О продовольствии путешественников, натурально, никому не приходит там и в голову позаботиться. Если при вас есть что-нибудь, то вы сами утоляете свой голод, а если нет, то состоящий на посылках карантинный служитель, за произвольно требуемую им чрезмерную плату, приносит вам откуда попало и что попало; предоставляю каждому вообразить себе вкус подобного обеда или завтрака; сам же прошу позволения скорее перейти к другому предмету, во избежание меланхолических для желудка воспоминаний. Повторю только, что на востоке карантины для путешественника, дорожащего временем и не имеющего излишних денежных средств, – гибель во всех отношениях: гибель времени, гибель здоровья, гибель для расположения духа и, наконец, гибель для кармана.
Само собой разумеется, что я говорю лишь о карантинах на востоке, которым подвергаются путешественники без разбора, свирепствует ли или не свирепствует чума в той стране, откуда он приехал.
Но оставим на время эти неприятности и возвратимся к начатому рассказу о плавании моем на "Миносе". Капитан его составлял прямой контраст с командиром "Леонидаса": это был человек небольшого роста, толстый, с открытым выражением лица и в полном смысле французского слова bon vivant, по-нашему – нечто среднее между кутилой и таким человеком, который любит пожить. Стол на его фрегате был бесподобный, блюда изящные, десерт роскошный, а о винах и говорить нечего. Общество наше на пароходе, кроме капитана, состояло из двух лейтенантов, доктора, комиссара и штурмана; других пассажиров в первой каюте (следовательно, таких, с которыми бы мы были в постоянных сношениях) не было, хотя кроме нас на пароходе были больной негр, три египтянина и какой-то булочник – разумеется, немец: он ехал к Ибрагиму-паше печь бриоши и франц-броты.
Все мы обедали вместе за общим столом, шумно и весело, после обеда пили кофе на палубе, курили кальяны и трубки с аравийским табаком; капитан потчевал нас разными вареньями, шербетами и, между прочим, плохими турецкими конфектами, известными и у нас под названием "рахат-лукум"; комиссар парохода ни разу не мог утерпеть, чтоб не сказать, при виде их: "Voilà une friandise orientale que ces drôles appelent recatacombes". Старший лейтенант, лихой моряк, но человек довольно суровый и простой, беспрестанно возился с огромным пуделем и напевал ему какие-то старые французские военные песни: собака была приучена, не шевелясь, слушать их до известного момента и потом разом вскакнуть к нему на шею.
Ветер был нам противный; лавируя, мы плыли медленно и неровно. К вечеру погода стихла; под утро свежий попутный ветер подул в корму, и мы, подняв все паруса, шли десять узлов в час. Пароход плыл плавно, и, сидя в каюте, можно было забыться, что лишь несколько досок и бревен отделяют вас от морской бездны: казалось, мы были в доме на сухом пути.
Вечер мы посвятили нашей корреспонденции с Европой.
Бесподобная картина беспредельного моря, испещренного множеством островов, с каждым мгновением изменяла вид свой и действием солнечных лучей рисовала новыми восхитительными оттенками живописные очерки берегов, волшебно отделяя их от светло-лазурного небесного свода: мы переплывали Архипелаг.
Острова: Парос, Наксос, Нио, Сент-Орен, Анафия, План, Кандия, Казо и многие другие – сменялись перед нашими глазами в этой восхитительной панораме.
В ночь на четырнадцатое число ветер переменил направление. Поднялась сильная качка, усилившаяся к утру. Небо предвещало бурную погоду, и порывы ветра час от часу становились сильнее.
Наконец, вскоре после полудня, в наших глазах мелькнули предвестники африканского берега: вдали показались мачты прибрежных судов и крылья мельниц.
Александрия лежит так низменно, что берега ее делаются видны лишь на самом близком расстоянии. Наружный их вид не производит приятного впечатления: голая песчаная степь без всякой обстановки – ни пригорка, ни деревца, ни зелени, одни лишь суда, наполняющие гавань, да здания дворца египетского паши и адмиралтейства издали напоминают вам, что это Александрия. Прочее все – землянки и ничтожные мазанки, кроме, разумеется, европейского квартала, где есть и обширная площадь и порядочные дома представителей разных держав, что ясно видно по развевающимся на их кровлях разноцветным национальным флагам.
По мере того, как мы приближались к берегу, ветер усиливался и грозно воздымал бушующие волны; пристать к городу чрезвычайно трудно в бурную погоду. Мы остановили машину, положили судно в дрейф и двумя пушечными выстрелами вызывали с берега опытного лоцмана, чтоб провести нас в порт между бесчисленных подводных камней и отдельных скал, замытых пенистыми волнами. Никто не отвечал на наш призыв. Мы повторили сигнал, но и тут не нашлось охотников выйти к нам на встречу.
– Теперь, – сказал мне капитан, – нам остается поспешно выбрать из двух одно: либо повернуть пароход назад и выплыть в море, чтоб не разбиться о скалы, потому что буря разыгрывается не на шутку, либо, пока море не достигло еще высшей степени волнения, положившись на мою счастливую звезду и на приобретенную мной опытность и знание этого порта, попробовать без лоцмана пробраться к берегу.
Долго думать было нечего: опасность увеличивалась с каждой минутой. Идти обратно в море, в ту минуту, когда касаешься берега, идти в даль, без цели, может быть надолго, пока буря не усмирится, – досадно.
– Я бы, на вашем месте, благословясь, рискнул, – заметил я капитану.
Француз так самолюбив, что не допустит даже из благоразумной предосторожности принять вид нерешимости, а потому командир наш, едва дал мне выговорить, как с твердостью произнес:
– Ну, если так, я готов!
Сказав это, он схватил рупор, взошел на тамбур парохода, осмотрелся, повернул налево на борт, убрал паруса, скомандовал машине полный ход и, с примерным хладнокровием повертывая руль слева направо и справа налево, настойчиво и храбро пошел наперерез волнам.
Богу было угодно благословить эту смелую, хотя не совсем благоразумную попытку. К удивленно всех зрителей, собравшихся на палубы своих судов, как будто для того, чтобы полюбоваться гибелью нашего парохода, мы бодро вплыли промежду их, и в пять часов по полудни благополучно бросили якорь в александрийском порту.
Глава IV
ХАМСИН – СЕРАЛЬ МЕХМЕДА-АЛИ – РОТОНДА – СПАЛЬНЯ – ПОДАРОК ПАПЫ – ПРИСУТСТВЕННЫЕ МЕСТА – ЖИЗНЬ НА УЛИЦЕ – ИЗВОЗ В ЕГИПТ – ВЗГЛЯД НА УГНЕТЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НАРОДА – ОТНОШЕНИЕ ПАШИ К НАРОДУ – НИЛ – ДЕЛЬТА – КАНАЛ – СЕРАЛЬ СЕИДА-ПАШИ – БАНАНЫ – РОЗОВЫЕ ПОЛЯ – УТОНЧЕННАЯ РОСКОШЬ – ХАРЕМ СЕИДА-ПАШИ – ПОМПЕЕВА КОЛОННА – ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЕ ОБЕЛИСКИ – ИСТОРИЧЕСКИ ОБЗОР АЛЕКСАНДРИИ – КЛЕОПАТРИНЫ ИГЛЫ
Сильный африканский ветер хамсин вздымал облака пыли по песчаной поверхности. Арабское слово хамса значит ‘пять’, а хамсин ‘пятьдесят’, поэтому периодический ветер, продолжающейся обыкновенно пятьдесят дней сряду, и получил название хамсина. Действие его чрезвычайно томительно, веяние порывисто, горячо и удушливо. Пролетая быстро по песчаным степям Африки, обогнув знойную полосу и перешедши море, хамсин ослабевает и, наконец, в измененном виде, более умеренный, иногда достигает южных берегов Европы, но здесь он не имеет положительного периода и проносится от места к месту лишь с той силой, которая не успела еще исчезнуть от перелета через Средиземное море.
Скоро стало смеркаться. Усталые от семидневного морского путешествия, мы легли отдохнуть, на другой день в пять часов утра вышли мы из дому. Проводником у нас был араб по имени Хассан, он немножко говорил по-итальянски и служил нам переводчиком. На приведенных им ослах мы отправились осматривать достопримечательности города. Пробираясь по грязным, но многолюдным улицам, мы остановились перед дворцом, или сералем, египетского паши Мехмеда, или Мухаммеда-Али.
Самого паши в это время не было в Александрии: он путешествовал по Нилу в Верхнем Египте. Казалось бы, без хозяина нам не видать и его хозяйства, но для денег на востоке нет ничего невозможного, и так называемый бахчиш (подарок) служит надежным ключом ко всем дверям дворцов, присутственных мест и тому подобного. Заплатив несколько пиастров, мы вошли в сераль. Он выстроен в европейском вкусе и снаружи некрасив; главный фасад его обращен к взморью, и морские волны омывают ступени мраморной его лестницы.
Внутренность дворца мне очень понравилась; первые комнаты незамечательны до большой залы, или ротонды, находящейся в середине здания, под большим куполом. Зала эта роскошно украшена, в восточном вкусе, позолотой, арабесками и зеркалами. Меня поразила необыкновенная чистота и зеркальный блеск паркета. Самый дорогой предмет искусственной роскоши не мог бы в наших руках сохраняться так бережно и невредимо, как этот паркет под ногами рабов и гостей Мехмеда-Али. Превосходнейшее зеркало не может быть глаже и иметь менее царапин; паркет этот состоит из разного рода драгоценного дерева изящной мозаичной работы, с перламутовыми и другими украшениями. У входа в эту комнату лежало несколько пар туфель на замшевых подошвах: мы принуждены были надеть по одной паре, чтобы пройти по этому чудному полу, не повредив его блестящей красоты.
Харем Мехмеда-Али не имеет внутреннего сообщения с сералем: эти два здания отделяются друг от друга большим двором. Мы не могли проникнуть в харем, потому что в нем обитали жены, оставленные в Александрии, а на востоке видеть жену вельможи – такое нарушение святости обычаев, такое преступление, что надо быть готовым на все последствия, влекущие за собой большие неприятности, нередко и смерть.
У паши две спальни: одна ночная в хареме, другая для полуденного отдыха в серале – на эту-то спальню нам позволено было взглянуть. Посреди большой богато убранной комнаты стояла позолоченная кровать, без ножек, непосредственно на полу, в виде широкой ступени; над изголовьем возвышался роскошный балдахин из зеленого шелкового штофа, украшенного золотым шитьем. По сторонам кровати поставлены покрытые той же материей два золотые табурета; на одном из них лежало огромное опахало из блестящих радужными цветами павлиньих перьев; дорогая ручка его была осыпана самоцветными камнями; на другом табурете было подобное же опахало из мягкого, нежного пуха страусовых перьев.
Подле каждого табурета лежали на полу подушки с золотыми кистями; такие же подушки были и против другого конца кровати. На этих четырех подушках рабы становятся на колени, когда паша после обеда ложится отдыхать, по одному рабу с каждой стороны, и каждый беспрестанно обмахивает своего властелина опахалами, освежая тем воздух для его дыхания и не допуская беспокойных мошек и докучливых комаров тревожить сладкую негу отдыхающего владыки. У оконечности кровати другие два невольника, также стоя на коленях, исполняют особенного рода прихоть избалованной роскоши, без которой паша никогда не засыпает: они слегка трут ему ноги.
Противоположная этой спальне комната – приемная паши. Она украшена золотом и зеркалами, убрана коврами и бархатом и с трех сторон освещена ярким дневным светом, проникающим через ряд смежных окон. Самая замечательная вещь в этой гостиной – подарок Папы Григория XVI, мозаичный стол с изображением церкви Св. Петра в Риме. Странно и невероятно было для меня встретить предмет художественной роскоши у египетского паши, а еще более в серале найти изображение церкви, и наконец слышать, что подарок этот мухаммеданину был сделан верховным главой католической церкви!
В одной из соседних комнат стоял большой биллиард: паша был большой охотник играть на биллиарде.
Из сераля мы пошли осматривать судебные присутственные места. Строение не великолепно и неинтересно. В присутствии члены сидели поджавши ноги на диванах, курили трубки и распивали кофе. О чем шла речь – мне неизвестно.
Идя по улицам Александрия, нельзя забыть, что находишься в Африке: все носит на себе совершенно особенный, анти-европейский отпечаток. Дома низки, грязны, без всякой архитектуры; улицы тесны, немощены и наполнены народом, который, подобно неаполитанским ладзарони, курит, варит, ест и спит на улице, у дверей домов.
Извоз в Египте двоякого рода: для перевозки жителей служат маленькие ослы с довольно покойным и быстрым бегом; подле каждого осла бежит, не переводя дух, полуголый араб, понукающий осла палкой. Для перевоза тяжестей употребляются верблюды, или так называемые дромадеры – отвратительное огромное животное на длинных ногах, с громадным горбом, в виде осыпавшейся пирамиды; на него навьючивают всевозможную кладь – кули с мукой или овсом, огромные ящики, чемоданы и проч. Встречаемые на каждом почти шагу подобные караваны верблюдов производят странное впечатление на путешественника, которому ново это зрелище.
Народ в жалком положении. Вице-король, владея Египтом на правах арендатора, не признает в целой стране ничьей, кроме личной своей собственности. Уплачивая ежегодно дань турецкому султану, паша полный хозяин в своем управлении. Народ изнуряется нищетой и чрезмерно тяжелыми работами. Так, например, однажды вице-король употребил ⅔ народонаселения Нижнего Египта, в том числе и войско, на многотрудную работу – на прорытие в песчаной степи судоходного канала от морского берега Александрии до деревни Атфе, для соединения этой водяной системой Средиземного моря с Нилом, природное устье которого, уклоняясь на довольно значительное расстояние от прямого направления к Александрии, сливается с морем двумя главными рукавами: левым в Розетте и правым в Дамиете. Образуемый этими двумя ветвями благодетельного Нила треугольник, которому основанием служит Средиземное море, считается плодоноснейшей страной в целой Африке. Этот уголок, по сходству с формою греческой буквы Δ, называется Дельтой. Дамиета в особенности славится на всем востоке изобилием отличного риса и сарачинского пшена. Не должно забывать, что рытье канала в степи производилось под знойным небом африканского солнца. Некоторые уверяют, что не только сильные мужчины, но даже старики, дети и беременные женщины принуждены были работать; те, у которых не доставало силы копать землю, употреблялись для переноски и перевоза вырытого песку; за неимением достаточного количества рабочего инструмента, некоторые рыли руками. В несколько лет канал был кончен и теперь служит водяным сообщением с Каиром, Черным морем, Индией, Китаем и проч.
Работы эти производились бесплатно. По окончании канала паша открыл его сам, проплыв по нему из Александрии в Каир, и, в честь царствовавшего в то время султана Махмуда, назвал его Махмудиэ.
Войско отличается воинственной и суровой наружностью; мужчины вообще хорошо сложены, и черты лица их большей частью приятны; о женщинах нельзя сделать общего заключения, потому что лица их всегда закрыты покрывалом, в котором лишь только для глаз прорезаны два маленьких отверстия. Женщины-простолюдинки обыкновенно носят платья из синего холста, покрывало из той же материи, накинутое на голову, спускается спереди до половины туловища; металлическая скобочка в виде продолговатой серьги или пряжки прикрепляет его ко лбу. Довольно трудно привыкнуть к этим завешенным лицам, которые, как тени умерших, двигаются по городу.
Сераль Сеида-Паши, третьего сына Мехмеда-Али, имеющего постоянное пребывание в Александрии в качестве главного адмирала, или капитана-паши, выстроен посреди сада; по обе стороны большой дороги, ведущей к поместью Сеида-Паши, пролегают обширные луга, засеянные бананами; растение это сеется и разводится как рожь, т. е. ежегодно вновь. Ствол его не толст и растение невысоко; плоды же бесподобны; вкус их чрезвычайно нежен и приятен. Наружный вид плода продолговатый и, по зеленому своему цвету, несколько похож на наш огурец. Когда банановый плод созревает, кожа его сама собой растрескивается у оконечностей, и потому весьма легко лупится; внутренность же плода, без косточек и без семян, имеет цвет нежного абрикоса; вкусом банан похож отчасти на ананас, отчасти на персик, но несравненно тоньше и нежнее того и другого; аромат его почти неуловим. Сначала, как со всеми случается, банан мне показался противен, но потом я к нему пристрастился и, казалось, не мог довольно им насытиться.
Кроме полей, усеянных бананами, есть поля, покрытые египетскими розами: их засевают на огромном пространстве для добывания розового масла, составляющего довольно значительную отрасль туземной торговли. Розы эти с виду похожи на наш шиповник, но растительной своей силой и в особенности необыкновенным благоуханием они далеко превосходят наши столиственные оранжерейные розы.
Сад Сеида-Паши не представляет ничего особенно замечательного; деревья низки и почти не дают тени; расположение цветов и растений неживописно; кое-где бьют фонтаны – любимая роскошь восточных народов. В различных частях сада устроены беседки и киоски, с непременным сквозным ветром, отрадным в слишком знойное время. Около стен каждого киоска расставлены турецкие диваны; пол устлан коврами или плетеными пальмовыми рогожами.
Утомленный зноем и усталостью, я обрадовался, услышав журчанье воды, бившей фонтаном посреди луга, походившего на ковер от множества разнообразных цветов. Я бросился к фонтану, чтоб утолить свою жажду, но один из рабов сераля, увидев меня, побежал к киоску, принес с собой золотую чашу, убранную каменьями, поднес ее под игривую струю водомета и наполнил ее чистой, как хрусталь, водой. Горя нетерпением утолить жажду, я уже протянул руку, но невольник удержал меня и, кивнув головою, как бы желая сказать: "подожди, питье твое еще не готово", подошел к цветнику, выбрал из него самую прелестную, пышную розу, осторожно срезал ее и, почтительно поднося мне чашу с водой, взял бережно цветок за стебель, опустил ароматную розу в воду и быстрым движением руки взволновал ею хрустальную влагу.
– Так пьет паша, – сказал он по-арабски моему переводчику, который, передав мне значение этих слов, присовокупил, что подобным приветливым сравнением раб Сеида-Паши оказывал мне отменный знак гостеприимного уважения.
Мне чрезвычайно понравилась и эта невинная лесть, чистыми элементами которой были свежая струя воды и распустившаяся роза, и эта утонченная восточная роскошь, в которой я нашел глубокую поэзию чувств и необыкновенных ощущений. Свежий аромат нежной розы как будто растворялся в каждой капле воды, но этот аромат был так тонок, так неуловим, что вода не имела именно вкуса розы, но была необыкновенно упоительна и, мне казалось, я пил какой-то нектар.
Внутренность сераля далеко уступает красотой и роскошью сералю Мехмеда-Али; харем Сеида-Паши, помещенный в том же строении, был занят некоторыми из его женщин; сам паша, с шестью другими женами, поехал на короткое время за город; по этому-то случаю нам и удалось проникнуть в сераль и даже в те из комнат, которые оставались на то время пустыми. Эти комнаты убраны чрезвычайно просто и бедно. Наряды и уборы жен обыкновенно хранятся в особых кладовых. В обыкновенном быту харемных женщин нет ни роскоши, ни удобств: комнаты пусты, без всяких украшений, кроме живых цветов на окнах и кое-где поддельных венков и гирлянд в простенках, или у дверей. Мебели не видать вовсе; даже нет диванов; на полу валяются свернутые плетеные из пальмы ковры, служащие постелью несчастным рабыням во время отдыха.
Пока ходили за ключами от сераля, два негра пронесли мимо меня большую корзину с богатыми женскими нарядами. Дорогие яркие материи, испещренные золотом, жемчугом и каменьями, великолепно горели под яркими лучами полуденного солнца.