Суворов простился с Павлом, вернулся к себе и послал за старым офицером, впавшим в немилость четыре года назад, который создал себе очень шумную репутацию партизана. Офицер прибыл. Суворов, в знак высшего удовлетворения, трижды имитировал петушиную песнь. На третьем ку-ка-ре-ку осекся и с пафосом продекламировал следующие стихи ― собственную импровизацию с упоминанием разных мест, где отличился старый офицер:
Крест святого Георгия за Бреслау
И золотая шпага за Прагу;
За Тульчин орден святой Анны на шею
И звание подполковника.Наконец, к последней награде
Короля партизан
Я добавляю пять сотен крестьян,
Чтобы вознаградит твое терпение.
После этого он обнял майор-полковника и отпустил его домой умирать успокоенным, гордым, богатым и счастливым.
Павел утверждал все, о чем Суворов заявлял от своего имени.
Павел был, скорей, маньяком, чем злым человеком; но власть в руках маньяка ― грозное оружие. Это было понятно, потому что память о Петре III, убитом в Ропше, неотступно преследовала его.
Он велел построить Красный дворец и, как мы уже сказали, соединить дворец с казармой Павловского полка, расположенной на другом краю Марсова поля, подземным ходом. Велел в спальне устроить люк, через который, нажав каблуком на пружину, "проваливался" сквозь пол. В этом случае он оказывался в начале коридора, ведущего к подземному ходу. На фасаде дворца распорядился сделать надпись, что сохраняется по сей день: "На твой дом навечно нисходит святое божье благословение".
Но Всевышний вообще не благословил этот дом, и еще меньше ― того, кто велел его выстроить. Тот, кто приказал его построить, был убит. И долгое время дом пустовал.
Вот каким показался этот дворец Пушкину в 1818 году:
ВОЛЬНОСТЬ
(отрывок)Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец
Посмотрим, что происходило в ночь на 23 марта 1801 года.
* * *
Вы познакомились с императором Павлом I; теперь вы должны понять, что его правление, пришедшее на смену интеллигентному и артистическому царствованию Екатерины II, представлялось несносным русским вельможам, которые не были уверены, ложась спать вечером, не проснутся ли они в крепости, а садясь в экипаж, ― нисколько, не поедут ли они в Сибирь.
Однако среди ссылок и немилостей два человека сохраняли свои позиции и казались вросшими в свои посты. Один из них ― граф Кутайсов, тот самый турецкий парикмахер, чью историю мы рассказали в связи с памятником Суворову. Другой ― граф Пален.
Барон Петр Пален, кого 23 февраля 1799 года Павел I сделал графом, происходил из крупной курляндской знати. Его же предков сделал баронами Карл IX, король Швеции; получив звание генерал-майора при Екатерине, благодаря дружбе с последним фаворитом императрицы ― Платоном Зубовым, он был назначен на должность гражданского главы города Риги.
Так вот, как-то, еще до того, как подняться на трон, великий князь Павел, при проезде через бывшую столицу Ливонского герцогства, был принят там графом Паленом с почестями, какие оказывают наследнику престола. Это было в то время, когда Павел находился в ссылке или почти что в ссылке. Мало приученный к подобным приемам, он был признателен губернатору Риги за встречу, что тот осмелился ему устроить, рискуя прогневать императрицу, и, став императором, он вызвал Палена в Санкт-Петербург, наградил его первыми орденами империи, назначил его военным и гражданским правителем города.
Ради него, Павел передвинул по службе своего сына ― великого князя Александра, уважение и любовь которого не могли освободить его от недоверия. Но действительно, с позиции, занятой подле императора, видя, сколько людей поднимаются к его покровительству, по капризу, и, по капризу же, опускаются вниз, видя, сколько других падают и, падая, разбиваются, Пален не понимал, благодаря какой причуде судьбы сам он не следовал за теми другими.
Его потряс последний пример шаткости человеческих судеб. Давний его покровитель Зубов, кому, как мы знаем, Павел после смерти Екатерины сохранил звание дворцового адъютанта и доверил караул у тела своей матери, впал, вдруг, без всякого повода, в немилость, увидел опечатанной свою канцелярию, изгнанными двух своих секретарей, а всех офицеров своего штаба ― принужденными отправиться к их корпусам или подать в отставку. И это не все: на следующий день он лишился всех прочих военных отделов, на послезавтра от него потребовали подать в отставку с 25-30 постов, и не прошло и недели, как он получил приказ покинуть Россию. В то время Платон уехал в Германию, и там, молодой красавец, блистающий драгоценностями, он заставил простить ему обстоятельства, вынудившие выехать за границу, и поверить, что в момент, когда он, рискуя угодить в Сибирь, без уважения ― насколько можно помыслить ― отнесся к императрице Екатерине, та вместо того, чтобы его наказать, якобы сказала ему нежнее, нежели по-царски:
― По милости божьей, это нам нравится; продолжайте.
И все-таки, несмотря на успехи в Вене и Берлине, Зубов ― мы хотим сказать: князь Зубов, так как 2 июня 1706 года его сделали князем священной [Римской] империи ― князь Зубов жалел о Санкт-Петербурге; он обращался к Палену и молил серьезно заняться вопросом о его возвращении в русский свет. Пален не знал, каким образом добиться такого результата, когда вдруг его осенила блестящая мысль.
― У вас только одно средство вернуться в Санкт-Петербург, ― сказал он; ― просить руки дочери брадобрея Кутайсова. Вам не откажут. Вы вернетесь в Санкт-Петербург, откроете вашей невесте доступ ко двору, будете тянуть с женитьбой и, кто знает, не произойдет ли за это время какое-нибудь событие, которое позволит вам остаться в Санкт-Петербурге.
Совет показался Зубову разумным; он написал графу Кутайсову письмо с предложением отдать за него дочь. Тот получил письмо, прочитал и перечитал его, не веря своим глазам; князь Платон Зубов ― последний любовник Екатерины, самый красивый, самый изящный, самый богатый из русских дворян ― просил породниться с ним! Он побежал во дворец, бросился в ноги к императору и показал ему письмо. Император, в свою очередь, его прочел, а когда прочел, отдавая письмо:
― Это первая здравая мысль, какая пришла в голову этому сумасброду, ― сказал он. ― Хорошо, пусть возвращается.
Две недели спустя Зубов был в Санкт-Петербурге и, с согласия Павла, появился при дворе с дочерью фаворита.
Едва Зубов оказался в Санкт-Петербурге, как сплелся заговор, будто бы только и ждали его приезда. Сначала заговорщики обсуждали просто отречение от престола, просто замену царя, вот и все: император будет сослан под сильной охраной в какую-нибудь дальнюю провинцию, в какую-нибудь неприступную крепость, и великий князь, которым распорядятся без его согласия, поднимется на трон. Лишь некоторые знали, что обнажат кинжал, а не шпагу, и что обнаженный кинжал вернется в ножны только окровавленным; они знали царевича Александра и, понимая, что он не согласился бы с регентством, решили дать ему возможность унаследовать престол.
Пусть нам позволят позаимствовать у нас же подробности страшной катастрофы, что вознесла Александра на престол всея Руси.
Будучи главой заговора, Пален, однако, со всем тщанием избегал навлечь на себя хоть малейшее подозрение; так что, по развитию событий, он мог содействовать своим приятелям или выручить Павла. Такая осмотрительность с его стороны привносила некоторую холодность совещаниям, и все, может быть, тянулось бы еще год, если бы он сам не ускорил дело, благодаря хитрости, странной, но которая при его знании характера Павла должна была удаться, и он в это верил. Он написал царю анонимное письмо, в котором предупреждал его об опасности, грозящей империи. К письму был приложен лист с именами всех заговорщиков. Первой реакцией Павла, после получения письма, было ― удвоить посты дворца на площади св. Михаила и призвать Палена. Ожидавший этого приглашения, Пален прибыл тотчас же. Он нашел Павла I в спальне на втором этаже. Это была большая квадратная комната с дверью против камина и двумя окнами во двор, кроватью напротив окон и скрытой дверью к императрице у изножья кровати; кроме того, с устроенным в полу люком, известном одному императору. Открывался люк под нажимом на него каблуком сапога; он выводил на лестницу, а лестница вела в коридор, которым можно было бежать из дворца. Павел прохаживался большими шагами, сопровождая их страшными междометиями, когда дверь открылась, и вошел граф. Император повернулся, и, стоя со скрещенными на груди руками, устремил взгляд на Палена:
― Граф, ― сказал он, после минуты молчания, ― знаете ли вы, что происходит?
― Знаю, ― ответил Пален, ― что мой милостивый суверен повелел позвать меня, и что я поспешил явиться за его приказаниями.
― Но известно ли вам, зачем я велел вас позвать? ― теряя терпение, выкрикнул Павел.
― Я ожидаю с почтением, что ваше величество соблаговолит сказать мне об этом.
― Я велел вас позвать, месье, потому что против меня плетется заговор.
― Я это знаю.
― Как! Вы об этом знаете?
― Конечно. Я один из заговорщиков.
― Ну ладно, я только что получил их список. Вот он.
― И я, sire, у меня дубликат, вот.
― Пален! ― прошептал Павел, приходя в ужас и не зная еще, что и подумать.
― Sire, ― снова заговорил граф, ― вы можете сравнить списки; если доносчик хорошо информирован, то они должны быть одинаковы.
― Посмотрите, ― оказал Павел.
― Да, одно и то же, ― холодно сказал Пален, ― только трое забыты.
― Кто? ― быстро спросил император.
― Sire, благоразумие мешает мне их назвать; но, после доказательства, что я сейчас дал вашему величеству относительно точности моих сведений, надеюсь, что ваше величество соблаговолит отнестись ко мне с полным доверием и положиться на мое усердие в неусыпной заботе о безопасности вашего величества…
― Нечего опасаться, ― перебил его Павел с яростью ужаса; ― кто они? Я хочу знать, кто они, и немедленно.
― Sire, ― ответил Пален, опустив голову, ― почитание не позволяет мне открыть августейшие имена.
― Я слушаю, ― настаивал Павел глухим голосом, взглянув на скрытую дверь, что вела в покои императрицы. ― Вы хотите сказать, императрица, не так ли? Вы хотите сказать ― царевич Александр и великий князь Константин?
― Раз уж закон должен иметь дело только с теми, кого он может карать…
― Закон настигнет всех, месье, и преступление, особенно, самое великое, не останется безнаказанным. Пален, немедленно арестуйте обоих великих князей, и завтра они отправятся в Шлиссельбург. Что же касается императрицы, то я сам займусь ею. Другие заговорщики ― ваше дело.
― Sire, ― сказал Пален, ― дайте мне письменный приказ, и, как высоко ни была бы голова, которую нужно снять, какими знатными ни были бы те, кого нужно схватить, я повинуюсь.
― Добрый Пален! ― воскликнул император. ― Ты ― единственный верный слуга, какой остается со мной. Позаботься обо мне, Пален, потому что отлично вижу, что все они хотят моей смерти, и что у меня есть только ты.
С такими словами Павел подписал приказ арестовать обоих великих князей и вручил его Палену. Это было все, чего желал ловкий заговорщик. Получив на руки несколько приказов такого рода, он бежит домой к Платону Зубову, где, как он знал, собираются заговорщики.
― Все раскрыто! ― говорит он им; ― вот приказ вас арестовать. Итак, нельзя терять ни минуты; в эту ночь я еще губернатор Санкт-Петербурга, завтра, быть может, я буду в тюрьме. Решайте, что вам делать.
Колебаний не было, ибо колебания означали эшафот или, по меньшей мере, Сибирь. Той же ночью заговорщики собрались у графа Tалицынa, командира Преображенского полка, и, поскольку их было не так много, решили пополнить свои ряды всеми недовольными, арестованными за истекшие сутки. Эти сутки были удачными, так как утром три десятка офицеров, принадлежащих лучшим семьям Санкт-Петербурга были разжалованы и осуждены на тюрьму или ссылку за прегрешения, заслуживающие выговора. Граф распорядился, чтобы дюжина саней стояла наготове у ворот разных тюрем, куда угодили те, с кем хотели бы объединиться; затем, видя, что сообщники настроены решительно, он отправился к царевичу Александру.
Царевич только что встретил своего отца в коридоре дворца и, как принято, пошел справа от него, но Павел жестом руки предложил ему удалиться, приказал вернуться к себе и ожидать нового приказа. Итак, граф нашел его тем более обеспокоенным, что он не понимал причины гнева, прочитанного в глазах императора; поэтому, едва завидев Палена, он спросил, не отдан ли отцом какой-нибудь приказ графу в отношении него.
― Увы, да, ваше высочество! ― ответил Пален. ― Я получил ужасный приказ.
― И какой же? ― спросил Александр.
― Задержать Ваше высочество и потребовать у вас шпагу.
― У меня! Шпагу! ― воскликнул Александр. ― А почему?
― Потому что, с этой минуты, вы арестованы.
― Я? Арестован? И в каком же преступлении я обвинен, Пален?
― Ваше императорское высочество не знает, что здесь, к несчастью, иной раз навлекают на себя кару, не совершив преступления.
― Император дважды хозяин моей судьбы, ― ответил Александр, ― и как мой суверен, и как мой отец. Покажите мне приказ, и каким бы он ни был, я готов ему подчиниться.
Граф передает ему приказ; Александр его раскрыл, поцеловал подпись отца, затем стал читать. Только, когда дошел до места, где говорилось о Константине:
― И моего брата тоже! ― вскричал он. ― Я полагал, что приказ касается лишь одного меня.
Но встретив строки об императрице:
― О, моя мать, моя добродетельная мать! Эта святая, сошедшая с неба, ― среди нас! Это слишком, Пален, это слишком!
И закрыв лицо обеими руками, он выронил приказ. Пален решил, что наступил подходящий момент.
― Ваше высочество, ― сказал он, бросаясь к нему в ноги, ― ваше высочество, выслушайте меня: нужно предупредить великие несчастья; нужно положить конец безумиям вашего августейшего отца. Сегодня в безумии он покушается на вашу свободу, завтра в безумии, может быть, он покусится на вашу…
― Пален!
― Ваше высочество, вспомните Алексея Петровича.
― Пален, вы клевещете на моего отца!
― Нет, ваше высочество, потому что я обвиняю не его сердце, а его рассудок. Столько странных противоречий, столько неисполнимых распоряжений, столько бессмысленных наказаний объясняется лишь влиянием на него страшной болезни. Об этом говорит окружение императора, это повторяют и вне его круга. Ваше высочество, ваш несчастный отец безумен.
― О, боже!
― Так вот, ваше высочество, нужно его спасать от него самого. Не я даю вам этот совет, а дворянство, сенат, империя, и я здесь только для того, чтобы его высказать; нужно, чтобы император отрекся от престола в вашу пользу.
― Пален! ― не выдержал Александр, отступая на шаг. ― Что вы там мне говорите? Чтобы я занял место отца, еще при его жизни, я? Чтобы я сорвал корону с его головы и вырвал скипетр из его рук! Это вы сошли с ума, Пален… Никогда, никогда!
― Но, ваше высочество, разве вы не видели приказа? Вы думаете, что речь идет просто о тюрьме? Нет, поверьте мне, жизнь вашего высочества в опасности.
― Спасите моего брата, спасите императрицу! Это все, о чем я прошу вас! ― выкрикнул Александр.
― Эх, разве я хозяин положения? ― сказал Пален. ― Разве приказ не касается их, так же как и вас? Раз уж арестованы и в тюрьме, кто же скажет, что придворные, думая услужить императору, слишком поспешили исполнить его волю? Взгляните на Англию, ваше высочество, там происходит то же самое; хотя ограниченная власть представляет собой меньшую опасность, и помешательство короля Георга тихое и безобидное, принц Уэльсский готов взять на себя управление государством. Впрочем, ваше высочество, последнее слово: может быть, принимая то, что я вам предлагаю, вы спасаете жизнь не только великого князя и императрицы, но еще и жизнь вашего отца?
― Что вы хотите сказать?
― Я хочу сказать, что правление Павла настолько тяжкое, что дворянство и сенат решили положить ему конец всеми возможными средствами. Вы отвергаете отречение от престола? Может быть, завтра вам придется простить убийство.
― Пален! ― сказал Александр. ― А не могу ли я увидеть отца?
― Невозможно, ваше высочество; доступ к нему вашему высочеству решительно запрещен.
― И вы говорите, что жизнь моего отца под угрозой?
― Здесь Россия надеется только на вас, и, если нужно, чтобы мы выбирали между судом, который нас погубит, и преступлением, которое нас спасет, мы выберем преступление.
Пален сделал движение, показывая, что собирается уйти.
― Пален! ― выкрикнул Александр, останавливая его рукой и срывая другой со своей груди распятие, что он носил на золотой цепи. ― Пален, поклянитесь мне Христом, что жизни моего отца ничто не угрожает, и что вы дадите себя убить, если это потребуется, чтобы защитить его! Поклянитесь мне в этом, или я не позволю вам отсюда выйти.
― Ваше высочество, ― ответил Пален, ― я сказал вам то, что должен был вам сказать. Поразмыслите над предложением, которое я вам сделал; я же подумаю о клятве, которую вы требуете от меня.
С этими словами Пален почтительно поклонился, вышел и поставил у двери стражу; после этого, он вошел к великому князю Константину, к императрице Марии, объявил им приказ императора, но не принял в их отношении таких же мер предосторожности, как против Александра.
Было восемь часов вечера, и, следовательно, полный мрак, потому что наступили лишь первые дни весны. Пален побежал к графу Талицыну, где нашел заговорщиков за столом; его появление было встречено тысячей разных вопросов.
― У меня нет времени ответить вам подробно, ― сказал он, ― кроме того, что все идет хорошо, и что в ближайшие полчаса приведу вам подкрепление.
Трапеза, прерванная на минуту, продолжалась, а Пален отправился в тюрьму. Поскольку он был губернатором Санкт-Петербурга, все двери открылись перед ним. Те, кто увидел его входящим в камеры таким вот ― с суровым взором и окруженным стражей, подумали, что пробил час их ссылки в Сибирь или перевода в тюрьму с усиленным режимом. Манера, в какой Пален приказал им приготовиться погрузиться на сани, еще больше утвердила их в этом предположении. Несчастные молодые люди повиновались; в воротах их ожидала группа стражников. Заключенные покорно расселись в нескольких санях, и едва они там оказались, как почувствовали, что кони несут их галопом. Против ожидания, через какие-то 10 минут, сани остановились во дворе великолепного de l'hotel ― особняка; заключенные, приглашенные вылезать, снова повиновались; ворота закрылись за ними, солдаты остались снаружи, с заключенными был только Пален.
― Следуйте за мной, ― сказал им граф и пошел первым. Совершенно не понимая, что происходит, заключенные сделали то, что им сказали.
Войдя в комнату перед той, где собрались заговорщики, Пален поднял шинель, брошенную на стол и прикрывавшую груду шпаг.
― Вооружайтесь! ― коротко бросил он.