при случае. Что касается его свиста у ямки, то свистнул он, ей-богу, от ужаса. Он вовсе не собирался издеваться над теми, кто лежал там. Таким образом, кругом обелив себя, Хайн, не захотел иметь дела ни с тем, кто собирался бежать к русским, ни с пораженцем. В пару себе Хайн выбрал вора Вагнера. В конце концов, рассуждал он, офицеры не подохли бы без сапог, вина и окорока. А ефрейтор клялся, что сапоги действительно предназначались ему; что же касается жратвы и выпивки, он поделился бы со своими солдатами, почти подыхающими с голоду.
- Мы голодаем, а они с жиру бесятся! - ворчал ефрейтор, имея в виду офицеров, разумеется.
Вагнер соглашался с ним. Пораженец Кирш и дезертир Вейстерберг молчали. Они вообще молчали и делали исправно свое дело, потому что ефрейторский шомпол то и дело гулял по их спинам.
Вокруг ямы был фронт. Фронт был везде, и везде были русские. Солдаты не высовывали голов из промерзших траншей и дотов. Но могильщики должны были работать днем - на то они и штрафники.
Вор Вагнер сказал Хайну, что русские не щадят и могильщиков, теперешняя группа чуть ли не восьмая за месяц. Предыдущие легли рядом с теми, кого они хоронили.
Кормили могильщиков раз в день, вечером, это был суп с плавающими перьями лука и кусочек хлеба. Из чего он был испечен, Хайн так и не додумался. Он вспоминал гуся и глотал слюни. Впрочем, аппетит у него начисто пропал после того, как яма была готова и вступили в дело носилки.
Нервная дрожь пробрала Хайна, когда он подошел к громадной куче того, что некогда называлось людьми. Он оцепенел; холод, тоже нервный, проник до последней клетки; в глазах у Хайна помутилось, он чуть не упал в обморок. Но ефрейтор Грольман вытянул его шомполом, и липкий пот, выступивший на спине и на лбу Хайна, мгновенно высох.
Не глядя на трупы, он валил их на носилки. Здесь были безголовые и безногие. С вывороченными кишками. С разбитыми лицами. С перебитыми спинными хребтами. Просто ноги. Просто руки с пальцами, скрюченными или оторванными. Это все, что осталось от того, что когда-то в муках родилось, шалило, ради чего-то училось, подавало, быть может, надежды, влюблялось, размножалось, вламывалось в чужие страны, стреляло, расстреливало, жгло, грабило, издевалось…
И вот здесь их настигло возмездие. Суд над ними совершило не божественное провидение, в которое многие из них верили, а гнев народа, проклявшего взломщиков на веки вечные.
Нет, русская земля не стала для них пухом! Какой уж там пух, если их валили на бесформенные, смерзлые комья глины: могильщикам было не до того, чтобы готовить мягкую постель бывшим товарищам по оружию, вероломству и людоедству.
У могильщиков была жесткая норма: за день они должны уложить в ямы двадцать кубометров смерзшегося, бесформенного, окровавленного человеческого мяса. Ради этих двадцати кубометров они молча шагали взад-вперед; возвращаясь с очередной ношей, молча вытирали пот. Ефрейтор отмечал что-то в записной книжке, шарил в карманах шинелей или того, что осталось от одежды, извлекал содержимое: часы, перочинные ножи, номерные знаки, бумажники с крадеными деньгами, краденые кольца и браслеты, женские чулки и выбитые у мертвых русских золотые зубы, письма от родных… Потом он жестом приказывал поднимать носилки. И в яму с грохотом летели солдаты фюрера. Их утрамбовывали ногами - ради экономии места.
Чем крепче день ото дня прохватывали морозы, чем суровее и безжалостнее выли степные ветры приволжской равнины, тем тяжелее казалось каждое убитое или растерзанное минами человеческое существо, тем труднее становилась работа. Хайн просто не знал, что делать с этими страшными полусидячими, тяжелыми, как булыжник, мертвецами, как выгоднее их устроить в яме, чтобы они не занимали слишком много места…
После каждых пяти кубометров им разрешался отдых.
Ефрейтор снисходительно развлекал подчиненных, читая выдержки из писем, найденных в карманах убитых своих собратьев.
Вор Вагнер и Хайн давились от смеха, слушая письма добрых немецких мамаш. Они советовали Гансам и Карлам прежде всего беречь себя от простуды, подробно писали, какие стельки, положенные в сапоги, вернее всего спасут их любимых деток от гриппа и осложнений, каким салом надо смазывать кожу ботинок, чтобы она была помягче, во-первых, и не пропускала воды, во-вторых. Жены просили мужей привезти что-нибудь из теплой одежды, а заодно упрашивали не рваться в бой, не высовывать головы из окопов, предупреждая мужей, что русские больше всего обожают стрелять именно в головы… Невесты целовали женихов в губы, которые никогда не раскроются. Друзья жали руки, которые были у них оторваны. Любовницы взывали к сердцам, простреленным насквозь, и уверяли в нежной любви тех, кто с выпученными глазами, словно бревно, скатывался в яму…
Там, в Германии, ждали их возвращения: ждали к сентябрю, ибо фюрер заверил немецкий народ, что к этому времени он разделается с большевиками, ждали к Рождеству, ждали к Новому году…
Дети сообщали своим отцам, глядевшим мертвыми глазами в сумрачное небо России, о школьных успехах. Они мечтали быть похожими на отцов, они стремились в армию фюрера, где "так весело живется, - писал какой-то Иоганн из Гамбурга, - и так красиво горят русские села…".
По вечерам ефрейтор предавался лирическим воспоминаниям. Попивая где-то добытое вором Вагнером дрянненькое, суррогатное пиво, закусывая объедками, обнаруженными в карманах тех, кто не успел доесть кусок хлеба или мерзлой конины, пыхтя сигаретой, полученной тем же путем, Грольман разглагольствовал на патриотические темы. Пораженец Кирш и дезертир Вейстерберг большей частью молчали, а вор Вагнер, как наиболее приближенный к особе Грольмана, иногда отваживался вставлять критические замечания.