Паша занимал главную капитанскую каюту и, хотя предложил нам расположиться там же, но мы предпочли помещение хотя более простое, но такое, где бы мы могли быть свободнее и располагать своим временем по собственному нашему усмотрению; мы устроили себе две койки из запасных канатов, которыми переплели пространство между пушками; на них положили несколько парусов и таким образом сделали себе постели, хотя не совсем покойные, но, тем не менее, для такого случая весьма удовлетворительные.
Погода стояла бесподобная: яркое африканское солнце огнем горело над зеркальной пеленой вод. Безжизненные паруса висели над фрегатом, который лежал недвижим на недвижимой воде.
Мной овладевало отчаяние, что погода эта может продлиться две-три недели без изменения; турки не знают цены времени: так как они никогда ничем не заняты и проводят всю жизнь в бездействии, то чувство нетерпения им совершенно чуждо. Решид-Паша и его свита, капитан Халиль и его команда – все принимали эту остановку с большим хладнокровием. Паша курил один наргиле за другим; Халиль усаживался на пороге и мыл себе ноги – а фрегат ни с места. Около 3-го часа пополуночи повеял едва заметный ветерок, который как будто только хотел подразнить нас; медленно, чуть слышно потянул он с собой фрегат, но вскоре уснул. Таким образом мы промучились восемь суток, плывя медленно по нескольку часов во время ночи; под утро же ветер стихал, и около полудня наставал штиль опять на 18 бесконечных часов. Паша был большой болтун, иногда разговор его был занимателен, но нередко болтовня его надоедала. Довольно интересны рассказы его о всех тайных оттенках образа правления в Турции и в странах, подчиненных ей в Азии и Африке. Решид-Паша, как я уже упомянул, был генерал-губернатором Иерусалима, и потому сообщил нам много полезных и достоверных о Палестине сведений – натурально, не в религиозном смысле. Однажды он было затеял толковать о святынях Иерусалимских и разбирать их значение по своим мухаммеданским понятиям, но я скоро положил конец этому неуместному разговору, которого паша более уже никогда и не пробовал возобновлять. Меня поразили отношения паши к его приближенным и адъютантам – между ними был полковник турецкой службы, которого родная сестра была женой Решида-Паши; несмотря на это близкое родство, не только паша никогда не говорил с ним вне службы, но даже не позволял ему с собой обедать и входить в свою каюту. Однажды я решился спросить у паши, за что он держит своего зятя в таком черном теле. Он, казалось, удивился моему вопросу и отвечал, что, напротив, он очень отличает его и любит, и что любил бы еще более, если бы не знал за ним большого порока – неделикатности.
– Вообразите себе, – говорил паша, – зная, что, по нашим обычаям, паша не может отказать своим приближенным курить и пить кофе на его счет, мой зять так неделикатен, что выпивает 80 чашек кофе и выкуривает 120 трубок в сутки!
Это действительно гигантская пропорция; впрочем, надобно заметить, что 10 турецких чашек равняются одной европейской чашке большого размера и что истинный охотник табаку никогда не выкурит всей трубки по-европейски, а лишь вытянет две или три первые струи дыма, имеющие самый тонкий, самый лучший вкус и запах; туземцы называют это каймак (сливки), что по-французски можно было бы выразить так: "la crème de la fumée".
– Впрочем, – говорил паша, – зять мой был прежде моим рабом.
– Почему же, – спросил я, – вы вступили в такое близкое родство с вашим невольником?
Решид-Паша, посмотрев на меня с удивлением, сказал:
– Да ведь и я такой же невольник. Я родился на Кавказе, вывезен оттуда в детстве и продан в рабство одному из знатнейших вельмож наших, Юсуфу-Паше.
Однажды, после обеда, товарищ мой в разностороннем разговоре спросил у Решида-Паши: где живет его супруга. Паша сначала вспыхнул, потом побледнел и наконец сквозь зубы злобно отвечал:
– Какое вам до этого дело? Вы не должны этого знать.
– Мне совершенно все равно, – возразил Ч…, – и если вы не хотите мне на это отвечать, то и не нужно.
Этот хладнокровный ответ успокоил пашу и, смягчившись, он произнес:
– Я вам хочу дать полезный совет на будущее время: знайте, милостивый государь, что нашего брата ничем нельзя более обидеть и рассердить, как вопросами о наших женах. Мы, сударь, женимся для себя, а не для других, и потому никому в мире нет дела до моей жены. Я на вас не сержусь; я знаю, что вы не считали своего вопроса для меня обидным; я помню, как в Париже французы друг у друга осведомляются о здоровье жен и с улыбкой отвечают и благодарят; а по-нашему ответ на такой неприличный вопрос – лезвие кинжала.
9/21 числа, в полдень, мы были на высоте Кармельского Монастыря (Mont Carmel). Расположенный на высокой горе, Монастырь св. Илии выстроен в память пророка, обитавшего на ней долгое время; по сие время еще осталась невредима та пещера, где пророк Илия скрывался от преследований. Предания говорят, что по молитве Бог ниспослал ей благотворительный дождь, воскресивший природу во всех окрестностях, погибавших от трехлетней засухи.
Неподалеку от пещеры св. Илии – часовня Пресвятой Богородицы, которую считают самой первой церковью, посвященной Богоматери.
В окрестности этой часовни находится так называемый Дынный Сад. Это обширное поле, усеянное множеством камней, имеющих необыкновенное сходство с дынным плодом до такой степени, что многие принимают эти камни за окаменелые дыни.
Аббат Жерамо в своих путевых записках рассказывает следующую местную повесть об этих странных камнях, будто бы пророк Илия, проходя однажды по этому полю, засеянному дынями, почувствовал сильную жажду. Обратясь к садовнику, который за ними ухаживал, пророк просил дать ему одну дыню для утоления жажды. Садовник, несмотря на изобилие плодов, по скупости не хотел удовлетворить ближнего, дав пророку ответ, что он принимает за дыни камни странного вида. Пророк проклял засеянное поле, и дыни действительно превратились в камни.
В половине XIII века французский король Людовик IX, прозванный Святым (Saint Luis) приезжал сюда на поклонение.
По словам Решида-Паши, необыкновенное множество хищных зверей наполняют окрестности этого места.
Мы также проходили мимо Акры. Это укрепленный город, в старину известный под названием Птоломаиды (Ptolemais), к берегам его стремились крестоносцы средних веков, плывшие из Европы на освобождение гроба Господня из рук неверных. Будучи главным городом отдельного пашалыка и вмещая в себе до 20 тысяч жителей, Акра составляет один из замечательнейших приморских торговых городов Сирии. Гавань его, засоренная наносным песком, тем не менее считается лучшей на всем протяжении сирийских берегов, поэтому крестоносцы большей частью и предпочитали именно здесь выходить на берег из своих судов.
Французское наименование Saint-Jean d’Acre присвоено этому городу со времени пребывания там рыцарей знаменитого ордена Иоанна Иерусалимского.
В 1799 г. Акра, защищаемая соединенными усилиями столь же храброго, сколько жестокого, даже варварского Джезара-Паши и великобританского коммодора Сидней-Смита (Sidney Smith), выдержала шестидесятидневную осаду французско-египетской армии под предводительством Бонапарте, который, наконец, понеся значительную потерю в войске, принужден был оставить Акру и возвратиться в Египет.
Глава VII
БЕЙРУТ – ПРИГОТОВЛЕНИЯ ЭКИПАЖА "БЕХЕЙРЫ" – ПУШЕЧНЫЙ САЛЮТ – КАРАНТИН – СТАРАНИЯ РЕШИДА-ПАШИ – НАРОДОНАСЕЛЕНИЕ – ЛИВАНСКАЯ ГОРА – АНТИ-ЛИВАН – РАЗНОПОЛОСНАЯ ПОЧВА ЗЕМЛИ – КЕДРЫ ЛИВАНСКИЕ – ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ – Г. МОСТРАС – ДОКТОР ПЕСТАЛОЦЦИ – ОБЕДЫ В КАРАНТИНЕ – ВИД НА ВЗМОРЬЕ – ТУРЕЦКИЙ ПАРОХОД – НОВЫЕ УСИЛИЯ – АРАБСКАЯ ЛОДКА – ВПЕЧАТЛЕНИЯ БЕЙРУТСКОГО КАРАНТИНА – БЕЗВЕТРИЕ – НЕУДОБСТВА ПУТЕШЕСТВИЯ НА ЛОДКЕ – ПРЕДВЕСТНИКИ БУРИ – ШТОРМ – ОТЧАЯНИЕ МОРЯКОВ – УБЕЖДЕНИЯ – БЫСТРОЕ ПЛАВАНИЕ ВДОЛЬ БЕРЕГОВ – СПАСИТЕЛЬНОЕ ПРОВИДЕНИЕ – ТИР – КОНСУЛ – ВОСТОЧНЫЙ КЕЙФ – ЗАВТРАК НА ВОСТОЧНЫЙ ЛАД – СЛЕДЫ ДРЕВНЕГО ГОРОДА – ДОЧЬ КОНСУЛА – ОРИГИНАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ – БОГАТСТВО ДЕРЕВЬЕВ – УБИЙСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ – АДЪЮТАНТ МЕХМЕДА-АЛИ – БОЯЗЛИВОСТЬ МОРЯКОВ – ОТПЛЫТИЕ – ТЕМНАЯ НОЧЬ И СИЛЬНАЯ КАЧКА В МОРЕ
Двадцать третье апреля в полдень мы бросили якорь перед Бейрутом. Гавань его довольно живописна: свежая, прекрасная зелень разнообразных растений ярко отделяется от широкой, песчаной плоскости. Город укреплен весьма слабо. Уже подходя к Бейруту, экипаж "Бехейры" заменил свои холщевые куртки мундирами из синего сукна; толстый капитан Халиль также принарядился, и сам паша надел суконную синюю венгерку, обшитую черными снурками, затянул руки в парижские лайковые перчатки и в первый раз с отъезда из Александрии вышел на палубу. "Бехейра" отсалютовала порту из всех своих орудий, и Бейрут отвечал на этот салют громом своих пушек. Вслед за тем были исполнены правила установленного карантинного порядка. Досмотрщики госпиталя приплыли к нашему судну, потребовали паспортов, освидетельствовали их, потом на лодках переправили нас на берег к северной оконечности города, где находилось карантинное помещение, состоявшее из одной двухэтажной мазанки на берегу моря. Паша расположился возле этого дома под огромным шатром, присланным ему, как начальнику штаба, из лагеря ближайшего расположения войск сирийской армии. Обещав нам употребить все усилия, чтоб исходатайствовать от карантинных властей позволение выдержать морской карантин на пути следования в Яффу, на том основании, что в Египте не было чумы и что мы уже восемь суток, как оставили Александрию, – Решид-Паша тщетно обращался с просьбами не только к докторам карантина, но даже к зятю султана, Халилю-Паше, бывшему в то время проездом в Бейруте. Халиль, некогда приезжавший в С.-Петербург посланником султана, а впоследствии женившийся на его родной сестре и через то сделавшийся приближенным сановником властелина Оттоманской Порты, имеет ныне титул капитана-паши или генерал-адмирала всего турецкого флота. Он также старался сократить наш бесполезный карантинный арест, но, не успев в этом намерении, уведомил меня весьма вежливым письмом на французском языке.
Бейрут составляет один из важнейших торговых городов Сирии, народонаселение его считают до 10 тысяч душ. Гора Ливанская (le mont Liban), у подошвы которой он выстроен, отделяет Сирию от Палестины. Собственно, под словом Ливан должно разуметь часть горы, обращенную на запад и простирающуюся береговой отраслью от Триполи к окрестностям Дамаска. Восточная же ветвь, называемая Анти-Ливаном, простирается по направлению к Аравии. Глубокая долина, орошаемая множеством ручьев, разделяет эти две отрасли.
К северу от Ливанской Горы простирается Армения, к западу – Сирийское море, к востоку – Месопотамия и часть Пустынной Аравии, а к югу – Палестина.
Покатость горы представляет четыре совершенно различные почвы; первая полоса изобилует зерновыми произведениями и по местам роскошными фруктовыми деревьями; вторая, представляя непрерывную связь голых скал, совершенно лишена растений; третья полоса, хотя весьма возвышенная, покрыта превосходной зеленью густых дерев: изобилие садов, роскошные плоды, прохладительные потоки и бесподобный, здоровый, умеренный воздух приобрели ей во многих описаниях название земного рая; четвертая, возвышеннейшая полоса земли, теряясь в облаках, совершенно необитаема; покрытые вечными снегами вершины ее в некоторые времена года делаются недоступными. На одной из них находятся упоминаемые в Священном Писании кедры ливанские. Народонаселение в этих городах довольно значительное; оно составлено частью из мухаммедан, частью же из христиан (маронитов), имеющих несколько монастырей.
Генеральный консул наш в Сирии и Палестине К. М. Базили, которого я надеялся застать в Бейруте, где он имеет постоянное свое пребывание, за два дня пред тем уехал в Иерусалим, чтобы пробыть там Страстную и Светлую недели. Я очень сожалел об отсутствии г. Базили, ибо советы его во многом были мне нужны. Гостеприимная супруга его беспрестанно оказывала нам благосклонное свое внимание, снабжала нас, со свойственной ей любезностью, некоторыми прихотливыми удобствами жизни, которых мы были лишены в голых карантинных стенах. В отсутствие г. Базили его место заступал г. Мострас, сын несчастного вице-консула, погибшего в Яффе от чумы со всеми остальными членами многочисленного своего семейства.
Главный доктор бейрутского карантина г. Песталоцци навещал нас ежедневно и тщетно сожалел о нашей участи, не имея возможности помочь нашему горю.
Обед нам приносили за несколько верст из городской гостиницы, совершенно холодный и предурной, и брали за него по шести франков с каждого. Настала наша очередь угощать пашу, который всегда приходил с нами обедать.
Вид из наших окон выходил ко взморью. Погода была неизменно прелестная; солнце горело и позлащало море. Вдали виднелись нежные оттенки гор; но как ни был очарователен этот вид, он не мог вознаградить нас за скуку и досаду… Вдруг известили нас о прибытии турецкого парохода, который на другой день отходил в Яффу. Мы употребили новые усилия, чтоб воспользоваться этим последним возможным случаем для достижения Иерусалима перед заутреннею Светлого Воскресения. Но опять попытка была безуспешна.
Наконец, 14/26 получили мы позволение, наняв отдельную арабскую лодку, отправиться в Яффу, с условием – додержать в море остальные три дня карантина, начатого со дня выезда нашего из Александрии. Переплывать море на маленькой лодке хоть и не совсем приятно, но нам не из чего было выбирать, а потому, отыскав какой-то двухмачтовый ботик, в виде баркаса, при трех моряках, мы с восторгом оставили карантин, горя нетерпением отплыть от берегов Бейрута, со внутренностью которого мы даже не успели ознакомиться. Впрочем, он и не представляет ничего особенно замечательного. Наружность же его со стороны моря, несмотря на карантинную неволю и сопряженные с нею лишения, оставила во мне приятное впечатление. Растительность господствует там во всей своей красоте и силе; аромат цветов – благовонный и пронзительный. Ветер, казалось, дул попутный, и мы надеялись на другой день прибыть в Яффу; неопытная команда нашего судна еще долго провозилась над укреплением мачт и поднятием парусов, так что лучшее время было упущено. Скоро после отплытия ветер стал спадать, и около полуночи настал совершенный штиль, возобновивший в нас те мучения, которые испытали мы на фрегате "Бехейра", с той разницей, что там мы были на большом корабле, в тени кают, имея место, где бы прилечь; лодка же не представляла даже и этих удобств. Посреди палубы укреплен был ялик, загромоздивший ее так, что на всем баркасе не было возможности поместиться иначе, как друг подле друга, лежмя вдоль ялика. Днем огненное солнце пылало над нами; ночь была прохладная и сырая; вся наша пища состояла из трех жареных холодных рыбок, взятых нами из Бейрута. Под утро подул ветер; после полудня мы были на высоте Сайды; около шестого часа грозная туча начала облегать небосклон со стороны запада; желтые, прозрачные оттенки ее предвещали сильную грозу. С невыразимой быстротой громоносная масса растянулась над нашими головами; солнце скрылось за облаками, и после нескольких минут томительной, невыносимой духоты, хлынул крупный дождь; разорительный вихрь завизжал в парусах; бурный шквал, как дикое чудовище, пробежал по поверхности моря, и в одно мгновение грозная буря, полный шторм со всеми ужасами и прелестями этой величественной картины, разразились вокруг нас. Мы летали с быстротой стрелы; свирепый ветер накренил баркас совершенно на сторону и с пронзительным визгом рвал паруса. Моряки наши, в страхе, бросив руль, потеряв совершенно присутствие духа и упуская из виду необходимость убавить парусов, бросились на колени, с криком: "Аллах! Аллах!" призывая на себя помощь Божию. Через переводчика нашего я дал им уразуметь смысл русской пословицы: "на Бога надейся, а сам не плошай".
– Убавьте парусов! – кричал я. – Иначе ветер перевернет нашу лодку; возьмитесь за руль, положите его налево на борт, не то мы разобьемся о берег.
После нескольких секунд дикого молчания, наши арабы, предводимые нами, бросились к работе; мы поспешно взяли рифы, но тщетно усиливались отвести руль влево; буйные волны давали упрямый отпор; к счастью, однако же, нам удалось отвести баркас несколько вправо от берега и поплыть вдоль него. Все предметы на нем мгновенно исчезали один за другим, едва успевая мелькнуть в глазах. Таким образом, гонимые волной, мы плыли под свирепыми угрозами бури, когда спасительная судьба вогнала нас сама собой, неожиданно, в гавань древнего города Тира. Войдя в порт, мы бросили якорь. Во время сильного шторма, при угрожавшей опасности, мы бодрствовали и сами работали с матросами; но когда, пришедши в бездействие и став на якорь, лодка колыхалась на взволнованной поверхности, качка мне показалась нестерпимой; спустив ялик на воду, мы поспешили выйти на берег, потому что трехсуточным пребыванием в море, мы, по заключенному в Бейруте условию, сделались свободными от карантина.
Но и здесь ожидали нас новые препятствия: как только мы вступили на берег, карантинные сторожа выбежали к нам навстречу с криком, не дозволяя идти далее. Хассан силился убедить их в законности наших прав на свободу, показывая выданное нам в Бейруте доктором Песталоцци свидетельство, в котором было ясно сказано, что спустя три дня после отбытия нашего из бейрутского карантина, мы должны иметь право свободного со всеми местами сообщения, но упрямые и необразованные сторожа, не понимая смысла этого свидетельства, не обращали никакого внимания на наши уверения.
– Мы пошлем спросить консула, – сказали они наконец. Это предложение нас успокоило, и мы с нетерпением ожидали ответа. Вскоре один из сторожей известил нас, что консул, желая нас видеть, сам идет к нам навстречу. Между тем узнали мы, что за неимением в Тире русского консула, по незначительности торговли этого города с Россией, консул английский занимается в одно и то же время делами русского купечества, входящего в торговые сношения с жителями Тира.