А сколько можно было бы назвать спасенных музеев, библиотек, заповедных уголков древних городов, жемчужин зодчества… А восстановление доброго имени многих людей, деятелей культуры и науки, впавших в незаслуженное забвение, в опалу при жизни или после смерти! - и все это делалось человеком, не занимавшим никаких высоких постов, просто писателем, не обладавшим никакими "полномочиями - да еще и в те времена, когда любой подобный почин мог обернуться самыми тяжкими последствиями для того, кто его проявлял. Сергей Марков был по натуре своей государственным мужем, державным человеком, мыслившим категориями столетий. "Живем столетьем - не одним мгновеньем", - сказано им в стихах. "Следопыт веков и тысячелетий - так назвал его А. Югов, писатель-патриот и историк. Но это было "следопытство" особого рода:
…Но я, последний жадный следопыт,
Ищу тропы, забытой и губимой;
На ней - следы Пегасовых копыт
И теплый след от каблука любимой.
Его поиск в глубинах истории был прежде всего исканиями высшей человеческой духовности, мужества, доброты, жажды созидания, любви. Это был поиск не книжного затворника, не беспристрастного академического исследователя, а - поэта.
…Устроение земли. Землеустроение. Созидание мира - во всех смыслах этого древнего и многозначного славянского слова… Думается, сказанного мною (не говоря уже о самой книге) достаточно для того, чтобы читатели захотели узнать о том, как сложился жизненный путь Сергея Маркова, каковы реальные истоки и корни его творчества. Как говорится, "откуда он пошел" и как он пришел к созданию и "Обманутых скитальцев", и других увлекательных и ярких повествований о судьбах россиян былых времен, об их борениях, об их стремлении обустроить этот - до сих пор несовершенный - мир, эту землю.
Раскрывая страницы жизни писателя, я должен прежде всего сказать, что слово "землеустроение" было одним из первых, услышанных им в самые ранние годы, - не потому ли и стало одним из самых путеводных в его многотрудном бытии. Он родился 12 сентября 1906 года на костромской земле, в древнем посаде Парфентьев - в семье землеустроителя, землемера… Вот несколько строк из воспоминаний писателя об отце и о детстве:
"Он межевал земли Северных Увалов, пространства между Унжей и Неей в Кологривском уезде. Высокий, светлоусый, голубоглазый, он почти все лето проводил в поле. ("Поле - термин геологов и геодезистов - именно в этом значении он вошел в сознание С. Маркова - будущего рудознатца. - С. З.) Осенью и зимой отец занимался составлением чертежей и планов. В его кабинете тихо пела горелка калильной лампы, и ее сквозной колпачок излучал ровный голубоватый свет. Детское сознание мое не скоро озарилось мыслью, что красивые разноцветные знаки на отцовских чертежах неоспоримо связаны с приметами живой природы.
Отец, изучая чертежи старых землевладений, знал удивительные парфентьевские истории. К примеру: на наших землях в XVII веке испоместили выходцев из Шкотской земли - Лерманта да Рылента. Жили они на наших грибах и толокне, приняли русские обычаи, и этих выходцев могли бы и забыть, да ан нет! Странствующие шотландцы основали у нас дома Лермонтовых и Рылеевых…"
Так началась для юного Сергея Маркова История, так началась для него Россия - в самом раннем детстве, на той глубинной и заповедной земле, о которой А. Мельников-Печерский писал: "Там Русь сысстари на чистоте стоит"… Почти классическое, идиллическое начало жизни русского дворянина-интеллигента былых времен: родовой семейный очаг, любящие родители, богатейшая отцовская библиотека, природа, старинный глухой край, мужицкая, лесная и торговая Русь вокруг…
Затем будущий писатель вместе с отцом, которого "повышали в должности" как опытного землеустроителя, вместе с другими старшими (каждый из которых дал ту или иную черту героям его грядущих книг) живет в Вологде. Бабушка, коренная вологжанка, "родившаяся при Батюшкове" (и этот дивный и печальный гений тоже войдет в стихи Маркова), ведет маленького внука в "синематограф", где показывают одну из первых отечественных кинокартин - о гибели Ермака. И начинается пока еще наивное, но жаркое увлечение мальчика стариной. Писатель вспоминал об этом так:
"Этот случай повлек за собой расспросы о Ермаке, а позже - поиски книг, в которых были описаны его великие подвиги. Так бессознательно я прикоснулся к первому звену волшебной цепи, которая не переставала меня волновать и в зрелом возрасте. Сама собой пришла, захватив все мое существо, могучая народная песня о Ермаке, слова которой написал Кондратий Рылеев - потомок костромского Рылента. Я узнал, что Вологда, Великий Устюг, Тотьма, Сольвычегодск были колыбелью продолжателей дела Ермака, проложивших отсюда путь в Сибирь, на Камчатку, Чукотку и Аляску, а оттуда - в Британскую Колумбию, на Гавайские острова…"
"Волшебная цепь - сущность самой жизни Сергея Николаевича Маркова. Началась она на его северной родине, а продолжалась до конца его дней, и сам он ковал ее звенья, и не было в ней ни одного лишнего звена, и самые дальние из них "перезванивались" друг с другом. (Не чудом ли была встреча ссыльного писателя в 1933 году с "президентом Новой Земли", великим ненецким живописцем Тыко Вылкой: репродукции его картин С. Марков видел в "Ниве" и в других журналах своего детства, и они зажгли в нем интерес к Арктике, интерес, который воплотился во многих страницах его творчества.)
Потом было недолгое пребывание в вологодском городке Грязовце (позже в стихах поэт назовет его Снеговцем), поступление в гимназию… Знакомство с кружевным промыслом, с мастерами резьбы по дереву. "Жил я в детстве - как в какой-то сказке, где вокруг было, сплошное кружево - тканое, деревянное, серебряное", - говорил поэт…
А потом эта северная сказка детства резко оборвалась. Волны революции и гражданской войны подхватили семью Марковых и понесли ее на восток страны. Вначале, в 1917 году, отца перевели в Верхнеуральск, а позже - не всегда вольны тогда были люди выбирать свой путь - вместе с отступавшими белыми частями он был вынужден уходить на юг, в казахские степи… И восходит над судьбой юного Сергея "звезда скитальчества", светившая ему всю жизнь.
1919 год. Степной Акмолинск. Там Сергей Марков осиротел: вначале от тифа умирает отец, потом и мать. Тринадцатилетний подросток становится кормильцем семьи, на его руках остались несколько братьев и сестер. И тут начинают включаться в действие первые "звенья волшебной цепи". Отец Маркова учился в некогда знаменитом Межевом институте (а до того - в Казанском университете), и благодаря ему он соприкоснулся еще в детстве и в отрочестве с людьми из самых противоположных "лагерей". Уникальнейшим образом с самого начала судьба писателя пересекалась и переплеталась во времени и в пространстве с судьбами носителей столь разных взглядов на мир, что представить этих людей рядом можно было только в одной ситуации - в бою друг против друга (как оно часто и случалось на деле), а вот Сергей Николаевич и в юные годы, и в зрелости мог ладить с ними. И причиной тому была вовсе не некая "всеядность" Маркова - о нет, было очень немало и тех, кому он не подавал руки даже тогда, когда это могло спасти его жизненное благополучие, а то и гораздо большее. Конечно, прежде всего он был художник, и художническая любознательность, стремление познать мир во всех его красках и оттенках, а не только черно-белым (или "красно-белым"), нередко подвигало его чуть не в пекло… Но большинство людей, интересных ему, были объединены одним чувством - любовью к России. Да, любовью к своему Отечеству, страстным желанием возвысить его, защитить от разрушения, просветить народ, вложить свой вклад в его славу, усовершенствовать его мироустроение… Иное дело: у каждого из них было свое понимание России, ее путей развития. Точней сказать: у каждого из них была своя Россия. И за это свое многие из них были готовы и на дыбу, и на плаху, и на смертный бой, и на долгий, упорный и кропотливый труд. Так было и с людьми дальних времен, становившимися героями стихов, прозы и научных исследований С. Маркова, так было и с его современниками. Так что есть чему нем, живущим во времена новой смуты, поучиться, читая книги этого подвижника…
Его созревание пришлось на те годы, когда рязанский золотоволосый гений в удалом отчаянии восклицал: "Друзья, друзья! Какой раскол в стране…" Этот раскол, разделивший Российское государство - нет, даже не надвое, на многие несовместные меж собою части, раскол, сделавший смертными врагами людей, которые росли на одной земле, любили ее больше жизни, говорили на одном языке, этот раскол был увиден Сергеем Марковым в самые юные его годы, увиден в жестоком многоцветье, услышан в горестном многозвучии - так, как видится мир только на заре бытия, свежим взором, запоминающим все.
…Тринадцатилетний подросток, потомок бедных дворян, разночинцев и казаков, идет служить новой власти. Не в том только дело, что, повторяю, не всегда волен был тогда (да и когда?) человек делать свой выбор социальный, да и куда, как говорится, податься было голодному сироте, как не к тем, кто стал властью; но юный Сергей Марков, как и многие его сверстники, встал на сторону революционного режима потому, что поверил в идеалы революции. Их тоже тогда, как и сейчас, толковали по-разному: для костромского уроженца они были идеалами возрождения отечества. Тем более что люди, протянувшие ему руку помощи в чужом для него Акмолинске, были по натуре добрыми и великодушными - такими они и запечатлены как в его прозе и стихах, так и в его поздних мемуарах… Он служит сначала в уездном продовольственном комитете, потом в прокуратуре (взят туда за каллиграфический почерк, уволен за писание стихов…) и, наконец, становится в пятнадцать лет корреспондентом акмолинской газеты "Красный вестник". Начинается жизнь пишущего человека…
Юноша уже был свидетелем множества кошмаров и ужасов, сопровождавших братоубийственную войну. Теперь ему приходится присутствовать но допросах пленных - басмачей, бывших белых, контрабандистов и просто бандитов. Потом начались поездки по аулам и казачьим станицам, продразверстка, хлебные обозы. Перестрелки, даже плен в лагере белых повстанцев, откуда он чудом спасся… Но не одну кроваво-жестокую изнанку бытия увидел в те годы юный Сергей Марков. Он увидел и красоту многоликой Азии, волшебство ее степей и гор, он прочувствовал, понял и сердцем принял прихотливую поэзию быта и труда восточных народов и племен, проник в музыку их наречий. Он узнал многих людей, словно из гранита высеченных, крепких, с неистощимым жизнелюбием, - и даже те из них, что принадлежали, как тогда говорилось, "к старому миру", дарили ему то доброе, что было в их душах, в их опыте воинов, степняков и горцев… И он увидел действительно пробуждающийся Восток - и стал участником этого обновления.
В 1920–1924 годах Сергей Марков становится землепроходцем. Как журналист, как участник нескольких экспедиций и в иных качествах, он объездил (на коне, на верблюде, на арбе) и исходил практически всю Среднюю Азию. И это было начало большой исследовательской работы этнографа, историка, знатока почв и руд. Он начал ощущать "евразийство" - своеобразие судеб народов, что издревле жили меж Востоком и Западом; он вникал в древнейшие пласты цивилизации, буквально скрытые в земле, в праисторию, вживался в культуру иноязычных этносов, в их мифы, религии, верования и поверья. И все это запечатлевалось его пером - журналиста-репортера, сочинителя горячей и терпкой, остросюжетной новеллистики, пером поэта. В первой половине двадцатых годов в казахстанских и западносибирских органах прессы им было напечатано несколько сотен корреспонденций, очерков, заметок, фельетонов, рассказов и стихотворений…
С чуть розоватой горькой пылью
Смешался огненный песок.
Я жар солончаковый вылью
В клокочущие русла строк.
И - разве может быть иначе? -
Так много ветра и огня -
Песнь будет шумной и горячей,
Как ноздри рыжего коня.
Так писал восемнадцатилетний Сергей Марков в стихотворении "Горячий ветер" - первом из напечатанных в Москве, в 1924 году.
…Вот, кстати, еще один пример переклички звеньев в "волшебной цепи": в столице, куда юный акмолинский репортер приехал ненадолго, впервые, на свой страх и риск, он заходит в редакцию журнала "Красная нива" и - встречает своего земляка, костромского уроженца Ивана Касаткина, очень известного в те времена (да и в ноши дни зря столь редко издаваемого) прозаика, автора суровых и светлых повестей о северной дореволюционной деревне. Почему в этот журнал? да потому, что - "Нива", пусть "красная", ведь в детстве своем именно из той, старой "Нивы" Сергей Марков черпал первые свои знания литературы и истории… А опытный литератор Касаткин, редактор журнала, был изумлен, когда перед ним появился дочерна загорелый и обветренный русоволосый юноша - сын его давнего знакомца - землемера, но и обрадован он был не менее, прочитав его талантливые стихи.
Казахстанский костромич не смог в тот приезд повидать Есенина, - ради чего, собственно, он прежде всего и направлялся в Москву. Но услышал добрые слова о своих стихах от Сергея Городецкого, от других друзей своего любимого поэта. И еще - в столь знаменитом о ту пору "Доме Герцена" (вспомните булгаковский "Дом Грибоедова") он встретил Александра Грина. К слову сказать (об этом Марков с горечью поминал не раз), мало кто из русских художников слова так опошлен и извращен в новые времена, как этот философ и страдалец, как этот вятский правдоискатель: его глубокие и многозначные творения, полные вымысла, но рожденные самой прочной реальностью, низведены до уровня расхожей "розовой" псевдоромантики слащавыми новоявленными "толкователями", кабинетными воспевателями "алых парусов"…
В середине двадцатых годов "звезда скитальчества" светила юному костромичу, обжившемуся на Востоке, добрым светом. Он становится известным и в Омске, и в Новосибирске - тогдашних крупных центрах печати. Вначале Сергея Маркова приглашают работать корреспондентом в омскую газету, а потом - в Новосибирск, где он сотрудничает и в газете "Советская Сибирь", и в только что созданном тогда журнале "Сибирские огни". Он становится дружен со многими известными в ту пору (а ныне, к несчастью, либо полузабытыми, либо весьма немногим читателям знакомыми), талантливыми поэтами и прозаиками российской Азии: с "королем поэтов" Антоном Сорокиным, с автором одного из самых популярных в те годы романов "Два мира" Владимиром Зазубриным, - недавно журнал "Наш современник" напечатал его повесть "Щепка", шестьдесят лет пролежавшую в архивах "компетентных органов". Среди друзей молодого журналиста - один из ведущих ученых тех лет в области минералогии (и оригинальнейший поэт) Петр Драверт, бывший подпольщик-журналист Иван Ерошин… Большинство из этих людей в тридцатые годы были репрессированы… И, конечно же, нельзя не упомянуть здесь дружбу, длившуюся до конца жизни обоих друзей - с Леонидом Мартыновым. "Огнелюбы" - так звали молодых писателей и журналистов, группировавшихся вокруг "Сибирских огней"…
Впрочем, о той поре лучше прочитать у самого Маркова, вернуться хотя бы к первым страницам его "Тибетской завесы". Вспомним, он пишет: "Это было удивительное время, когда я своими глазами видел китайских маршалов… знаменитых этнографов Штернберга, Тана Богораза". К сему надо добавить, что своими глазами молодой писатель видел тогда и высших тибетских лам, и шаманов в самых глухих уголках Алтая и Якутии, и раскольников в дальних таежных селах; он заводит дружбу с исследователем Тунгусского метеорита Л. Куликом, с авиаторами Новосибирска, совершает с ними полеты… Путешествия, поездки, геологические экспедиции… Он идет по следам русских землепроходцев былого времени, осваивавших Сибирь и стремившихся дальше, к берегам Америки; он работает в архивах сибирских городов. И все это тоже стало многими истоками как "Обманутых скитальцев", так и других книг Сергея Маркова.
А затем начались горчайшие и в прямом смысле опасные для жизни бои "огнелюбов", хотя проходили они не в степи и не в таежных урочищах. В литературно-общественной жизни Западной Сибири стали в 1928 году хозяйничать силы, чуждые российской культуре в целом, да и тем же самым октябрьским идеалам враждебные, хотя и прикрывались они броскими "р-революционными" фразами. В своих воспоминаниях Сергей Марков называл эти силы троцкистско-сионистскими - а уж он-то, знавший и цену таким определениям, и сущность историко-политической подоплеки антироссийских международных кругов, подобные слова на ветер не бросал. Беда же была в том, что главари этих "людишек" (автор же этой книги звал их до конца своих дней "курсами", по фамилии А. Курса, идеолога новосибирских троцкистов) были у власти и в крайкоме ГПУ Западной Сибири, и в крайкоме партии, - и их призывы, звучавшие с дискуссионных трибун в конце 1928 года - призывы расстреливать "врагов революционной идейности" звучали отнюдь не метафорически: в те жесткие времена они, как мы сегодня знаем, быстро оборачивались явью. А среди "врагов" числился и С. Марков, и В. Зазубрин, и другие "огнелюбы". Впрочем, единоверцы "людишек" в Москве клеймили в те годы Шолохова как "белогвардейца", Есенина как "кулацкого поэта". "Огнелюбам" пришлось в буквальном смысле слова нелегально бежать из Новосибирска, хотя и это не спасло впоследствии многих из них от расправы…
Сергей Марков, чьи рассказы и очерки уже широко печатались в то время, оказался в Ленинграде и полгода прожил на берегах Невы. Там он закончил (хотя и не поставил окончательную точку) роман "Рыжий Будда", начатый в Новосибирске. Роман, главным героем которого стал барон Роман Унгерн фон Штернберг, предводитель одного из самых воинственных и страшных белых отрядов в Даурии, сообщник атамана Семенова, оставивший по себе жуткую память в Забайкалье. И при этом - все что угодно, только не мелкая и бесцветная личность, ведомая лишь жаждой власти или денег. Остзейский немец, русский дворянин, царский офицер, Унгерн еще до революции становится… буддистом, фанатичным приверженцем ламаистского учения. А в годы смуты он решает стать спасителем монархии на Востоке. И, хотя автор недвусмысленно выразил на страницах романа свое отрицание философии и кровавых дел барона, это произведение 60 лет оставалось неопубликованным (свет оно увидело в 1989 году в тех же "Сибирских огнях"), не ко двору была такая многогранная правда о времени гражданской войны.
В бывшей имперской столице С. Марков успел поработать репортером вечерней газеты, свести доброе знакомство с Н. Тихоновым и другими видными питерскими поэтами и прозаиками тех лет. А жил он в доме писательницы-мемуаристки Е. П. Летковой-Султановой, которая знала и Тургенева, и Толстого, была дружна с Буниным и Куприным… В ее доме находились книги и рукописи С. В. Максимова, крупнейшего русского писателя-этнографа прошлого века. Зачитываясь его книгами и очерками о Русском Севере, о быте беломорских рыбаков, Сергей Марков еще не знал, что пройдет несколько лет - и он не по своей воле окажется в тех студеных краях, и не знал он еще, что его же стараниями через многие годы в его родном Парфентьеве будет установлена мемориальная доска на особняке, соседствующем с домом, где он сам родился - дань памяти его земляку, просветителю и искателю С. В. Максимову. Но он знал точно, что живет в гостях не просто у старой писательницы, рассказам которой о золотых именах русской словесности он жадно внимает, но в гостях у вологжанки, которая некогда, "при Батюшкове", училась в вологодской гимназии вместе с его бабушкой… Вновь звенела "волшебная цепь" - ее звон был и радостным благовестом в честь удач творческих и открытий, и - печальным, почти кандальным…