Вот уже какую ночь подряд я вижу чей-то СРТ. Он пересекает в тумане наш курс, и мы никак не можем его докричаться. А еще думается, то ли во сне, то ли наяву, сразу после пробуждения: хорошо, если бы ловилась треска, крупная и ровная, и были бы у нас филейные машины, и мы ежедневно выпускали бы по пять тонн филе.
ТИХИЙ ШТУРМАН
Впервые я увидел его за день до отхода. В ожидании катера он задумчиво бродил по причалу, поглядывая на рейд, где стояла "Монголия".
На нем был новенький китель со всеми знаками отличия и форменная фуражка, налезавшая на глаза. Небольшого роста, худенький, он держался с подчеркнутым достоинством. Или старался так держаться. Но все равно что-то мальчишеское было в его хрупкой фигуре, в выражении серо-голубых глаз, в робкой стыдливой улыбке. Что-то мальчишеское и вместе с тем глубоко серьезное, какая-то недетская озабоченность. Время от времени он приподнимал козырек фуражки, а затем снова утопал в ней. В руках он держал кипу перевязанных бечевкой лоций и рулон навигационных карт - предмет постоянных забот третьего штурмана.
Собираясь в Атлантику, я, конечно, меньше всего надеялся увидеть бородатых детин с трубками в зубах, просоленных океанскими штормами. Но Вася Черемухин, наш третий штурман, меня поразил. Очень уж он не вязался с моими представлениями о рыбаках: двигался неторопливо, говорил мягким ровным тоном и был вежлив, как библиотекарь.
Ночью на траверзе Исландии, где нас прихватывает десятибалльный шторм, Вася заступает на вахту. Он появляется в рубке в тот момент, когда она, дико накренившись, вдруг взлетает к небу.
- Ого, - с тихим удивлением произносит штурман и хватается за колонку управления. Я не слышу привычных чертыханий. Вася мягко улыбается.
- Возьми на волну, - говорит он. - Пусть ребята поспят.
Вот эта мягкая улыбка - обычная его реакция на свои и чужие промахи, на брюзжание капитана и подначки друзей.
В рубку перед сном заглядывает радист. Он в майке, потягивается, чешет грудь, зевает.
- Что, Василий, опять ночью будешь гудеть?
Вася тихо улыбается. Да, он опять будет гудеть: "Простите за беспокойство".
- Принести тебе ваты для ушей? - ласково спрашивает он радиста.
Третий штурман ровен и невозмутим во всех ситуациях - свидетельство раннего опыта. Он не вышел из комсомольского возраста, но плавает уже десять лет. Обычная, впрочем, судьба. Скупое на радости послевоенное детство. Деревня. Ежедневные походы в школу: восемь километров туда, восемь - обратно. Рыбопромышленный техникум. Ночами подрабатывал а портовом складе, разливал по бочкам жиры. Зато утром он мог принести в общежитие бутылку подсолнечного масла. Ребята жарили картошку. Он и сейчас помнит, как это было вкусно. После техникума, уже со штурманским дипломом на руках, Вася Черемухин два года плавал матросом - зарабатывал плавательный ценз.
Ходил на зверобойных шхунах, бил тюленей. Теперь третий штурман на большом морозильном траулере.
Он одинаково уверенно чувствует себя и в рубке, и на палубе. Шкерочным ножом Вася орудует как виртуоз. На него приятно смотреть, когда он стоит за рыбоделом. Я сказал ему об этом.
Он смутился:
- Да ну, пустяки…
Позже я узнал, что, еще плавая матросом на посольных траулерах, Черемухин шкерил по семнадцать рыбин в минуту. Больше всех в Архангельском траловом флоте.
После вахты он читает на английском языке лоцию африканского побережья, готовится к сессии в высшей мореходке.
Вася Черемухин - представитель нового поколения штурманов.
Эти ребята образованы и владеют электронной аппаратурой с такой же легкостью, как и шкерочным ножом. Они чувствуют себя в океане хозяевами, потому что знают стихию и свои корабли. Не зычный голос и борода, а знания - высшая их профессиональная доблесть.
МАЛЕНЬКИЙ ОКЕАН
Утро.
Пьешь чай, поднимаешься по внутреннему трапу, открываешь дверь в рубку. На горизонте, за густой пеленой дождя, размытые силуэты промысловых судов. Впереди по курсу два траулера, какой-то СРТ, справа наперерез бежит иностранец.
День.
Густая синева воды, блеск солнца, и снова - корабли, корабли, корабли… Большие и маленькие, наши и чужие, слева и справа, по курсу и за кормой.
Ночь.
Ни неба, ни воды - только огни.
Океан словно нашпигован промысловыми судами. Он заметно уменьшился в размерах, сжался. И мили как будто стали короче. Маленький, домашний океан. "С большими расстояниями покончено", - решительно заявил один современный поэт.
Еще в прошлом веке американские моряки запросто называли Атлантику "лужей". Непочтительное, конечно, прозвище, но все-таки и оно хранит память об океане. А что стало с Атлантикой теперь? Эфир стонет от визга раций, навигационные карты пестрят предупреждениями: "Путь следования подводных лодок…", "Осторожно! Район невзорвавшихся мин". Там свалка взрывчатых веществ, там дрейфует какая-то опасная штука, здесь район артстрельб.
Сотни траулеров скребут дно Атлантики тралами, угольщики чистят топки прямо на банках, танкеры промывают танки в открытом море, кто-то продолжает набивать контейнеры радиоактивными отходами и продолжает топить их…
Не с одними, выходит, расстояниями покончено.
СТОЛКНОВЕНИЕ
Иностранцы часто проходили совсем близко: пестро расписанные трубы, выкрашенные охрой рубки, иногда на мостике - женщина с ребенком. Семейный, должно быть, траулер. Едва успеешь прочесть порт приписки и тут же забываешь - какие-то маленькие городки, а названия иностранцы носили пышные, длинные.
Туман. С левого борта параллельным курсом идет судно. Молчит, значит иностранец. Он, похоже, заканчивает выбирать трал. Развернулся - и неожиданно пропадает с экрана локатора. Старпом с проклятиями мечется по левому крылу мостика.
- Лево на борт!
Из тумана прямо на нас лезет чужой траулер. Он быстро приближается, нависает над нами. В рубке темнеет. Миг тишины, оцепенение, потом - удар, скрежет… Иностранец отваливает. Его ржавый, в потеках борт кажется сейчас неправдоподобно длинным. Из шпигатов хлещет грязная вода.
- Поцеловались, - роняет капитан.
- Да, приложился, - подхватывает старпом. - Завалил, подлец, фальшборт до пятого шпангоута.
Будет мне о чем рассказать на берегу: столкновение в океане.
После вахты я встречаю Федю Улыбина.
- Что у вас там наверху? - спрашивает он. - Говорят, чуть не столкнулись.
СВОБОДНЫЕ ХУДОЖНИКИ ОКЕАНА
Было уже темно, с юго-запада рвало теплым сильным ветром, а вчерашний кораблик снова прошел рядом, ныряя в волнах, словно кто-то размахивал фонарем среди мрака.
Когда он сияющим полднем неожиданно появился у нас на курсе, мы приняли его за буй. Таким он казался маленьким. У него был очень хороший ход, крохотная рубка и непропорционально высокая мачта. На рее сидели двое парней в парусиновые кепочках, один был в куртке из красно-черной шотландки, другой - в оранжевом прорезиненном жилете. Над ними с трубкой в зубах стоял еще один.
Кораблик лихо пенил воду, на крыше рубки вертелась антенна локатора, за кормой на коротком буксире болталась лодчонка. Они с шиком развернулись у нас под носом и скрылись из глаз. Правда, некоторое время я еще видел мачту над волнами и три темных фигуры на ней.
Кораблик назывался "Barracuda". Он рыскал по всей банке, видимо, искал тунцов или другую крупную рыбу. Это были свободные художники моря.
В самом деле, что может быть лучше, чем ярким солнечным днем при свежем юго-западном ветре лететь над волнами, сидя на рее.
ВРЕМЯ
Мы набили трюмы, пришли к плавбазе, разгрузились. Я написал письма, передал их на базу. Завтра она снимается с якоря и уходит в Калининград.
Снова мостик, снова вахта.
- "Гурьевск", ответьте 32-му.
- Слышу вас, 32-й, слышу. Мы уже говорили, что лежим на зюйде в двух милях от базы.
И вдруг вспоминаешь, что прошло полтора месяца, а впереди еще три, и "Гурьевск" был первым кораблем, который мы услышали на промысле. И кажется, так будет всегда. Включишь станцию через два или три месяца и снова услышишь "Гурьевск", хрипловатый голос его капитана.
ЗУБНАЯ БОЛЬ В ВИДУ НАНТАКЕТА
Третий день болят зубы, третий день я занят только ими и ничего не замечаю вокруг. "Корни, видать, воспалились", - сказал расстрига-доктор. Дал упаковку анальгина - и все лечение. Таблетки давно кончились. Ни на минуту не затихающая тупая боль. Мир для меня теперь ограничен: состояние сознания, которое в науке о неврозах называется "сумеречным". Я прислушиваюсь только к боли.
"Ученый Смельфунгус проехал от Булони до Парижа, из Парижа в Рим и так далее; но он отправился путешествовать со сплином и желтухой, и все, мимо чего он ни проезжал, казалось ему бесцветным или безобразным. Он написал отчет о своей поездке, но то был лишь отчет о его дрянном самочувствии".
(Л. Стерн. "Сентиментальное путешествие".)
Вахта. Тяжелеют веки, голова налита свинцом.
- 235-й, какими глубинками ходите? Ответьте 201-му.
Бодрячок, хлопотун! Меня охватывает бешенство против этого неугомонного 201-го. Вот опять вылез:
- 235-й, не поработаете на пеленг?
Рация щелкает, хрипит, попискивает, мигает сигнальными лампочками. Расколотить ее и уснуть рядом. Умереть, уснуть и не видеть снов.
Прямо по курсу остров Нантакет, откуда в погоню за Моби Диком вышел на китобойце "Пекод" одноногий капитан Ахав.
Я открыл лоцию.
"Г о р о д Н а н т а к е т (Nantucket) расположен на западном берегу бухты Нантакет-Харбор. В городе приметны большая белая церковь, золоченый купол башни с часами и водонапорная башня, расположенная в 1,9 мили к W от мыса Брандт. В районе города Нантакет у западного берега бухты Нантакет-Харбор сооружены пирсы, глубина вдоль которых 1,8-4 метра…"
Нет, не то. А что я, собственно, ищу?
"В городе можно пополнить запасы воды, топлива и продовольствия и произвести ремонт механизмов. Город связан воздушным и пароходным сообщением с материком. В городе имеется амбулатория".
Ага, вот оно! Искал, где можно подлечить зубы.
Значит, так. Захожу в амбулаторию. "Хау дью ду!" А доктор мне: "Добро пожаловать в Нантакет. Как поживаете?" Я: "Олл райт!" То есть, какой к черту "олл райт!" "Зуб, - говорю, - доктор, у меня разболелся. Плиз тейк аут этот чертов зуб. Вырвите его". А доктор: "У нас здесь, парень, только амбулатория. Надо в Нью-Йорк подаваться", ("…связан воздушным и пароходным сообщением с материком".) "О’кей! - говорю. - Летим в Нью-Йорк".
Тьфу! Так вот, видно, и сходят с ума.
ДЕЛЬФИНЫ
На горизонте, у самой черты неба, угадывалось какое-то движение. Море кипело, тяжелая масса воды была разорвана беспокойной рябью, белые гребешки волн вспыхивали, как тысячи маленьких зеркал.
- Дельфины играют, - улыбается Вася Черемухин.
Мы подходим ближе. Все пространство вокруг занято веселыми беззаботными пловцами. Чехарда, кипение воды, плеск. Радость жизни в чистом виде, разве что не слышно ликующих криков. Дельфины черными торпедами летят в верхнем, прогретом слое воды, неожиданно выскакивают, описывают пологую дугу, на вершине ее зависают и уходят в воду без всплеска, или, наоборот, радостно плюхаются, подняв фонтаны брызг.
Все свободные от вахты высыпали на палубу.
Три дельфина, голова к голове, набирая скорость, мчатся на судно. Делается жутко, потому что кажется, вот-вот они размозжат свои головы о стальной борт. В нескольких метрах от "Монголии" дельфины круто взмыли в воздух (наш камбузник даже завизжал от восторга) и ушли под днище.
Мы бросаемся на другой борт. Дельфины выпрыгивают из воды и рассыпаются веером. На миг мелькнули передо мной живые блестящие глаза, веселый, немного лукавый взгляд, которым одарил меня на прощание один из пловцов.
ЗАЛОВИЛИ МЫ, ЗАЛОВИЛИ…
- "Рыбный Мурман" находится от нас в шести милях по пеленгу двести сорок, - говорит капитан заступившему на вахту штурману. - Мы сейчас в крайней точке траления. Травите ваера и идите курсом зюйд-зюйд-ост, стараясь держаться глубин сто шестьдесят-сто восемьдесят метров. Это сорокаминутное траление, к концу его глубина начнет падать. Вот на свале и выбирайте трал.
Мы нашарили площадку в стороне от группы, сделали несколько удачных тралений и теперь нас осаждают.
- Ну как, "Монголия", наблюдаете показания?
- Наблюдаем. Во весь экран показания.
- Что подняли?
- Пятнадцать тонн.
- Господи… - плывет над океаном.
Заловили мы, заловили, и вот все уже хотят поговорить с нами и зовут нас. Соседей интересует и скорость, и глубина, и время траления, и с каким тралом мы ходим.
- Как идете, "Монголия"?
- Сто пятьдесят по компасу.
- Алло, "Монголия", на пеленг не поработаете?
- Сейчас организуем.
А оба борта уже завалены рыбой. Сырая палуба, тушки, головы, корзины с печенью, стук головорубов. Аврал! За рыбоделом те, кого я и не видел там ни разу. Электромеханик в клетчатой кепчонке без козырька орудует ножом. Рядом стармех. Капитан подает рыбу. Нагибаться ему тяжело, на висках дрожат капли пота. Старпом остервенело взмахивает головорубом. Все они здесь - и первый помощник, и навигатор, и буфетчица. В фартуках, беретах, каких-то нелепых шапчонках. Соль, пот, вонь. Ребята по колени в грязи и по локти в крови, и некогда даже перекурить. Но вдруг ветерок - тонкий, едва уловимый запах моря. Подняли головы моряки, передохнули - и задело.
"Давай, давай, давай. Рыба идет!"
- Сколько? - спрашивает капитан у технолога.
- Тридцать тонн заморозили.
- Больше надо. Прошаркались здесь два месяца. В долгах, как в шелках. Больше надо морозить.
- О чем разговор! Есть ведь режим установок, технологический процесс…
- Ты кому это рассказываешь: режим, процесс… Надо!
А на фабрике звон противней и вой пневматических машинок. Там все сырое, все блестит, солнечный свет бьет из иллюминаторов, гудят транспортеры.
Рыба уложена, противни закрыты крышками, схвачены скобами. Взвизгнула машинка - это стеллаж с противнями повезли в холодильную камеру. Другая камера открыта, из нее в клубах морозного воздуха выезжает тележка с заиндевевшими противнями.
Глазуровщики швыряют противни под струю кипятка, крышки - долой, и вот уже брикеты мороженой рыбы гремят по оцинкованному столу.
Упаковщики бросают брикеты в картонные коробки, перевязывают их, нашлепывают этикетки ("БМРТ-381 "Монголия". Треска крупная. Мастер Сухомлинов"), кидают короба на транспортер. И плывут они дальше, в трюм.
А там стены в сухом инее, и трюмные, "полярники", как их зовут, в валенках и свитерах, ворочают тридцатикилограммовые короба.
- Шевелись, братцы, шевелись. На берегу отдохнем.
- Как наверху? - кричат трюмные.
- Порядок, - отвечают им. - Полный мешок, под завязку.
Заловили мы, заловили.
Проснулся - рыба. Отработал свое, похлебал ушицы, выпил кружку холодного компота, уснул. То ли сон, то ли явь: тралы, корабли и головоруб такой тяжелый. Проснулся - рыба. День ли? Ночь ли?
Стоишь за рыбоделом, поднимешь голову, увидишь танкер или сухогруз, какой-нибудь рефрижератор, белейший, элегантнейший банановоз, и подумаешь: "Как же это они п р о с т о плавают и ничего не ловят? Что же они тогда делают? Ведь это и не работа даже - п р о с т о плавать".
ПЕСЕНКА НАД ВОЛНАМИ
Мы ползем с тралом на закат. Суда на горизонте быстро темнеют, зажигают огни. В рубке розоватый сумрак, и в открытую дверь - йодистый запах океана. Мерно стучит машина, а над волнами летит песенка про текстильный городок, где живут незамужние ткачихи, липы желтые цветут и звенят вечерами гитары. Здесь, под чужими широтами, эта незатейливая песенка воспринималась особенно остро, будила тоску и отболевшие воспоминания. И приходило на память что-нибудь давнее, полузабытое и неожиданное: росистый вечер в деревне, дорога за околицей, запах сырой травы. Вижу лошадей, которые бродят в низком теплом тумане, и сквозь монотонный постук машины слышу, как кричат во ржи перепела.