Старуха помогла мне встать, как манекену в витрине магазина, сдвинув корзину на моей голове чуть вперед, сложив правую ладонь чашечкой с расставленными пальцами - разбрасывать падающие зерна. Она чуть подтолкнула корзину, чтобы рис полился струйкой, и встала рядом, отчаянно замахав большим плетеным веером, чтобы в застывшем воздухе образовалось хоть маленькое движение. Более тяжелые рисовые зернышки падали прямо вниз, на кусок мешковины, а шелуха разлеталась в стороны. Сквозь дно корзины просачивался мелкий белый рисовый порошок, покрывая мою голову и плечи словно мукой. Возле моих ног постепенно росла горка белого золота. Зерно, дающее жизнь. Это была всего лишь одна из многих ступеней, а начиналось все с грядок для рассады - заботливо обустроенных колыбелей для новорожденного риса, который вырастал густым и ярко-зеленым в мутной грязи. Через несколько недель ростки по одному пересаживали на большое поле - утомительный труд, ради которого нужно было гнуть спину много дней. Поле пропалывали, удобряли навозом или из ночного горшка, охраняли от птиц и других вредителей. Ростки питались от плодородной земли, обретая насыщенный цвет, вытягиваясь ввысь и в конце концов наливаясь тяжестью темных желтых семян. Потом рис собирали, молотили, сушили и очищали от шелухи - месяцы работы, прежде чем тарелка с рисом оказывалась в руке голодного мужчины, женщины или ребенка. Задолго до следующего посева поле нужно было залить, прополоть, вспахать и разгладить, чтобы оно снова обрело текстуру шоколадного пудинга. Неудивительно, что рис у деревенских жителей считался священным зерном. От одного лишь взгляда на завораживающий поток крупинок хотелось упасть на колени и запустить пальцы в растущую горку.
За мной явился Фунг и увел прочь от утят, летящей шелухи и доброй улыбки старой хозяйки. Когда мы шли к дому, он показал пальцем на мои белые волосы и лицо, липкие от пота плечи, покрытые рисовой мукой, и произнес:
- Су нгуа.
Я решила, что это значит "грязный", и наклонилась зачерпнуть воды с поля, чтобы умыться.
- Нет.
Он попросил у меня словарик, пролистал его и показал нужное слово, проведя по нему длинным ногтем.
- Чесаться.
Умываться времени не было. Мы пристегнули мой так и не пригодившийся футон к велосипеду и уехали: наш распорядок зависел от расписания далекого парома, требовавшего проехать еще сорок километров к пяти часам.
В четыре часа мы на последнем издыхании въехали в довольно большой город. Свернув в переулок и резко нырнув вправо, мы оказались во дворе частного дома. Тяу слез, обнял коренастую женщину средних лет, стоявшую у двери, и принялся разгружать велосипед. Это была невестка его матери, и у нее нам предстояло ночевать. О пароме, расписании, срочности загадочным образом все забыли.
Родственница Тяу оказалась добродушной и простой женщиной: угостила меня звездчатыми фруктами с пряным вкусом и хлопала по спине до тех пор, пока я не заулыбалась, невзирая на невыносимую усталость. Она скрылась в кухне, а я - в душе, и когда вышла, на столе меня ждал настоящий пир: листовые овощи, лапша, рыба и гора сваренных вкрутую яиц. Схватив два яйца, я сунула одно в руку Тяу, намереваясь сыграть в детскую игру - чей конец треснет, тот съедает разбитое яйцо. Треснуло мое, в животе заурчало, и я заглянула под скорлупу. Оттуда на меня невидяще уставился подернутый молочно-белой пленкой глаз, под ним виднелось обмякшее крыло. Это был оплодотворенный куриный эмбрион, который оставили в инкубаторе и за день до вылупления отварили вкрутую. Теперь он лежал на моей тарелке - горчично-желтый птенец, который словно вот-вот вылетит из гнезда. Я вспомнила сердитого дядечку из штаба Союза молодежи, который спрашивал, буду ли я есть местную пищу, а то еще опозорю своих проводников. Все смотрели на меня. Я зачерпнула полную ложку и захрустела зубами.
Хозяйка вынесла стопку гнущихся кружочков, напоминающих картон, и все замолчали, занявшись трапезой. Рисовую бумагу окунали в смесь рыбного соуса и чили, клали в центр начинку из лапши и листовых овощей, сворачивали, как сигару, и запечатывали большим количеством слюны. Тяу показал, как это делается, и протянул мне готовый блинчик. Откусив кусочек, я почувствовала на сгибе никотиновый привкус.
После обеда я удалилась под москитную сетку для столь необходимого мне уединения, чтобы провести пару тихих минут наедине с учебниками по грамматике. Но уже через несколько минут в окне моей спальни замельтешили смеющиеся дети. В конце концов трое ребят подросткового возраста прорвались в комнату и сгрудились в углу, говоря шепотом и подталкивая друг друга в мою сторону. Наконец юноша расправил плечи и гуськом направился ко мне.
- Привет. Откуда вы родом? - спросил он по-английски, и сопровождавшие его девчонки захлопали в ладоши.
Фунг наказал мне всем говорить, что я из Швейцарии, и говорить только по-французски. Я же решила немножко поозорничать:
- Из Америки.
Его улыбка стала шире.
- Америка - номер один! - выпалил он и поднял вверх большой палец.
Я раскрыла рот.
- Пожалуйста, приезжайте еще, - добавил он.
Мой рот раскрылся еще шире.
Вперед вышли две его подружки и засыпали меня тщательно заученными вопросами и предложениями:
- Вы любите танцевать? Ваша семья ест рис? Моего кота зовут Гарри. Вы много пьете? Все фразы были явно из учебника по английскому, и по первому же требованию мне его показали. Он был потрепан и запачкан до такой степени, что текст стал почти неразличим. Напечатанный на дешевой газетной бумаге, в клеевом переплете, он перевидал несколько поколений любопытных маленьких пальчиков. Упражнения были как ребусы: множество опечаток, чопорный язык пятидесятых годов. Дети прилежно учились по этой книге уже четыре года. И впервые видели перед собой англоязычного человека.
Мы дважды прошли всю их учебную программу; я чувствовала, что силы покидают меня, а они, наоборот, расцветали - беззаботные подростки, которые явно прекрасно проводили время. Наконец, разрываясь между желанием стимулировать тягу к знаниям в своих усердных маленьких учениках и отчаянной необходимостью хоть немного побыть с собой наедине, я притворилась больной, надеясь, что они поймут намек и уйдут.
- Ты заболела? - спросил юноша, наклоняясь поближе и обеспокоенно нахмурив лоб. Его подруга взяла меня за руку и легла в кровать рядом со мной. Они принялись бойко тараторить над моей головой и, видимо, пришли к выводу, что мне нужно составить компанию, пока болезнь не пройдет, а если понадобится, то на всю ночь.
Я откинулась на матрас, тщетно пытаясь вспомнить какие-нибудь вьетнамские слова, способные объяснить, что я хочу побыть одна. Понятие об уединении не имело смысла в мире, где слова "один" и "одинокий" были синонимами, где люди вместе принимали пищу, спали, работали, а порой и испражнялись. Лишь очень разозлившийся человек мог бы попросить другого уйти, да и то принятая в Азии необходимость "держать лицо" вынуждала скорее молча скрипеть зубами, пообещав себе попросту не связываться с обидчиком в будущем.
Но мне не приходилось с малых лет делить одну комнату с восемнадцатью другими людьми. У меня болела голова, пульсировали глазные яблоки, усиливалась тошнота, комом стоявшая внизу живота. Как объяснить, что мне хочется почесать за ухом и подвигать пальцами на ногах и чтобы при этом на меня не глазела толпа незнакомцев, смеющаяся и обсуждающая каждое мое действие?
Я встала и тихонько выпроводила их, не без внутреннего содрогания захлопнув дверь прямо перед их ошеломленными лицами. Забравшись в кровать, я, совершенно обессилившая, мгновенно уснула.
На следующий день Тяу и Фунг продрали глаза с похмелья только после обеда, да и то лишь для того, чтобы доковылять до стульев на веранде. Фунг увидел меня и строго приказал не выходить из дома, не то не избежать нападения разъяренных толп антиамериканских активистов. После чего забылся тупым сном. Я ушла. Но не успела уйти далеко, как меня нашли дети, целая орава: сорванцы трех футов росту в белоснежных рубашечках и шлепанцах, бодро размахивающие пластиковыми пакетиками на пути в школу. Их сбегалось все больше и больше, и меня окружили, радостно крича:
- Лин Со!
Подумали, что я русская. Я развеяла их заблуждение, и они развеселились еще сильнее. Когда я ушла, они побежали следом, даже не собираясь идти в школу.
Я прошла по мостику через один из множества каналов, питающих мелкий мутный Меконг, и помахала рукой юноше внизу. Тот управлял ветхой лодчонкой при помощи шеста.
- Куда вы идете? - спросил он по-вьетнамски.
- Гуляю.
Он показал на свою лодку:
- Давайте я вас покатаю.
Я согласилась, отчасти чтобы сбежать от своего метеорова хвоста и отчасти чтобы понять, каково это плавать в узкой, как гроб, плоскодонке.
Парень осматривал сети; вокруг его ног дергались и били плавниками несколько шестидюймовых рыбин. Каждый вечер с девяти до шести утра он пек французские багеты. Юноша предложил сводить меня в булочную, где работал пекарем. Я задумалась на секунду, но потом увидела, что сгиб его локтя и волосы запачканы мукой, да и выглядел он безобидно.
Вдоль канала шириной меньше двадцати футов тут и там попадались сети-паутинки, свисающие с деревянных столбцов. Повсюду висели бутыли со свечными огарками, сигнализируя ночным водителям - в этом краю передвигались по воде. Я представила, как возвращаюсь домой вечером под пение сверчков и ритмичное движение шеста, направляемая трепещущим пламенем свечи под толстым зеленым стеклом, и это место показалось мне самым романтичным на земле.
Потом мы свернули за угол и поплыли мимо ряда уборных размером не больше деревянного ящика. Каждый соединялся с берегом узеньким помостом. Один туалет оказался занят: его хозяин был у всех на виду - от пояса и выше. Всего в паре футов над рекой склонились хозяйки, моющие капусту к ужину. Мы поплыли дальше.
К нашему появлению в булочной вовсю кипела работа. Владелец сидел в передней за толстенным гроссбухом, страницы которого были испещрены колонками крошечных карандашных цифр.
- Заходи, - бросил он вместо приветствия, и на лице засияла искренняя улыбка. Казалось, его ничуть не смущало, что посреди утренней смены в пекарню без приглашения заявилась незнакомка. Он настоял на персональной экскурсии, бросив свои записи, а когда обнаружил, что я с горем пополам говорю по-вьетнамски, его радости не было предела. Казалось, он больше гордится мной, чем своей булочной, ради которой ему наверняка пришлось трудиться не покладая рук. Он без устали потчевал меня напитками и сливочными ирисками, демонстрируя свое маленькое предприятие.
Мы проследовали в пекарню мимо работников, снующих туда-сюда как пчелы. Внутри двое юношей без рубашек брали сырые колбаски из теста, надсекали верхушку и отправляли в печи, выстроившиеся вдоль одной стены. В воздухе плавало столько мучной пыли, что в пронизывающих его солнечных лучах она словно висела прозрачными пластами, подрагивающими и завивающимися в спирали.
Хлеб из печи доставали золотисто-коричневым, с дымящимся мякишем. И на вкус как настоящий багет из французской булочной - хоть что-то хорошее осталось со времен французской колонизации. И видимо, не я одна так думала.
- Печи работают по восемнадцать часов без перерыва. Мы делаем десять тысяч батонов в день, - с гордостью заявил хозяин.
- И куда они все деваются? - Я не видела здесь ни грузовиков, ни погрузочной площадки.
В ответ на мой вопрос хозяин повел меня в другую комнату. Там батоны исчезали через боковую дверь, за которой поджидала армия велосипедистов и пеших рыночных торговцев с корзинками наготове. Дюжина молодых женщин разъезжалась в стороны на своих велосипедах, укрыв товар от дорожной пыли и по очереди напевая мелодичное "Бан меееееиии" - хлеб. Они развозили хлеб в каждую хижину и лачугу на многие мили вокруг.
Я проскользнула внутрь и прошла мимо чанов с тестом и шеренги спутанных черных шевелюр и блестящих от пота плеч. В самом темном и укромном углу этой пекарни, работающей на человеческих батарейках, мне попался на глаза одинокий старик. Он молча сидел, весь покрытый мукой и похожий на древнее привидение с нимбом седых, присыпанных белой пудрой волос. Весь день он пересыпал муку из мешков на весы, гирьки которых едва мог поднять, а затем разглаживал комковатую смесь узловатыми старческими пальцами. Воздух здесь был такой густой, что у меня зачесалось в носу.
Эти трудяги работали девять часов в день и шесть дней в неделю и получали двадцать долларов в месяц. Нигде в мире мне не приходилось видеть такого внимания к мелочам и эффективного расхода человеческой энергии. Мои прежние представления о продуктивности вьетнамцев - старуха, часами просиживающая со связкой бананов в ожидании, что кто-нибудь их купит, - оказались ошибочны. Я была потрясена.
Хозяин пекарни умолял меня вернуться и познакомиться с женой и послал лодочника отвезти меня обратно к мостику, где мы с ним и встретились.
Я тихонько прокралась в дом, где Тяу с Фунгом так и не очнулись от послеобеденного сна.
6. Жадность
имело дюжину значений, от рисового зернышка до лошади. Поскольку каждое слово могло произноситься в нескольких тоновых вариациях, вероятность неправильно понять даже элементарное предложение возрастала до астрономических пропорций.
Я вгляделась в свежий список новых слов, переводя взгляд с бумаги на ухабы и дорогу. Фунг протянул руку, отнял у меня листок и, едва взглянув на него, убрал в карман рубашки. С момента начала нашего путешествия такие листочки пропадали у меня регулярно. Я подозревала, что рано или поздно они окажутся в одной из папок какой-нибудь правительственной организации, занимающейся борьбой со шпионажем. Мне стало любопытно, какие глубокие заключения смогут сделать чиновники на основе моей писанины, и я едва удержалась от искушения нацарапать инструкцию от имени ЦРУ, адресованную Фунгу на школьном английском, и подождать, пока он не выхватит ее у меня из рук.
Он вдруг вырвал у меня словарь и стал искать в нем новое слово.
- Не лениться! - рявкнул он и уехал вперед, сжимая в ладони мой словарь.
Мы ехали весь день без остановки, до наступления тропических сумерек. Движение стало гуще, и заливные луга по обе стороны дороги сменились убогой и плотной городской застройкой. Стемнело. У нас не было ни фар, ни отражателей; не было их и у грузовиков, которые с грохотом проносились мимо.
- Долго еще? - раздраженно спросила я.
У меня болел зад, и вылетающие из ниоткуда машины действовали на нервы. Если мои гиды знали, что ехать придется ночью, наверняка не стали бы останавливаться на обед на целых три часа?
- Двадцать минут, - сказал Фунг.
Через час мы все еще ехали бампер к бамперу с другими велосипедами на выезде из крупного города. Держащие путь домой городские жители везли на ржавых велосипедах все самые невообразимые грузы - от здоровенных свиней до тридцатифутовых бамбуковых стеблей, тянувшихся вслед за ними, как хвосты доисторических ящеров. Несмотря на обстановку, они вели себя дружелюбно и старались по возможности пристроиться рядом со мной, широко улыбались и произносили странные английские фразы, запомнившиеся не иначе как по контрабандным пластинкам Брюса Спрингстина и Мадонны.
Когда место рядом на секунду освободилось, ко мне подъехал молодой человек; в качестве груза у него был улыбающийся друг, бочком примостившийся на багажнике. Они оказались студентами: один изучал в местном университете французский, другой - английский. На неосвещенной дороге мне не было видно их лиц, лишь улыбки сверкали в отраженном лунном свете. Они просто покорили меня. Целые мили незаметно пролетали под колесами.
Почему именно английский и французский? Языки колонизаторов.