Сторожевой катер подошел к "Сохару" лишь спустя четырнадцать часов после вызова. Катер развивал скорость в 20 узлов, был оснащен радиолокатором, а его экипаж обладал большим опытом в перехвате судов. Однако "Сохар" представлял собою слишком слабую радиолокационную цель, а я смог определить наше точное местонахождение только вечером при появлении звезд, когда взял высоту светила. В итоге катер подошел к нам лишь на следующий день в 10 часов утра, да и то обнаружив нас не с помощью радиолокатора, а просто увидев наши белые паруса на линии горизонта. Врач, доставленный на "Сохар" на резиновой лодке, тщательно обработал Питеру рану и наложил швы. Питер собирался продолжить плавание, и я спросил у врача, возможно ли это. Врач ответил, что продолжение плавания сопряжено с риском: рана может воспалиться, а в Аравийском море врачебной помощи не дождешься. В то же время врач обнадежил Питера, сообщив, что, если больной станет держать ступню в чистоте и выполнять другие рекомендации, то рана заживет через три недели. Я поговорил с Питером, и мы решили, что он останется на борту. Это было правильное решение. Питер, искусный ныряльщик и физически сильный, исполнительный человек, мог оказаться весьма полезным в критической ситуации.
Одной из задач, которые я поставил себе при планировании своего путешествия, являлось изучение способа, с помощью которого арабские мореходы определяли свое местонахождение в море при плавании в Китай. Я знал, что эту проблему они решали путем тщательных вычислений, что, несомненно, являлось большим достижением - ведь в те времена европейские корабельщики сталкивались с навигационными трудностями даже при переходе через Английский канал. Из древних арабских текстов можно понять, что арабы определяли свое местоположение в море с помощью звезд, при этом в текстах немало ссылок на морские карты и вахтенные журналы, заполнявшиеся опытными штурманами. Но этих документов не сохранилось. Завесу над тайной древнего арабского судовождения приподняла книга, написанная в XV веке Ахмедом ибн-Маджидом, оманцем, штурманом из Сура, известным мореплавателем. К счастью, эта книга переведена на английский язык Джеральдом Тиббеттсом, который снабдил свой перевод пространным комментарием. Книгу эту я захватил с собой, и она послужила мне руководством при определении местоположения нашего корабля с помощью способа, которым пользовались арабские мореходы в стародавние времена.
Однако пользоваться книгой ибн-Маджида оказалось непросто. Она написана стихами, и автор, давая практические рекомендации по управлению судном, старался придать своему творению еще и литературную утонченность. Эта книга - одно из нескольких произведений ибн-Маджида, которые вкупе можно считать справочником по штурманскому делу. В этих произведениях автор отвел много места и основным понятиям астрономии, рассказав о звездном небе, о его делении на созвездия, о том как их находить в различные времена года. Но меня главным образом интересовало одно: как арабские мореходы определяли местоположение корабля. В книге ибн-Маджида, которая попалась мне в руки, описан инструмент для астрономических и навигационных наблюдений. Он представлял собой прямоугольную деревянную дощечку шириной примерно в 3 дюйма с отверстием посередине, через которое пропускался шнурок с узлом. Штурман зажимал этот узел зубами, натягивал шнурок и, закрыв один глаз, совмещал нижний край дощечки с горизонтом и определял положение Полярной звезды относительно верхнего края дощечки.
Изучив описание этого инструмента, я сделал себе такой же и в один из первых дней плавания решил его испытать. Ибн-Маджид советовал перед проведением измерения промыть глаза холодной водой, чтобы обрести ясное зрение, а также во время работы по возможности находиться под ветром, чтобы в глаза не попала влага. Разумеется, требовалась и хорошая видимость горизонта. Когда я вышел на палубу для проведения опыта, ярко светила луна, на горизонте - ни облачка. После того как дощечка попрыгала перед моими глазами, мне удалось ее усмирить, и я понял, что в состоянии определить высоту Полярной звезды. После этого я определил ее высоту с помощью секстанта и полученные данные записал. На следующий день вечером я повторил опыт и обнаружил, что положение Полярной звезды относительно верхнего края моей дощечки несколько изменилось. Затем я сравнил данные, приведенные в руководстве ибн-Маджида, с данными современных навигационных таблиц. Схожесть была очевидной, хотя ибн-Маджид не пользовался при измерении положения Полярной звезды градусами и минутами, а вычислял ее положение шириной пальца - единицей, названной им исба. На следующий день я смог определить высоту Полярной звезды достаточно точно и таким образом определил широту, на которой находился "Сохар", с погрешностью в 30 миль, пользуясь всего лишь деревянной дощечкой и бечевкой с узлом! Хотя раньше я никогда не пользовался подобным приспособлением, я быстро его освоил и мог привести "Сохар" в любую точку индийского побережья, отстоявшего в то время от нашего корабля по меньшей мере на 500 миль. Мне нужно было лишь знать, какова в исбах высота Полярной звезды в той точке индийского побережья, куда я хотел привести "Сохар", и вести корабль на юг до тех пор, пока измерение высоты Полярной звезды, произведенное на борту, не покажет ту же величину, после чего идти на восток до появления на горизонте земли, постоянно сверяя курс с нужной высотой Полярной звезды.
Такой способ ориентирования в море известен как "плавание по широте". Способ этот был значительно развит ибн-Маджидом, который умел определять широту не только по высоте Полярной звезды, но и по высоте других звезд (когда Полярная звезда была не видна) - к примеру, по высоте звезд Южного Креста, что, правда, было не особенно сложно. Однако в отдельных случаях ибн-Маджиду приходилось измерять высоту пары навигационно взаимосвязанных звезд, что заставляло его учитывать и характеристики текущего лунного месяца. В своих трудах ибн-Маджид также поясняет, как учитывать изменения в высоте Полярной звезды, как держать курс при сносе корабля ветром, какие знаки говорят о приближении земли. Он прекрасно знал рельеф побережья, вдоль которого ходил. Ибн-Маджид, правда, не знал, как определять долготу, но это не имело для него большого значения. Он ходил в основном в Китай и обратно - с запада на восток и с востока на запад, и главным для него было придерживаться нужной широты. Кроме того, ибн-Маджиду были известны широты, на которых находятся наиболее крупные азиатские порты, что помогало ему определять местоположение корабля.
Не удивительно, что ибн-Маджид считался прекрасным штурманом, он ведь был муаллимом - штурманом высшего ранга. Арабские штурманы делились на три категории. Штурманом низшего ранга считался специалист, способный вести корабль вдоль береговой линии, обходя мели и рифы. Штурман среднего ранга мог успешно вести корабль к определенному порту, временами уходя в открытое море от линии побережья. А вот муаллим мог вести корабль в открытом море, совершая весь переход вне видимости земли, при этом он был способен вести корабль от любого порта к любому порту, ориентируясь лишь по звездам и не сбиваясь с курса даже при самых неблагоприятных условиях плавания. Ахмед ибн-Маджид был муаллимом. Достоверно известно, что он вел корабль Васко да Гамы от Африки к Индии. Когда этот португальский мореплаватель обогнул мыс Доброй Надежды и пристал к побережью Восточной Африки, он нанял оказавшегося там ибн-Маджида, чтобы тот привел его корабль в Каликут на Малабарском берегу Индии. Такой переход для арабских и индийских муаллимов был делом обычным, не представлявшим труда.
Устройство, с помощью которого арабские мореходы определяли местоположение корабля, называется камаль. Изготовив это приспособление, я быстро научился им пользоваться. Но смогут ли им пользоваться другие члены команды? Некоторые из них попытались определить местоположение нашего корабля, определив высоту Полярной звезды. Выяснилось, что правильный результат получают лишь люди одного со мной роста. У других результаты вычисления варьировались с различной погрешностью. Ответ на эту неясность я нашел в труде ибн-Маджида. Он пишет, что в созвездии Капелла есть две яркие звезды, расстояние между которыми составляет четыре исбы. По словам ибн-Маджида, изготовив камаль, следует проверить, соответствует ли расстояние между этими звездами нужной величине. Если соответствует, камалем можно производить измерения.
Меня также интересовало, пользовались ли арабские мореплаватели во времени ибн-Маджида компасом. Я полагал, что в XV веке компас не был в диковину, но в текстах, которые я изучал, о нем не говорилось ни слова. Я побеседовал на эту тему с Салехом, служившим на флоте. Он мне рассказал, что компас используется арабскими моряками, но только этот прибор выглядит иначе, чем компас, которым пользуются европейские моряки. Оказалось, что на арабском компасе румбы носят названия звезд, а арабские моряки, прокладывая путь кораблю, руководствуются путеводными звездами, следя за их перемещениями на небе. Надо сказать, что и некоторые члены моего экипажа могли удерживать корабль на курсе, руководствуясь положением звезд. Днем, естественно, они держались на курсе, наблюдая за солнцем.
Меня также интересовала и скорость хода "Сохара". Я поручил заняться этим вопросом Роберту Муру, Джону Харвуду и Эндрю Прайсу. Измеряя скорость "Сохара", они весело провели время, вооружившись рулеткой, секундомером, калькулятором и дюжиной апельсинов. Для начала они точно измерили длину нашего корабля. Затем Роберт, ходивший в тюрбане, напоминавшем чехол для чайника, уселся на нос и, крикнув "Пошел отсчет!", бросил в море кусочек желтовато-оранжевой кожуры апельсина. Джон включил секундомер. Кожура стала перемещаться к корме. "Стоп!" - подал команду устроившийся на голове руля Эндрю, как только кожура проплыла мимо него. Джон записал показания секундомера. Опыт повторили несколько раз. Затем Джон, произведя вычисление на калькуляторе, доложил:
- Капитан, скорость "Сохара" - 4,38 396 узла. Возможна некоторая погрешность.
- Кому апельсины? - крикнул Роберт. - Прошу! У меня уже очищенные.
Шумы, сопровождавшие движение нашего корабля, о которых я вкратце упомянул в начале повествования, стали обретать отчетливые характеристики. Прежде всего слышался скрип кокосовых тросов, поддерживавших мачты, - тонкий, высокий звук (схожий со звуками, издававшимися другими канатами), который зависел от степени и ритма бортовой качки. Постоянно различался и другой - глухой звук, издававшийся румпелем и штуртросами, звук, следовавший за каждой волной, прокатывавшейся под судном. За ним - если рулевой перекладывал румпель - слышался тихий гул блоков. С высоты доносился шепот рангоута, вызывавшийся трением реев об мачты. С нижней палубы доносился скрип досок корпуса. Да и весь корабль, содержавший большое количество деревянных соединений, казалось, бубнил свое. В моей каюте даже слабое изменение ветра или скорости можно было почувствовать, не выходя на верхнюю палубу. Шипение и плеск волн говорили о скорости, а угол крена определялся каплями забортной воды, которая просачивалась сквозь щели в незаконопаченных досках.
В первые дни нашего путешествия на палубе корабля царил жуткий беспорядок. Загромождая проходы, на палубе громоздились разнообразные ящики, коробки, мешки, повсюду вперемешку с кастрюлями и одеждой валялись бухты канатов и связки различных тросов. Арабские дау печально известны царящим на них ужасающим беспорядком, но мне показалось, что "Сохар" их переплюнул. На такелаже сушились набедренные повязки, рубашки и полотенца, на люках лежали сетки с овощами и фруктами, бобины с лесой путались под ногами.
Члены команды взяли с собой на борт по два места багажа (ящики, сумки или коробки, в которых хранили личные вещи). Этот багаж они держали под койками, располагавшимися в подпалубном помещении двумя рядами вдоль бортов корабля. Переборок на судне не было, и трюм был виден по всей длине корабля от боцманской кладовки в форпике до парусиновой загородки, за которой в корме находилась моя каюта. У основания грот-мачты (в месте, где она проходила сквозь палубу) стояли ящики с консервами и всевозможными специями. Дальше, ближе к корме, располагались два других ящика: один с оборудованием для проведения научных работ, другой с киноаппаратурой. Дальше, еще ближе к корме, стояли ящики и бочки с продуктами, окутанные грузовой сеткой, а еще дальше находился стол с рацией. За парусиновой загородкой находилась моя каюта, всю обстановку которой составляли две койки, стол и доставшийся мне по случаю старинный сундук с массивной крышкой, окованной по углам. Этот сундук, в котором я хранил свои вещи, служил еще и скамьей. Когда я на нем сидел, то мог видеть сквозь решетчатый люк босые ноги матроса, стоявшего у руля прямо над моей головой.
Одежда, которую мы носили во время плавания, соответствовала обстановке. Оманцы ходили в легких рубашках, заправленных в набедренные повязки, а дишдаши надевали лишь на ночь. Остальные члены команды вскоре последовали примеру матросов и сменили брюки на набедренные повязки, заодно отказавшись и от обуви - так было несравненно удобнее. Наш день начинался с утренней молитвы оманцев, после чего экипаж принимался за завтрак, на который чаще всего подавали оладьи. Вахту несли посменно два раза в сутки по четыре часа. Впрочем, работы вахтенным выпадало немного: стоять у руля, при необходимости поворачивать паруса, следить за натяжкой тросов, заполнять бочки питьевой водой да откачивать зловонную трюмную воду (этим занималась утром первая вахта). В свободные от вахты часы люди читали, писали письма (чтобы отправить их в ближайшем порту) или просто дремали, устроившись на баке в тени парусов, обдувавших их ветерком.
Постепенно, со временем, я узнал лучше своих людей, их способности и наклонности. Абдулла, широкоплечий, крепкого сложения человек, ходивший неизменно вразвалку, оказался замечательным рулевым, лучшим на корабле. Заступив на вахту, он садился с наветренной стороны на планширь, собирал штуртросы в свои огромные кулаки и так сидел, казалось, совершенно расслабившись. Лишь от случая к случаю он менял натяжение какого-либо штуртроса, корректируя движение корабля. "Сохар" неизменно повиновался ему, идя строго по курсу и оставляя за собой прямую кильватерную струю. Другим рулевым управляться со штуртросами так же ловко не удавалось, и им приходилось то и дело перекладывать руль, чтобы идти по курсу. Естественно, при этом кильватерная струя извивалась, точно змея.
Эйд, обладавший прекрасной координацией движений, стал лучшим верхолазом на судне. Правда, поначалу высота вызывала у него головокружение, но он быстро преодолел эту напасть и бесстрашно залезал на любую мачту. Бывало, он хватался за грота-фал и карабкался по нему, перебирая канат руками (порой повисая вниз головой подобно лемуру), пока не сближался с мачтой на пятидесятифутовой высоте, после чего, изловчившись, перебирался на грота-рей и, обхватив его руками и ногами, лез дальше. Первое время Эйд, по моей настойчивой просьбе, пользовался страховочными ремнями, но вскоре, обретя уверенность в своих силах, от них отказался, и я не раз видел, как он озорно улыбается с головокружительной высоты, скаля белые зубы, сверкавшие на черном лице, а на голове его красуется ярко-оранжевый тюрбан.
В первые дни перехода по Аравийскому морю хороши были ночи. В безоблачную погоду я любовался кроваво-красным восходом луны, поднимавшейся из-за горизонта с той стороны, где лежали покинутые нами пустыни Аравийского полуострова. Ночью царствовали два цвета: серебристый и черный. На чуть пенившихся водах, вблизи, лежали мерцающие серебристые лунные блики, но все остальное пространство тонуло во мраке, и эти тусклые призрачные полосы света как бы перемежались с черными провалами тьмы. Темно-красный герб султаната на парусе окрашивался в цвет запекшейся крови, а сами паруса принимали изящные очертания благодаря игре света и теней. Глядя на такелаж на фоне ночного неба, казалось возможным изучать геометрию. На корме маячил силуэт рулевого. Свободные от вахты члены команды обычно спали на палубе, их очертания сливались с палубными тенями (у тех, кто проводил ночь в подпалубном помещении, утром першило в горле - сероводород все еще давал о себе знать). Бывало, море фосфоресцировало, и тогда "Сохар" оставлял за собой светящийся след. Лунной ночью из душевой, расположенной на корме, нагнувшись и посмотрев в воду, можно было увидеть отливающих серебром диковинных рыбин, привлеченных движением корабля. А принимая душ, набрав ведро забортной воды, подивиться тому, что вода эта светится - это, как светлячки, лучился планктон.
Утро на корабле начиналось с шаркающих шагов нашего кока, которому предстояло развести тесто и поджарить неизменно подававшиеся на завтрак оладьи. Оладьи были еще съедобными, а вся остальная стряпня нашего кока никуда не годилась. С Шенби, так его звали, вышла промашка, которую я отнес на свой счет. Я познакомился с ним на причале накануне отплытия корабля. На нем была поношенная дишдаша и тюбетейка сомнительной чистоты. Это был человек неопределенного возраста с морщинистым, орехового цвета лицом, напоминавшим шимпанзе. Его робкая, казавшаяся помятой улыбка и настороженные глаза, пожалуй, говорили о том, что главное для него в жизни - это самосохранение. Как я выяснил позже, Шенби прослужил тридцать лет в армии рядовым, не претендуя, видно, на повышение, предпочитая покой. Когда он впервые обратился ко мне, я не понял ни слова.
- Что он сказал? - спросил я стоявшего рядом со мной Мусалама.
- Я тоже не понял, - пожав плечами, ответил матрос. - Он, похоже, говорит на белуджи.
Белуджистан, область на стыке Ирана и Пакистана, когда-то, по крайней мере частично, принадлежала Оману, и многие белуджи, насколько я знал, перебрались в эту страну. Меня выручил другой мой матрос, также стоявший рядом со мной.
- Этот человек хочет наняться на ваш корабль. Говорит, что ему приходилось плавать.
- А что он умеет делать?
- По его словам, он - опытный кок.
Кок мне был нужен: кому-то же надо было кормить двадцать человек экипажа, и я уже начинал примиряться с мыслью, что приготовлением пищи придется заняться всем членам моей команды по очереди. Я перевел взгляд на матроса, говорившего на белуджи.
- Скажи этому человеку, пусть тотчас поднимется на корабль и приготовит нам ланч. Если еда нам понравится, я возьму его коком.