ПЕРВЫЙ ТРАЛ
Прямо по курсу, где-то совсем рядом, банка. На экране локатора все чаще появляются яркие всплески - суда.
- Теперь смотри, - говорит капитан вахтенному штурману. - Их сейчас будет как гороху.
Утром, когда туман рассеется, мы увидим этот "горох" - старые, с причудливо расписанными трубами португальские и испанские траулеры, маленькие и нарядные, похожие на игрушки, канадские корабли, мурманские, калининградские морозильные траулеры.
О приближении промысла говорит эфир, наполненный щелканьем и свистом раций.
- "Чехов", добрый вечер! Как рыбалка? Какими глубинками ходите?
- Ничего, удим помаленьку. Подняли пять тонн. Окушок. Мелкий, правда… Надо спускаться южнее.
- Алло, 24-й! Это вы лежите в дрейфе в норд-остовом конце траления? Ответьте 317-му.
- Нет, 317-й, мы у вас на траверзе. Это вроде иностранец валяется. Мы тоже не могли его дозваться.
Мы идем в холодном сыром тумане, в котором вязнет гудок и бесследно исчезают суда. Вот и пропали два корабля, всю вахту сопровождавшие нас.
- Палубной команде выйти на спуск трала!
Подано питание на лебедку, включены на корме прожекторы, и с ходу, все дальше зарываясь в туман и припадая на волнах, которые сечет дождь, мы спускаем за борт свой первый трал.
Так начинается промысел. И сразу замечаешь смену ритмов: уже не бег и мерные удары винта, а ход, медленный, натужный, потому что за кормой у нас больше тысячи метров "веревок", как рыбаки называют трал. И будят теперь тебя где-то среди ночи, в самый сладкий час сна. Надо привыкать. Отныне наши сны и бдения подчинены промысловому расписанию. Торопливо пью чай в полупустом салоне и поднимаюсь в кормовую рубку. Ночью горизонт кажется неправдоподобно высоким. Его, собственно, нет, и лишь по чужим огням можно судить, где кончается небо и начинается океан. Когда наш траулер проваливается на волне, огни дальних кораблей взлетают в небо. Они ходят в вышине далеко над нами, словно самые крупные звезды.
Ноет лебедка, выбирая ваера. В свете прожекторов видно, как летит над сырыми досками палубы водяная пыль, как кипит вода вокруг трала. Вот он появился в узкой прорези кормы. Завизжали, загрохотали, дробно застучали по слипу бобинцы - полые металлические шары, и скоро с шипением и шорохом вполз на палубу трал. Под пение моторов он полез вверх, повис на грузовой стреле. Тралмейстер взмахнул ножом у основания ловушки, и на палубу живым потоком вылилась рыба. Наш первый улов: золотисто-алые окуни, матово отсвечивающая треска, ржавые блины ершей, пестрые зубатки со старушечьими мордами, тугие слитки скумбрий. Рыба трепещет, извивается, раздувает жабры, исступленно колотит хвостом по палубе и наконец затихает.
Трал снова за борт.
Так начинается промысел - бесконечная череда спусков-подъемов.
К ВОПРОСУ О ПЕРЕБЕЖКАХ
Через сутки подъемы уже не превышали полутора тонн.
- Какие же это к дьяволу подъемы, - мрачно говорит капитан. - Так мы и на ягодный кисель не заработаем.
Хотя группа рассеялась и часть кораблей спустилась южнее на шестьдесят миль, капитан не решается уйти.
- Видишь, - говорит он вахтенному штурману, - португальцы упорно пасутся на норде. Надо там пошарить.
Капитан не любит бегать. Он выжидает. И действительно, очень скоро рыба на южном склоне банки скисает. Прошел косяк налима - и нет его. Капитан оказался прав. Он снова ждет. Однако капитанские помощники не разделяют такой стратегии. Они сторонники решительных действий.
- Промысловая выдержка - конечно, прекрасная вещь, - рассуждает старпом, - но это палка о двух концах. Допустим, захватил кто-то вспышку рыбы, сделал одно-два траления - и конец. Побежал в другой район. Рыба и там кончилась. Ясное дело, проиграл. А я, дескать, лучше подожду. Только где гарантия? Но ведь есть капитаны, которые успевают хватать рыбу: вовремя приходят и вовремя уходят. А мы со своей выдержкой можем и вовсе без плана остаться.
Старпому возразить трудно. Но даже я понимаю, какое это нешуточное дело - решиться на перебежку. Чтобы получить оптимальное решение, надо учесть время года, течения, температурный режим, дальность перехода, породу рыбы, перспективность нового района и т. д. Много входных данных, как сказали бы кибернетики.
Проходит несколько сереньких дней: тонна, полторы тонны… Хорошая, крупная треска, но маловато. Капитан выжидает. И однажды утром - пять тонн, потом - семь, потом десять. Пошла рыба. Капитан приосанивается.
Но уже следующим утром на борт приходит пустой трал.
В рубке появляется первый помощник.
- Что будем делать, капитан?
- Ловить рыбу.
- Где?
- Везде.
Капитан склоняется над приборами. Показаний нет. Экран пустой. Пустые подъемы.
Мы снимаемся и идем к острову. Сутки перехода. Целые сутки.
Кто-то бреется, кто-то штопает фартук, кто-то стирает робу. За ужином все сидят гладко выбритые, в свежих рубашках. Потом кино. В десятый раз крутят "Операцию "Ы"". На экране лихая бабуся и Шурик безжалостно расправляются с отвратительными тунеядцами.
Ленивые приготовления ко сну. Это непривычно, потому что ты уже научился беречь каждую минуту отдыха. Не спеша раздеваешься, болтаешь, лежа в постели, листаешь журнал… Вдруг все это обрывается командой по радио:
- Палубной команде приготовиться к спуску трала.
ФЕДЯ УЛЫБИН ИЗ РЫБЦЕХА
Это высокий белокурый парень с мелкими чертами лица и с детской простодушной улыбкой. В столовой он неизменно появляется со своим другом из траловой команды Геннадием Верещагиным. Улыбин одет кое-как: выгоревшая ковбойка, мятые брюки, на ногах колодки из пенопласта. Зато Верещагин всегда выбрит, влажные после умывания волосы аккуратно расчесаны на косой пробор, поплиновая сорочка выглажена.
В начале рейса я попросил капитана, если это возможно, не особенно распространяться о моей особе: журналист и все такое. Я полагал, что так будет лучше для всех. Люди, обнаружив, что они стали объектом чьего-то профессионального интереса, почти всегда перестают держаться естественно. Я, конечно, не выдавал себя за другого, когда спрашивали - рассказывал о себе, но старался больше расспрашивать сам. Верещагин сразу почувствовал во мне чужого, случайного на судне человека. До конца рейса я не мог преодолеть полосу отчуждения, которую он установил. Правда, Верещагин вообще был сдержан, он не повышал голоса даже за игрой в домино. Улыбин же во время игры делался совсем мальчишкой, по-ребячьи радовался, если их с Верещагиным не могли "высадить", громко стучал костями, кричал: "Кончай голым! Дай ему сопливого. Встать!" Когда он совсем заходился, Верещагин поднимал глаза, и под его холодным взглядом Федя мгновенно сникал. Воспитанник детдома, Улыбин не знал ни отцовской воли, ни гнева старших. Все, от чего мы в детстве старались поскорее освободиться, он переживал с запозданием, и авторитет Верещагина его нисколько не тяготил.
- Начинал я на бортовых тральцах, - рассказывает Федя. - Вышли зимой. В Баренцевом все шторма, шторма… Лед, волна, темень. Да, да… Вот вроде утро, вроде день или вечер, а все одно - ночь. У меня от этой ночи даже зубы болели.
С Федей легко. Он открыт, чистосердечен, не стесняется говорить о своих страхах, не старается выгородить себя, приукрасить. Остальные моряки как будто не замечают море, они не говорят о нем вовсе или говорят с напускной бравадой, а Федя рассказывает с откровенным восхищением, но и с опаской.
- В первый раз меня крепко поколотило на переходе. Думал, уж больше не пойду… Вахту кончишь, а на корму и не пройти. Штормит и штормит. Разложишь где-нибудь ватник и прикорнешь на нем. Так и спишь не раздеваясь. Сменился однажды с вахты. Вроде потише стало. Ребята говорят: сбегай, Федя, за чаем. Взял чайник - и на камбуз. Нос высунул: волна. Переждал - и дальше. Сделал два шага, а она, волна-то, собака, откуда-то выскочит и понесла. Колотит меня, бьет. Не помню, куда и чайник делся. Ничего не помню. Прибило меня к сетевой. Лежу. Знаешь, обидно так стало. Потом ничего, оклемался. - Федя перевел дух, помолчал, и полушепотом, как самую большую тайну, сообщает мне: - Отпуск возьму, поеду с Геной. Он на Волге живет, звал меня с собой… Поеду. Гена парень серьезный, непьющий.
РЫБАЦКАЯ РЕСПУБЛИКА
После полуночи туман рассеялся. На небе полная луна, мы правим на ее золотистую дорожку. Мягкий, пахучий юго-западный ветер. Вокруг много огней - целый город. Дальние корабли похожи на горки остывающих углей. Черный океан раскачивает траулеры. "Монголия" переваливается с борта на борт. По стенам рубки ходят лунные тени.
С левого борта проскальзывает траулер. Он весь в огнях и напоминает сейчас прогулочный теплоход.
Теплая тихая ночь в океане, с огнями, с дрожащей дорожкой лунного света, с ласковым ветром, влетающим в открытые окна рубки. На горизонте молочно-белый шлейф тумана. Часа через три все снова потонет в "молоке", словно и не было этой удивительной ночи.
В группе судов ходит траулер без локатора: сел преобразователь. Его трогательно опекают.
- 24-й, у вас справа по курсу в двух кабельтовых пароход. Он идет с тралом.
- Понял вас. Благодарю.
Туман тяжелый, плотный, воды не видно.
- Рыбаки, - зовет 24-й, - я скоро закончу выбирать трал и сразу же лягу на зюйд-вест. Вы скажите мне, как я буду выглядеть.
Ему говорят, что он будет выглядеть хорошо: впереди чистая вода, а слева, далеко, три судна следуют друг за другом.
- "Шевченко", я 24-й. Собираюсь ставить трал. Я вам не помешаю?
- Нет, работайте спокойно. Вы сейчас позади моего траверза.
Так его и водят в тумане, наставляют, подсказывают, оберегают. Вот он поднял трал.
- Как улов, 24-й?
- Под завязку! - весело кричит капитан этого недужного траулера.
Рядом с нами ползают в "молоке" полсотни судов. Мы видим их только на экране локатора и находим друг друга по голосам. Я уже легко узнаю сочный баритон второго штурмана с "Лагуны", скороговорку капитана "Добровольска", певучие интонации старпома с "Витебска". Эфир плотно заселен. Шумит рыбацкая республика.
- Спасибо, "Лесков", спасибо. Мы пришлем за почтой катер. Есть, говорите, посылки? Ну, добро. Кому посылки, тот уже радуется.
"Лесков" зовет "Чехова", потом в разговор встревает "Шевченко". "Писатели" беседуют о длине вееров, глубинах, курсах.
- Понятно, мешок вы сменили. Ну, а стальные топенанты будете ставить?
- "Добровольск", "Кайра" на приеме.
- Здравствуй, Григорьич! Рад слышать твой интересный голос. Что подняли?
- Плоховато, Юра. Всякой твари по паре. Сорная рыба. А ты где работаешь? В пятнадцатом квадрате?
- Нет, мы туда и не вострились. Я выбираю веревки и буду ставить трал от буя на норд-вест на глубинах сто двадцать-сто пятьдесят метров. А ты как ходишь?
- Да куда вытолкают. Я в самом центре группы. У нас здесь базар.
Ласковый такой голос:
- Николаич, у вас нет дрожжей? Может, подкинете? Надоели пресные лепешки, да и повар наш извелся.
- Найдем дрожжей.
- Может, Николаич, у вас и табачок лишний есть?
- Рады помочь, да нечем. Ты ведь помнишь, в прошлый раз было в обрез, но мы с вами поделились. А теперь - ничего. Осталось совсем немного сигарет.
- Понял. Не будем про сигареты. Помолчим о них.
Представляю, как мается сейчас в рубке какой-то курильщик. Щелкает, наверное, пальцами и морщится от досады.
Эх, достать бы из полной пачки сигарету, размять ее, зажечь, глубоко затянуться…
- 23-й, какие у вас показания?
- Жиденькие. Прибор пишет, но такие дистрофические столбики.
- У нас та же картина - только линия развертки. Голая палка, словно ее столяр строгал.
- "Чехов", вам нужны овощи? Давайте заявку. Сейчас мы раздадим остатки продовольствия и пойдем в порт.
Где-то вдалеке:
- Так у тебя, Олег, в семье пополнение?
- Да, пацан растет. Третий месяц ему.
Счастливый отец смеется. Сына он еще не видел.
- 201-й, как будем расходиться? Дистанция меняется, а пеленг на вас остается прежним.
Спокойный голос, в котором слышна откровенная ирония:
- Значит, суточный подъем сорок тонн? Прекрасно. А вы же брали по две тонны… Что-то я не пойму.
В ответ смущенный голос вахтенного штурмана:
- Я не знаю. Спрошу у капитана.
- "Топаз", вы опасно ходите. Я не могу отвернуть: слева у меня "малыш" и два иностранца.
Внезапно наступившая тишина и одинокий голос:
- Петрович, где ты? Я по тебе соскучился.
Здесь возник конфликт.
- 36-й, вы нам скомкали все траление. Нельзя так бесцеремонно врываться в группу. Надо знать, как ходить и куда ходить.
- Спасибо за рекомендации. Но мы в этом деле не новички. Да и показания наши расходятся. Мы у вас справа по курсу и спокойно разойдемся правыми бортами.
Эти ворошат приятные воспоминания.
- А ты как отдохнул?
- Хорошо отдохнул. Были с женой на Украине. Покатались. Все время в разъездах.
- Вам что, ваша жизнь молодая.
Мрачный баритон:
- Может, про молодую жизнь поговорите на другом канале.
Собеседники прощаются, и в эфир вылетает горячая скороговорка:
- Два БМРТ! Кто сейчас ставит трал на зюйд-ост от буя, ответьте 231-му.
У этих свои дела.
- Слон: Дмитрий три - Харитон семь.
И так двадцать четыре часа в сутки. К радио быстро привыкаешь. Возникает даже иллюзия непосредственного общения. Кажется, собрались мы все в одной комнате и беседуем.
ЛОВИТЬ РЫБУ
Мы поднимаемся в рубку отдохнувшие, бодрые, полные надежд. Я сменяю рулевого, Шабордин принимает дела у своего напарника..
- Ничего, - говорит тот вяло. - Обшарили все румбы. Ничего.
Начинаем шарить мы. Штурман не отходит от фиш-лупы, хотя плохо верит ей и называет все поисковые приборы "горшками". Вдруг лицо его светлеет.
- Показания, - шепчет он, - показаньица… Вот та-а-акие плюшки у грунта.
Кажется, мы набрели на косяк. Капитан волнуется:
- Раньше налим всегда так выглядел.
Люди, измученные ожиданием, собираются на мостике. Здесь и технолог, и радионавигатор, и даже доктор. Ждут. Тралмейстер хлопочет на палубе. Корма ныряет в космах тумана. Скоро в темном провале слипа показывается трал. Ни одного хвоста! Рыба, видимо, приподнята над грунтом и взять ее невозможно. Опять ничего. Уже в который раз. И кажется, ничего больше не будет. Никогда.
Мы снова спускаем трал. А что еще делать?
Капитан стоит у открытого окна. Длинное сухое лицо с выгоревшими бровями, зубы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице - совершенно страдальческое лицо. Он похож сейчас на крестьянина, замученного недоимками.
- Какая глубина?
- Сто семьдесят.
- Выйдете на двести и ложитесь на ост. Я пойду проглочу чаю.
Через четверть часа он снова появляется в рубке.
- Сколько у нас на курсе?
- Девяносто.
- Возьми десять вправо.
Капитан сидит в окружении самописцев и полыхающих зеленым огнем экранов, попыхивает сигаретой и как заклинание повторяет все те же, осточертевшие мне команды: "Десять влево. Пять вправо. Еще вправо возьми. Доворачивай, доворачивай. Так держать".
А тут еще туман, густой, сырой, теплый - прямо баня. В радиусе трех миль полсотни кораблей. Локаторы молотят круглые сутки. Они раскалились, хоть блины на них пеки.
- В таком молоке с ума можно сойти, - говорит штурман. Он трет усталые глаза, веки его воспалены. - Насмотришься в эти дырки (жест в сторону приборов), будешь как слепой котенок.
Он снова приникает к тубусу локатора и вдруг начинает ругаться:
- Куда он прет? Тоже мне джигит!
Штурман хватает микрофон.
- "Витебск", это вы пересекаете наш курс в трех кабельтовых? Вы же нас утопите! Возьмите вправо и разойдемся левыми бортами.
Пока мы расходимся с "Витебском", на курсе оказывается еще одно судно. Этого мы не можем дозваться: иностранец. Он быстро приближается, входит в мертвую зону локатора, и мы теряем его из виду. Звенит машинный телеграф. Сбавляем ход. Иностранец выныривает из тумана.
- Право руля!
Я перекладываю руль. Чужой траулер проскальзывает у нас с левого борта. Мы успеваем только заметить надпись на черном борту "Santa Amalia", высокую, в ржавых потеках рубку, ряды красно-белых бочек на корме и смуглые лица моряков. Они прямо висят на борту.
- У-у, - цедит штурман сквозь зубы, - испортил песню, дурак. Сломал все траление.
В рубке появляется радист.
- Надо подписать заявку, капитан. "Уржум" сейчас уходит…
Капитан пробегает бумагу глазами.
- Зачем столько чеснока? Двадцать девять долларов - это дорого. Да и луку надо меньше. А свеклы почему-то всего мешок.
- Так решил шеф-повар.
- А борщ он из чего собирается варить, ваш шеф?
Капитан стоит посреди рубки, задумавшись, рассеянно поглаживая компас. В сумерках черты его лица обостряются, он выглядит сейчас плоскогрудым, еще более высоким и худым, чем обычно, и совсем старым.
Радист уходит.
- Пора уже, - капитан поворачивается к штурману. - Давай потрясем мешок.
Поднимаем. Трясем. Радоваться нечему - полтонны. Немного скумбрии, немного камбалы, остальное - скаты и акулы.
Наступает утро. Лица у всех серые. Досада, горечь табака во рту и такая усталость, словно мы ворочали каменья.
Тралмейстер смотрит на полупустой мешок.
- Э, - говорит он с ленивой злостью, - разве это рыбалка. Так, чешуя…
И я уже не верю, что в океане есть рыба. Но все начинается сначала: трал летит за борт.