― У нас здесь ни зима ни лето, ― говорила Екатерина, но зима белая и зима зеленая.
Минутой позже мы вошли в Неву, что в устье шире Сены в шесть раз, прошли вдоль Английской набережной и остановились перед Николаевским мостом, торжественно открытым четыре года назад.
Со времен Петра I в городе не было мостов на Неве. Морской упрямец хотел, чтобы все население его города, как он, вело морской образ жизни. Переправлялись через реку на лодках и судах, что не всегда было безопасно.
Нас встречали 25-30 человек. Вдруг Хоум, щедроты которого по отношению к рыбам Финского залива были достоверно установлены, ударил в ладоши, радостно подпрыгнул и обнял меня. Он только что среди встречающих узнал свою невесту. Меня же никто не встречал, и я никого не ждал.
На этот раз наш переход с борта "Кокериля" на набережную был легким, и вещи не мешали нам. Мы простились с княгиней Долгорукой, простились с князем Трубецким, повторившим мне свое приглашение на волчью охоту в Гатчину, и расселись по трем-четырем экипажам графа Кушелева, которые ожидали, чтобы доставить нас на виллу Безбородко, расположенную на правом берегу Невы за чертой Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, против Смольного монастыря.
Первое, что должно поразить иностранца, высаживающегося в Санкт-Петербурге, это одноконные экипажи под названием drovskis ― дрожки с их кучерами в длиннополом одеянии, перетянутом поясом с золотым шитьем или следами такого шитья, в колпаке, напоминающем пирог с жирной печеночной начинкой, и носящими на спине медную ромбообразную бляху. Бляха с номером всегда перед глазами того или той, кого они везут, и для которых, если жаловаться на кучера, достаточно снять ее у него со спины и отослать в полицию. Стоит ли говорить, что русская полиция, как и французская, очень редко устанавливает правоту кучеров.
Русские izvoschiks ― извозчики , как все горожане, крайне редко являются уроженцами Санкт-Петербурга. Они, в основном, крестьяне из Финляндии, Великой или Малой Руси, Эстонии или Ливонии. Занимаются извозом с разрешения хозяев, которым платят за эту полусвободу, обычно, от 25 до 60 рублей, то есть от 100 до 250-260 франков. Плата называется оброк .
Есть два вида дрожек.
Первый: небольшой tilbury (фр.) ― легкий двухколесный экипаж ; может взять двоих, если потесниться. Экипаж нисколько не выше наших обычных детских повозок.
Второй вид не имеет аналога во Франции; вообразите седло, в котором всадник поместил впереди себя еще двоих. В повозке на скамейку садятся верхом, как на лошадь, только ноги не вставляют в стремена, а ставят на подножку с каждой стороны. Кучер, кто впереди, имеет вид старшего из четырех сыновей Аймона, едущего во главе трех своих братьев на большой турнир к их дяде-императору Шарлеманю. Очевидно, это татарский и общепризнанный экипаж; первый же заимствован за границей и приспособлен к вкусам и потребностям страны.
Мы поднялись вверх по набережной, миновали дом месье Лаваля-Монморанси и оказались на площади Адмиралтейства, понемногу утрачивающей это название в пользу нового сооружения ― Исаакия. Там я признался себе, хотя понимал, что никогда не бывал в Санкт-Петербурге, что я действительно здесь не был.
На набережной слева от меня были дворцы, справа ― сенат, дальше ― Исаакий, прямо ― две колонны, памятник Петру Великому (скульптора Фальконе), Адмиралтейство и бульвар ― обычное место прогулки императоров Николая и Александра, которые, первый особенно, искали там встреч а-ля Генрих IV. Нам представится случай поговорить об этих памятниках, теперь же мы только проедем мимо них.
Через несколько минут мы двигались уже по Марсову полю, где высилась казарма Павловского полка, основанного Павлом, при зачислении в который еще и сегодня требуется иметь вздернутый нос, каким обладал император. Бедный Одри! Если бы он появился в Санкт-Петербурге, то, несомненно, волей-неволей, стал бы полковником Павловского полка.
На Марсовом поле взгляд упирается в Красный дворец, желтый сегодня, ― постоянную резиденцию Павла, зловещий памятник, что, как и замок в Ропше, слышал крики агонизирующего императора. Мельком увидел я угловое окно, занавешенное и закрытое все последние 57 лет. Это окно комнаты смертника. Прежде запрещалось останавливаться и заглядывать в него. Один молодой ливонец, допустивший такую неосторожность, был втолкнут во дворец ― высшую инженерную школу сегодня, раздет, побрит и обращен в солдата на 20 лет. Это случилось при императоре Николае. Теперь Муане может открыто здесь сделать зарисовку, устроившись на углу Летнего сада, без риска стать солдатом и даже без риска быть сосланным в Сибирь. Это действительно так в царствование императора Александра.
Мы поворачиваем налево, проезжаем у подножья памятника Суворову ― не произносите Souvaroff, как произносим мы, французы, безжалостно коверкая фамилию одного из величайших воинов, какие когда-либо существовали, ― и оказываемся на набережной перед крепостью. Да, заметим мимоходом, что это не только очень бездарная, но и очень потешная статуя, перевоплощающая Суворова в Ахилла. Ахиллес оказывает дурную услугу тому, кто одолжил его наряд: то ли наг, то ли в доспехах, Скорей всего, видите статую Веллингтону в Гайд-парке. Такой памятник Суворову стал возможен лишь после его смерти; при жизни он этого не позволил бы, потому что был весьма здравомыслящим человеком. Но поговорим о Суворове в другой раз; вы должны понять, дорогие читатели, что теперь, после 350 лье железной дорогой и 400 лье пароходом, мы торопимся добраться до места.
Мне доставило удовольствие также бросить взгляд с набережной на Летний сад и на его знаменитую ограду, ради которой совершил путешествие в Санкт-Петербург один англичанин.
Высадившись на Английской набережной, он берет дрожки, сказавши:
― Letny sad.
Это значит: "Au jardin d’été (фр.) ― В Летний сад".
Дрожки подвозят его к Летнему саду. Оказавшись у решетки:
― Stoi ! ― говорит он.
Вы понимаете, что это означает: " Arrête (фр.) ― Стой!"
Дрожки остановились. Англичанин рассматривал решетку минут десять и два-три раза совсем тихо прошептал:
― Very well! Very well! (англ.) ― Очень хорошо! Очень хорошо!
Затем à l’izvoschik ― извозчику:
― Parrakod, ― крикнул он. ― Paskarré! Paskarré!
Извозчик привез своего седока на Английскую набережную прямо ко времени, когда еще можно было успеть на судно, что возвращалось в Лондон.
― Carracho, ― сказал он извозчику, давая ему гинею.
И он поднялся на борт и отбыл. Решетка Летнего сада, вот все, что он хотел видеть и увидел в Санкт-Петербурге.
Поскольку я прибыл сюда не только из-за ограды Летнего сада, то продолжил путь и проехал по деревянному мосту, поглядывая на крепость ― колыбель Санкт-Петербурга, на колокольню собора Петра и Павла, всю укутанную в деревянные леса, что показалось мне произведением искусства, сравнимым с колокольней в том виде, в каком однажды она предстанет взорам. Эта колокольня ― целая история; будьте покойны, дорогие читатели, мы ее вам расскажем наряду с совсем другими историями; вот куда нас забросило, и надолго.
С деревянного моста Нева смотрится великолепной, именно отсюда она развертывается во всем своем величии. Немногие столицы сравнятся с Санкт-Петербургом, который своим видом обязан этой прекрасной реке. Усвоим хорошенько: грандиозный вид; но я не сказал, что грандиозная действительность. Мы дадим вам возможность пощупать разницу между видимостью и реальностью. Другую сторону медали являет собой, например, мостовая Санкт-Петербурга. В сравнении с ним, улицы Лиона покрыты паркетом. Представьте себе уложенный сплошь овальный булыжник ― камни размером с череп патагонца, одни, и не больше головенки крохотного ребенка, другие ― а поскольку он весь безнадежно расшатан, то и приплясывающие экипажи и танцующих в них пассажиров; кроме того, глубокие колейные рытвины посередине улицы, как на проселочной дороге, груды камней, которым, припасенным заранее, придет черед служить полотном мостовых; брошенные местами вдоль движения шаткие доски, что поднимаются то одним концом, как рычаг, когда наезжает колесо, то другим, когда оно съезжает; после досок ― щебень с пылью на четверть версты; потом снова булыги, проселочные рытвины; еще доски и еще пыль. Такова мостовая Санкт-Петербурга.
Князь Вяземский написал оду, где показана Россия XIX века; первая строфа посвящена улицам и проселкам. Помните, дорогие читатели, что это говорю не я, а русский князь, который должен был в свое время, будучи генеральным секретарем министерства внутренних дел, знакомиться с проселками и захолустьем:
РУССКИЙ БОГ
Нужно ль вам истолковенье,
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.Бог метелей, бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций - тараканьих штабов,
Вот он, вот он русский бог.Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он русский бог.Бог грудей и "…" отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот он, вот он русский бог.Бог наливок, бог рассолов,
Душ, представленных в залог,
Бригадирш обоих полов,
Вот он, вот он русский бог.Бог всех с анненской на шеях,
Бог дворовых без сапог,
Бар в санях при двух лакеях,
Вот он, вот он русский бог.К глупым полн он благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он русский бог.Бог всего, что из границы,
Не к лицу, не под итог,
Бог по ужине горчицы,
Вот он, вот он русский бог.
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он русский бог.Петр Андреевич Вяземский
Раз уж мы находимся в России, удовольствуемся этим самым добрым богом, и не будем относиться к тяготам с большим переживанием, чем народ этой страны.
Итак, продолжая знакомство с мостовой Санкт-Петербурга, в три года разламывающей лучший английский или французский экипаж, мы миновали Арсенал ― громадное кирпичное здание, которое архитектор додумался оставить без окраски, сохраняя его натуральный цвет, потом повернули направо и оказались у Невы, против очаровательного Смольного монастыря, расположенного на ее другом берегу. Проехали набережной еще примерно une verste ― версту… Отлично! Я уже ловлю себя на удовольствии употреблять русские слова. Уясните, дорогие читатели, раз и навсегда, что верста и километр ― одно и то же, что одно понятие можно заменять другим… Проехали, значит, по набережной с версту и остановились перед большой виллой с двумя крыльями, полукругом примыкающими к ее центральной части. Вилла расположена не как у нас ― между двором и парком, а между двумя парками. Экипажи въехали один за другим под своды цветущей сирени. В Санкт-Петербурге мы застали весну, которая простилась с нами в Париже два месяца назад.
На ступени парадного входа высыпала вся графская прислуга в праздничном ливрейном наряде. Внизу у ступеней толпились 25-30 moujiks ― мужиков в красных рубахах и с бородами до пояса.
Граф и графиня высадились из экипажа, началось целование рук. Далее мы поднялись по лестнице на второй этаж и попали в просторный салон с алтарем. Перед ним ожидал нас русский священник, и как только граф и графиня переступила порог, он начал служить мессу. Каждый из нас подошел поближе и набожно слушал молитву. Это была месса счастливого возвращения.
По окончании мессы ― достойный роре ― поп имел доброе разумение не сделать ее долгой ― обнялись, разбрелись по салону, и, по распоряжению графа, слуги проводили каждого в отведенные для нас места. Так что позвольте, дорогие читатели, сначала успокоить вас относительно того, как я устроился.
* * *
Моя квартира ― на первом этаже, выходит окнами в сад, полный цветов; я вам сказал, что весна только что пожаловала сюда. Она ― квартира, разумеется ― с вместительным превосходным салоном для театральных представлений, она ― моя квартира, опять же ― включает еще прихожую, меньший салон, бильярдную залу, спальню для Муане и спальню для меня. Как видите, нам, кого ожидает степной бивак, устроили сладкую жизнь. Если не считать, что нас торопят с туалетом, потому что завтрак ждет, а с туалетом задержка. Вспомните, что первый завтрак опрокинулся на паркет "Кокериля", но граф подобен Антонию, у которого всегда жарилось разом восемь вепрей на вертеле в разных местах, чтобы всегда, когда захочется перехватить кусок между завтраком, обедом и ужином, жарево было под рукой. Несмотря на завтрак, посланный в Кронштадт, метрдотель и здесь, на всякий случай, держал завтрак наготове.
Я поспешил на зов с некоторым беспокойством: сейчас отведаю русской кухни, а ведь наслушался о ней довольно скверных рассказов. Сели за стол…
Вернемся позже к русской кухне, о которой много чего можно поведать не только в гастрономическом, но и в санитарном отношении.
Завтрак окончен, моим первым актом доброй воли было бежать на балкон салона, выходящий на Неву. И вот кое-что о том изумительном виде, что открывается с этого балкона; о том сначала, что видишь прямо перед собой.
Прямо перед балконом ― набережная, от нее вниз на берег реки ведут две большие гранитные лестницы с 50-футовым флагштоком. На нем полощется гербовый флаг графа. Здесь его дебаркадер или, скорее, дебаркадер, на который ступила великая Екатерина, когда оказала честь князю Безбородко прибыть к нему на праздник, устроенный для нее. За дебаркадером, омывая его своими водами, ― медленная Нева; она в 8-10 раз шире Сены в Париже у моста Искусств; река усеяна судами под полощущимися на ветру длинным красными вымпелами, что нагружены еловым строевым и дровяным лесом, идущим из центра России по внутренним каналам работы Петра Великого.
Эти суда никогда не возвращаются туда, откуда прибыли; построенные для доставки леса, они продаются вместе с лесом, разбираемые потом и сжигаемые как дрова. Сопроводители отсюда возвращаются посуху.
На другой стороне Невы, прямо против балкона, высится самое прекрасное из культовых сооружений Санкт-Петербурга: Смольный монастырь, ставший пансионом благородных девиц.
Обзору правой стороны мешает сооружение, заслоняющее горизонт. Центральная его часть подана в восточном стиле, а его главный купол в окружении четырех других, что меньше и ниже, усеян звездами. Еще четыре купола ― в 500 шагах один от другого ― расположены по четырем сторонам света и объединены крепостной стеной. За стеной ― мало привлекательное, казарменного типа четырехугольное здание с 60-80 окнами через равные промежутки. Там живут благородные девицы, принятые в Смольный. Здание построено при Екатерине II итальянским скульптором Растрелли, чтобы служить кафедральным собором институту знатных вдов.
Влево от меня Нева изогнута дугой, она уходит ― не в смысле течения ― к Ладожскому озеру, что лежит в 80 верстах от Санкт-Петербурга. И будьте спокойны, дорогие читатели, мы не покинем Санкт-Петербурга без того, чтобы не сопроводить вас в экскурсии на Ладогу.
Кроме упомянутых, стоящих на якоре у берегов, чтобы не мешать движению, с предпочтением левого берега, вверх-вниз по реке идет под парусом множество других судов, и между ними от одного берега к другому снуют юркие, как рыбы, раскрашенные зеленым, желтым и красным бессчетные лодки ― карикатуры на каики Константинополя.
В стороне двух колоколен, что высятся на нашем, то есть на правом берегу, постройки невысокие и без претензий. Напоминаем, что мы за городской чертой. Равнинная местность, где маловато движения, но роскошные зеленые массивы наполняют ее очарованием. В лье отсюда, примерно, обрывается излука Невы.
Против меня, на том берегу, левее Смольного монастыря возвышается Таврический дворец с приплюснутой ротондой, с огромным густолиственным парком, над которым, будто над темно-зеленым ковром поднят золотой купол Владимирского собора. Эта гранитная импровизация Потемкина вблизи, должно быть, производит эффект так себе, но издали, с приличного расстояния, когда детали не просматриваются, вся ее масса величественно вторгается в пейзаж. Таврический дворец ― известный дар Потемкина вместе с великолепной мебелью, мраморными статуями, золотыми рыбками в прудах, золотой совой, что поворачивает голову и вращает глазами, золотым павлином, веером распускающим хвост, золотым поющим петухом (этих трех золотых птиц и золотое дерево мы увидим в Эрмитаже); дар Потемкина, повторяем, Екатерине II в честь победы над страной, имя которой носит этот дворец. Удивителен даже не размах подносителя даров, а надо сказать, что Потемкин, из года в год радующий свою повелительницу в январе корзиной свежей вишни стоимостью 10 тысяч рублей и приучивший Екатерину к подобным подаркам, удивителен прямо-таки религиозный стоицизм до последнего момента держать все это в тайне. Дворец с парком на четырех арпанах земли появился посреди ее столицы, а Екатерина ничего об этом не знала. Для нее он возник настолько внезапно, что тем вечером, когда министр пригласил императрицу на ночной праздник, устраиваемый в ее честь, и на месте известных ей болотистых прерий она увидела, вдруг, брызжущий светом, полный гармонии и весь украшенный глазурью из живых цветов дворец, то он, показалось ей, встал здесь по мановению фей. Мы позже вернемся к Потемкину и ― добрая фортуна свела нас с 86-летней здравствующей ныне его племянницей, на руках которой он умер, ― позволим себе сообщить о нем некоторые данные, каких никогда не приводили историки.
Это отступление оторвало нас от панорамы, и мы спешим к ней вернуться.
В глубине, правее некуда, раскинулся до самого горизонта, теряясь из виду, Санкт-Петербург ― необъятное беспорядочное нагромождение зданий, разделяемое рекой и вскинувшее шпиль Адмиралтейства, золотой купол Исаакия и звездчатые купола Измайловского кафедрала; все это четко обрисовано на фоне жемчужного неба, слегка тронутого голубым, что отменяет другие цвета, за исключением зеленого цвета крыш. Зеленый цвет ― болезнь, которой страдают все петербуржуа [петербуржцы]. Как месье барон Жерар, автор "Въезда Генриха IV в Париж", который видел все в зеленом свете, так их архитекторы воспринимают только зеленое. Назовем сразу истинную причину этой ереси в живописи. Петербуржуа [петербуржцы] в прежние времена не красили крыш зеленым, как теперь, будто бы в стремлении добраться до 53-го оттенка этого цвета ― у природы, полагаю, их 53; но так как кровли были из черной жести и требовали окраски, им надлежало выбрать краситель, самый стойкий к снегу, дождю и льду. Дешевой и стойкой была черная краска. И вот, одно время, добрая половина крыш северной и восточной России оделась в траур. Император Николай нашел этот цвет скорбным и запретил красить крыши черным, сохранив эту привилегию за короной ― для своих замков.