* * *
Мимоходом мы сказали пару слов о Красном дворце, сегодня окрашенном в желтый цвет, о старой императорской резиденции, ставшей Инженерной школой. Он высится за Летним садом, на другом берегу реки Фонтанки, через которую переброшен мост. Построить его велел Павел I, как и казарму знаменитого Павловского полка, куда могли попасть только курносые, потому что это был полк императора, а император имел вздернутый нос. Дворец и казарму соединял подземный ход.
Дворец покрасили в красный цвет в память о капризе любовницы Павла ― носить красные перчатки. Любовницу звали Анна Лопухина. Она происходила из рода несчастной Евдокии Лопухиной ― первой жены Петра Великого, матери Алексея, которая увидела сына после того, как ему сделали кровопускание из рук и ног, посаженного на кол любовника и четвертованного брата, уж не считая, что Петр велел перепилить надгробный камень другого ее брата, опоздав перепилить ему шею.
Павел был без ума от любовницы. Ее отец ― генерал сената, то есть министр юстиции ― возымел желание, какого не было у Нарышкиных, хотя обе фамилии, Нарышкины и Лопухины, были императорскими; он захотел стать графом. Однажды, подталкиваемая своим отцом Анна попросила Павла I оказать ему эту милость.
― Хорошо! ― сказал тот. ― Вижу, к чему вы клоните; хотите стать графиней; ну, хорошо, вы будете княжной, моя прелесть!
И на следующий день, 18 января 1799 года, Лопухины стали князьями.
У Павла I были фантазии такого рода, и он иногда забавлялся тем, что заставлял взбегать по ступеням социальной лестницы, гражданской или военной некоторых счастливцев, по своей прихоти, за время, меньшее, чем требовалось, чтобы заполнить и подписать дипломы.
Однажды он совершал прогулку в открытой коляске; увидел идущего прапорщика, лицо которого ему показалось симпатичным. Он остановил экипаж и сделал знак прапорщику подойти. Когда Павел пребывал в гневе или радости, его лицо приобретало жуткое выражение. Прапорщик приблизился, весь дрожа.
― Кто ты, труха и пыль? ― спросил Павел.
Павел величал пылью своих подчиненных, несмотря на их ранги. И кто же, если не пыль, любой перед суверенами, которые могут все?
Пыль ответила:
― Покорнейший прапорщик полка вашего величества.
― Врешь, ― отозвался император, ― ты ― младший лейтенант; садись сюда!
И он указал молодому человеку на заднее сидение в своем экипаже, приказав слуге уступить ему место. Молодой человек поднялся в коляску, И она покатила дальше. Шагов через 20 император оборачивается.
― Ты кто? ― спрашивает молодого человека.
― Младший лейтенант, sire, благодаря милостям вашего величества.
― Врешь, ты ― лейтенант.
Еще через 20 шагов император оборачивается вторично.
― Ты кто? ― опять спрашивает он.
― Лейтенант.
― Врешь, ты ― капитан.
К дворцу прапорщик прибыл генералом. Если бы Красный дворец располагался на сотню шагов дальше, то прапорщик подъехал бы к нему фельдмаршалом.
Были у Павла и странные привязанности; примером тому генерал Копьев. Этот Копьев выступал в роли маленького пажа у Павла, когда тот сел на трон, и находился при нем все время от гатчинской ссылки до обретения всемогущества. Маленький паж был беден, но искрился остроумием. Грозный взгляд Павла, не пугавший его, когда тот был великим князем, не вселял в него страха и тогда, когда Павел стал императором всея Руси.
Павлу постоянно было душно; когда он находился один в своей комнате, он мерял ее большими шагами вдоль и поперек, затем подходил к окну, сам распахивал его, полной грудью вдыхал свежий воздух, притворял раму, подходил к своему столу, брал порцию табаку на манер великого Фридриха ― Павел I, как и Петр III, был фанатиком короля Пруссии ― закрывал табакерку, клал ее на стол, снова ходил, задыхался еще больше, опять подходил к окну, открывал его, дышал, вторично закрывал окно, вновь брал порцию табаку, и все это повторялось до бесконечности.
Табакерка была его фавориткой. Без приказа императора, никто не смел ее касаться. Тот, кто прикоснулся бы к ней, был бы на месте поражен молнией ― ни больше ни меньше ― и даже сильнее, наверняка, чем если бы он схватился рукой за святой нимб.
Копьев же однажды заключил с товарищами пари ― не только тронуть священную табакерку, что было бы преступлением лишь против табакерки, но взять из нее порцию табаку, что станет уже преступлением против его величества. Предприятие казалось настолько невозможным, что побились не обычным, а двойным закладом, как на скачках, когда иные зрители почти уверены, что выиграют. Копьев тоже не мог упустить выигрыша ― бог знает, каким чудом! Копьев уповал на свою счастливую звезду: не раз уже его проделки смешили императора, а император не смеется часто. Другой вошел бы, пока Павел стоял спиной к двери, другой наинежнейшим образом открыл бы табакерку. Копьев вошел, когда император направлялся от окна к двери; входя, он позволил скрипеть двери, сапогам и паркету; подошел к табакерке на столе и раскрыл ее с таким же щелком, какой 50 лет спустя понадобился, чтобы столь мощно содействовать успеху пьесы l’Auberge des Adrets (фр.) ― Корчма Адре ; дерзко погрузил в нее два пальца, ухватил приличную порцию табаку и, вопреки рекомендации цивилизованного мира детям и благовоспитанным людям, шумно втянул ее через нос.
Император, глядя на то, что он вытворяет, пришел в изумление от его дерзости.
― Что ты там делаешь, плутишка? ― вымолвил он, наконец.
― Ваше величество видит, что делаю; беру табак.
― Зачем ты его берешь?
― Затем, что подле вашего величества нахожусь на страже со вчерашнего вечера, и бодрствовал всю ночь ― выполнял свой долг, не смыкая глаз; затем, что чувствую, что засыпаю и предпочитаю быть наказанным за непристойное поведение, нежели допустить нарушение моих обязанностей; я взял щепоть табаку, чтобы не уснуть.
― Ладно, ― сказал Павел, смеясь, ― раз уж ты взял табак, мошенник, бери его вместе с табакеркой.
Табакерка была инкрустирована бриллиантами и стоила 20 тысяч рублей. Копьев ее продал, деньги пропил и проел. Хватило их ему на год. В течение года пажи его величества кутили. Когда не осталось ни копейки, Копьев предложил новое пари: за обедом так сильно дернуть императора сзади "за хвост", чтобы он вскрикнул. Пари заключили. Дернуть "за хвост" человека, который приказал женщинам при его появлении вылезать из экипажей в грязь и который отсылал в Сибирь весь полк, если тот плохо показал себя на маневрах, это было безрассудством. Поэтому Копьев заранее расставил свои батареи.
В ту эпоху носили косицы ("хвосты") а-ля Фридрих Великий, так же как ― табакерки а-ля Фридрих Великий, сапоги а-ля Фридрих Великий, шляпы а-ля Фридрих Великий. Пажи, как и сам император, носили косички а-ля Фридрих Великий; такой "хвост" должен был ниспадать аккурат между лопатками. Копьев же два-три раза помаячил перед императором своим перекошенным "хвостом". На первый раз император ограничился ворчанием, во второй раз посадил под комнатный арест, в третий раз отправил его в крепость. По выходе из крепости Копьев возобновил дворцовую службу; эта служба позвала его, на время обеда, стать позади стула Павла. И вдруг, в самой середине обеда, Копьев берется за "хвост" его величества, как если бы это был шнур звонка, и дергает так сильно, что император вскрикивает.
― Простите, что вы сказали? ― спросил Копьев.
― Что ты делаешь с моей косицей, шельма?
― Она сбилась набок, sire; я поправил ее.
― Ты мог ее поправить, плут, и не дергая с такой силой.
И Копьев был оставлен вниманием после этого довольно безобидного выговора, который напоминал шлепок по мягкому месту туринки [Turrenne].
Во всем этом Копьев шел своей дорогой и уже перешел все границы, когда додумался в один прекрасный день, очевидно, в результате очередного пари, прогуливаться перед дворцом в сапогах а-ля Фридрих Великий, шляпе а-ля Фридрих Великий, наряде а-ля Фридрих Великий, с "хвостом" а-ля Фридрих Великий и тростью а-ля Фридрих Великий; все в целом так преувеличивало и в то же время так точно копировало достоинства костюма императора, что Копьев обратился в карикатуру на него.
Император вышел, и первый, кого он встретил, был Копьев. На этот раз оскорбление было слишком серьезным, Копьева разжаловали. Однако случилось так, что в качестве солдата он стоял на часах перед дворцом между 8 и 10 часами утра. В 9 часов шеф полиции по прозванию Schioulok ― Чулок , отец которого был женат на своей кухарке, проходит мимо с докладом к императору о том, что случилось за ночь. Русское чулок переводится как un bas de cotton [буквально: хлопчатобумажный чулок].
― А! ― говорит ему Копьев. ― Твой отец был un bas de cotton и взял в жены un torchon ― тряпку ; объясни мне теперь, как удалось им создать un oison ― гусенка ?
Шеф полиции, взбешенный, поднимается к императору и рассказывает ему об этом, прося наказать наглого часового. Император приказывает привести к нему часового и узнает в нем Копьева.
Вместо того, чтобы понести наказание, Копьев снова вошел в милость, продолжил свой боевой путь и получил звание генерала.
Генерал Копьев сидел в крепости за злодеяние, подобного тем, о которых мы вам только что рассказали, когда появился l’ukase ― указ Павла, повелевающий всем экипажам останавливаться при проезде его величества, всем, имеющим честь его встретить, выходить из экипажей и, невзирая на погоду, падать на колени ― мужчинам и приседать в реверансе ― женщинам. Накануне освобождения из крепости Копьев, который в силу разрешенных к нему визитов, жил там, как дома, велел купить четырех или пяток гусей, двух-трех индюков и пять-шесть уток; затем, на следующий день, распорядился посадить всю эту птицу в экипаж, и сам устроился позади нее. Копьев знал привычки Павла ― поклонника прусской дисциплины ― лучше своих собственных; Павел I был правильный как немец. Экс-заключенный рассчитал таким образом, что его экипаж оказался на пути экипажа Павла. При виде кареты императора, кучер Копьева остановил лошадей, и Копьев в окружении гусей, индюков и уток, которым он помог высыпать на мостовую, когда вылезал сам, бухнулся на колени.
― Что все это значит? ― велел узнать император Павел, удивленный редкостным спектаклем, внезапно представшим его глазам.
― Это генерал Копьев и его хозяйство возвращаются из крепости, ― доложили ему.
― Ах, они возвращаются из крепости! Отлично, пусть возвращаются туда же, ― парировал Павел.
И генерал Копьев с хозяйством вернулся в крепость. Но император не мог обходиться без Копьева, неистощимая фантазия которого его развлекала. Зато он ненавидел людей угрюмых. Он сослал знаменитого Дибича, которому тогда было только 16 лет, "потому что, ― гласил указ, ― его лицо было таким безобразным, что приводило солдат в уныние". Позднее Дибич стал фаворитом Александра, был ранен в сражении при Аустерлице, отличился в битвах при Эйлау и Фридлянде, в 1814 году подал совет идти на Париж, в 1828 году ― во время войны с турками ― совершил переход через Балканы, в честь чего получил прозвание Забалканского, стал фельдмаршалом, в 1831 году командовал русской армией в войне с Польшей, одержал победу при Остроленке, затем был разбит поляками и, в скором времени после этого поражения, умер одной из тех неразгаданных смертей, которые предоставляют истории свободу выбора версии между самоубийством, апоплексическим ударом, холерой и отравлением.
Хотя император Павел ― глава греческой церкви видел, что религиозный уклад Мальты на грани перемен из-за роспуска орденов во Франции, он самочинно сделался великим магистром ордена, занял, очень гордясь этим главенством, должность, каковая по статуту, может исполняться лишь римским апостольским католиком, но этого Павел не требовал от своей персоны, и на большинстве портретов он воспроизведен с четырехконечной звездой.
Вскоре у него появилась еще идея. Мальтийский орден был церковным орденом, поэтому он задумал служить мессу как его глава. Внимание Павла обратили на то, что священники верны завету безбрачия, но он ответил, что это было трудностью Мальтийского ордена, пока тот оставался римско-католическим, теперь же, когда стал русским, его супружество никак не может быть помехой. Затем он начал упражняться в церковном пении и заранее назначил день того небывалого торжества, когда совершил бы богослужение в двойном качестве ― главы православной церкви и великого магистра Мальты. Трепетный ужас объял русское духовенство: святотатство, творимое самим императором в самой богобоязненной стране на свете, это ― слишком. Наконец, архимандрит Троицы ― Троице-Сергиевой лавры, знаменитый Платон, после спешных консультаций, придумал, что нужно сделать. Он срочно выехал в Санкт-Петербург и явился к Павлу, который его глубоко уважал, сказать следующее:
― Sire, вы не можете служить мессу.
― Почему это? ― возразил Павел. ― Потому что греческие священники женятся?
― Да; к тому же, они могут жениться только раз, а ваше величество женаты дважды.
― Справедливо, ― ответил Павел.
И он отказался от затеи служить мессу.
Царевичем он ездил во Францию под именем графа дю Нора [Северного]. По прибытии в Версаль, он пожелал присутствовать при утреннем выходе короля, но, по настоятельной просьбе, стал в ряд среди простых дворян. Луи XVI, предупрежденный, подошел к нему, взял его за руку, спрашивая, почему он уклоняется от почестей, которых достоин.
― Sire, ― ответил царевич, ― с меня довольно и минуты счастья почувствовать себя одним из ваших подданных.
Смолоду, даже во время высылки в Гатчину, он был очень гостеприимным, и, хотя Екатерина выделяла ему только самое необходимое из боязни, не толкнули бы его деньги, чтобы замыслить какой-нибудь заговор, он умел чудно оказать почести хозяина замка тем, кто наносил ему туда визиты; а после занятий поднимался в мансарды посмотреть, хорошо ли живется слугам.
Французская революция его ожесточила; кто бы ни заикнулся ему о революции ― фактом, сравнением, цитатой, словом, тут же попадал в немилость.
Он возвращался из Гатчины на двухместных дрожках, в сопровождении одного из своих фаворитов, и следующего за ними экипажа, в котором находились эконом и два секретаря. Проезжали через великолепный лес, теперь сведенный, как сводятся один за другим все русские леса.
― Взгляните же, какие роскошные ели! ― говорит Павел своему фавориту.
― Да, ― отвечает тот, ― представители минувших веков.
― Представители! ― вскрикивает Павел. ― Вот слово, которое отдает французской революцией. Пересядьте в другой экипаж, месье.
И Павел заставил сойти с дрожек бывшего фаворита и сесть в экипаж к своим секретарям. Он оставался в немилости на протяжении всей жизни Павла за попытку предаться исторической поэзии по отношению к еловому лесу.
Мы уже рассказали, как был встречен Суворов, по возвращении из Италии, императором Павлом; приведем теперь пару анекдотов, которые предваряли его поход.
Старый воитель находился в опале в Новгородской губернии, когда Павел, решив поручить ему командование армией, отправляемой в Италию, послал за ним двух своих генерал-адъютантов.
Было это в разгар зимы, стоял 20-градусный мороз. Суворов без гусарской венгерки, в одном кителе ― белом холщовом сюртуке сел в экипаж этих генералов, которые не отважились влезть в свои шубы в присутствии высшего чина, оставались просто в мундирах на протяжении 100-верстового с лишком переезда и почти умирали от холода, тем более, что старик Суворов, бесчувственный ко всему другому, жаловался, напротив, на жару и время от времени отворял оконца экипажа.
Император ждал Суворова, для которого он приготовил торжественный прием, полагая встретить его, восседая на троне в окружении своих министров и послов от зарубежных дворов. К этому времени он узнает, в каком наряде Суворов собирается предстать перед ним под благовидным предлогом, что он в отставке. Тотчас же он посылает адъютанта объявить ему, что он не только не отставлен, но что ему еще и присвоено звание фельдмаршала. Тогда Суворов приказывает повернуть к своему дому в Санкт-Петербурге и облачается в форму фельдмаршала, которую заказывал ранее, после этого снова садится в экипаж и отправляется во дворец. Но, входя в тронный зал, Суворов прикидывается, что поскользнулся, падает на руки и продолжает двигаться к трону ползком.
― Что вы делаете, фельдмаршал? ― произносит Павел, взбешенный этой неуклюжей шуткой.
― Что ж вы хотите, sire! ― отзывается Суворов. ― Я привык к надежной земле на полях сражений, а паркет ваших дворцов, как и дворцов других императоров и императриц, такой скользкий, что двигаться по нему можно только ползком.
И он продолжал ползти до первой ступени трона. Там он встал.
― Теперь, ― сказал он, ― жду ваших приказов.
Павел протянул руку и утвердил его в звании фельдмаршала, объявляя, что ему поручается провести заседание расширенного совета русских генералов, чтобы принять план итальянской кампании.
И когда назначенный день настал, Суворов отправился на совет при полном параде на этот раз и молча слушал предложения своих коллег, главным образом, сводящиеся к походу в Тироль и, в итоге, в ломбардские долины. Только были моменты, когда он прыгал на зависть клоуну, когда стягивал сапоги и снимал штаны, когда, наконец, закричал:
― Ко мне! Тону, тону, тону!
Вот и все, что услыхали от него за время заседания военного совета.
После заседания, император, который, верно, подумал, свыкаясь с эксцентрическими выходками Суворова, что у него было основание вести себя подобным образом, отпустил генералов и задержал Суворова.
― А теперь, старый паяц, ― сказал он со смехом, ― объясни мне, что ты хотел сказать, скача по-козлиному, снимая штаны и выкрикивая: "Ко мне! Тону, тону, тону!"
― Sire, ― ответил Суворов, ― совет был представлен генералами, никакого понятия не имеющими о топографии Италии. Я шел дорогой, которую они выбирали для моей армии. Прыгал, когда они заводили меня на такие кручи, где способны скакать только горные козлы. Снимал штаны, когда тащили через реки, где воды как бы по колена, а на деле ― выше головы. В конце закричал: "Ко мне! Тону, тону, тону!", когда меня и мою артиллерию занесло на болота, среди которых, конечно, еще и не так закричу, если когда-нибудь, несчастный, сунусь туда.
Павел рассмеялся и сказал:
― Что вам за дело до мнения этих слабоумных? Я даю вам всю полноту власти.
― О! ― сказал Суворов. ― В таком случае, я ее принимаю.
― Только вы обещаете мне забыть несправедливость, допущенную в отношении вас?
― Да, с условием, что вы разрешаете мне исправить не меньшую несправедливость, допущенную в отношении другого.
― Кто он, этот другой?
― Пусть это вас не заботит! Потому что мне, а не вам восстанавливать справедливость в этом случае.
― Поступай, как хочешь, старый упрямец; повторяю: я даю тебе всю полноту власти.