Но каково было мое удивление, когда, вместо ожидаемого оригинального англичанина, явился седобородый старец в чалме и турецком халате! Он также мало, как и карантинные служители, понимал написанное на французском языке свидетельство, и потому долго не решался взять на себя ответственность заразить весь Тир нашим присутствием. К счастью, он несколько понимал по-итальянски, и мне, наконец, удалось убедить его в справедливости и искренности наших слов. Старик был сговорчив и, кроме того, услужлив и гостеприимен. Он пригласил нас в свой дом, где, по обыкновению, угостил неизбежным кофе, трубками и вареньем. Домик его, хотя и небольшой, но весьма мил по конфортабельному своему устройству внутри и снаружи; две широкие террасы его, живописно обнесенные виноградными листьями, придают всему строению какой-то веселый, летний вид и служат приятным местом для наслаждения ленью, которое восточные народы выражают словом кейф. Это наслаждение есть как бы физическое и моральное отдохновение (без сна) всех чувств и членов в сладкой неге, нечто в роде итальянского dolce fare niente, но более поэтическое, нежели материальное. Внутренняя отделка комнат носила на себе отпечаток общий всем восточным обиталищам при одинаковых условиях состояния. После первого угощения завтраком, дети этого мнимого консула, заведывающего мнимыми же английскими и российскими делами, принесли нам на большом круглом жестяном подносе завтрак, окруженный свежими благоухающими цветами. Цветы, скажу мимоходом, были, конечно, лучшим из предметов, составлявших завтрак. Но, как говорится, голод не свой брат, а потому, не разбирая слишком прихотливо, мы с благодарностью воспользовались поднесенным нам угощением. Хозяйка дома – пожилая женщина, которой приятные черты еще свидетельствовали о прежней красоте; она была одета по-восточному, довольно роскошно и со вкусом. Выходя из дому, она, по общему на востоке обычаю, также завешивала лицо покрывалом, в доме же не скрывалась от нескромных взоров. Я узнал позже, что все семейство состоит из христиан, маронитов – какой-то отличительной секты, которой характеристические оттенки мне не было возможности выведать подробно, чтобы нескромными вопросами не оскорбить гостеприимных хозяев. Они все носят на груди большие образа Спасителя. Я посетил их церковь, в устройстве и украшениях которой не нашел почти никакого видимого различия от наших православных церквей.
Следы древнего Тира, или Сура, столицы Финикийского государства, ныне едва сохранились в немногих развалинах, весьма худо сбереженных, что, впрочем, неудивительно, ибо старинный город был разорен еще за 500 лет до Р. X. Теперешний Тир совершенно незначителен, ничтожного объема, нечист и некрасив. Гавань его открыта, следовательно, неудобна, хотя, впрочем, не так опасна, как подступ к берегу Яффы. Дома снаружи весьма просты и без архитектурной правильности и роскошных затей; внутри же многие весьма удобны, или, лучше сказать, уютно отделаны и красиво убраны. Весьма мило живет старшая дочь нашего хозяина – хорошенькая, веселая женщина, в цвете свежей молодости и красоты, наслаждающаяся супружеским счастьем. Хозяин сам повел меня к ней; мы застали ее дома, когда она предавалась послеобеденному кейфу. Предупрежденная о посещении иностранцев, она, из свойственного не одним восточным женщинам самолюбия и естественного желания нравиться, облеклась в лучшие свои наряды, убрала приемную комнату роскошными коврами и множеством цветов и дополнила роскошь этого приема милой наружностью хорошенькой и резвой кокетки. Гостиная эта была без столов и стульев; на полу разостланы пестрые ковры с мягкими подушками; посреди комнаты стояли везде вазы и корзины с благовонными и яркими цветами и большие блюда со спелыми, сочными плодами. Между этими богатствами природы возвышались хрустальные кальяны в блестящих серебряных оправах, с гибкими шелковыми чубуками; золотые и эмалевые чашечки окружали золотой кофейник, из которого струился легкий пар любимого напитка, приготовленного для гостей как первое необходимое приветствие. Муж молодой хозяйки, будучи народным врачом, был в разъездах по своим больным; молодая жена его одна нас принимала; темно-каштановый шелк ее обильных волос, заплетенных в широкие косы, скользнув вдоль нежного румянца лица, упадал расплетенными кольцами на раскрытые груди; ярко-пунцовые шальвары служили ей исподним платьем, и парчовый гладкий камзол с полукороткими рукавами обхватывал верхнюю часть стана; широкий шалевый пояс, обнимая сзади талию, спускался по бедрам на перед, а пышный, свежий розан украшал узел соединенных концов пояса. Ожерелья из бус и золотых монет горели на белоснежных персях красавицы. Два большие образа висели у нее на шее. Голова была убрана шитой шапочкой, наподобие греческой фески. Красавица ожидала нас лежа на ковре и освежаясь гибким пальмовым опахалом. Между ярко алых губ ее полураспустившаяся лилия колыхалась на своем светлозеленом гибком стебельке, которым играли два ряда жемчужин. Пестрые туфли, шитые золотом, с яркими шелковыми кисточками, лежали возле без употребления. Голые ножки играли разбросанными на ковре цветами, как бы вызывая их на состязание в свежести и красоте. Когда мы вошли, молодая женщина, несколько приподнявшись, приветствовала нас рукой и наклонением головы. Разговор наш не мог быть очень оживлен: она говорила лишь по-арабски, и переводчиком служил ее отец, который едва нас понимал, а еще менее давал возможность понимать себя. Я запомнил только из нашей пустой болтовни совет, данный мне молодой женщиной, – избрать себе невесту в Тире!
– Вернее и любезнее жены вы нигде не сыщите, – говорила она. – Вспомните мое слово.
Старик с гордостью и самодовольным видом восхищался своей дочерью, но, переходя от этого восхищения к другим мыслям, он счел приличным сократить свидание ее с иностранцами. Выходя из дому, мы встретили возвращавшегося домой врача, хозяина дома и мужа этой женщины. Подскакав к нам на сером, богато убранном коне, он ловко соскочил с лошади и пробормотал свое арабское приветствие; белая как снег чалма окружала смуглое лицо его, черные усы и брови давали его чертам суровое и воинственное выражение; он просил нас не осудить за беззатейный прием и с глубоким уважением поклонился своему почтенному тестю.
Возвращаясь домой, мы ехали по другой дороге, где поразила меня красота деревьев в некоторых садах, особенно же пышные гранатовые и финиковые деревья, кусты перечного дерева, алоэ, сахарные тростники и густые виноградные ветви; последние служат большей частью убранством для дворов и террас. Мы посетили также развалины старинной церкви, остаток первых времен христианства.
В Тире пробыли мы два дня, ожидая благоприятной погоды для продолжения нашего морского путешествия в Яффу. Перед закатом солнца я делал продолжительные прогулки в окрестностях города. Пейзаж, в котором везде вы находите богатую зелень и соседство моря, очарователен. Воздух был прекрасный, и на наше несчастье, после разразившейся грозы, которая загнала нас в Тир, наступило опять томительное безветрие, не позволявшее нам отплыть от берегов.
Мы жили в самых дружеских сношениях с нашими гостеприимными хозяевами, которые, однако, при всей своей доброте и услужливости, нередко нам надоедали – хозяйка своим беспрестанным угощением, а хозяин жаждой бестолковой болтовни. Не умея выражать своих мыслей и понимая так же мало наши слова, он тем не менее силился вступать в бесконечно глупые разговоры, которые не было возможности прекращать иначе, как только сном и притворным храпением в ответ на его безалаберные слова; тогда, теряя надежду завлечь наше внимание, старик удалялся. Нельзя себе вообразить, до какой степени он был чужд самых необходимых познаний; в целом свете допускал он существование только лишь Тира, хотя и называл себя консульским агентом Великобритании и России, считая этот титул пустым словом, без всякого значения; любимый его разговор был об управлении Сирией Ибрагима-Паши, о справедливой строгости его действий, и при этом упоминал он о страхе и трепете, которые паша умел вселять в умы разбойников, наказываемых им за грабеж и убийство мучительными истязаниями. Губернаторы и паши, начальники городов и селений, говорил он, своими противозаконными требованиями и обременительными налогами не менее грабившие и притеснявшие народ, как и самые разбойники, дрожали пред Ибрагимом, который за малейшее противозаконие или своевольное отступление от правил, им предписанных, подвергал блюстителей порядка жестокой смертной казни без разбора и пощады.
Между прочими разговорами болтливый хозяин спросил у меня однажды: доволен ли я своею службой и умеет ли Мехмед-Али ценить мои труды и награждать заслуги. Я вытаращил глаза, не поняв его вопроса. Каково же было мое удивление, когда я узнал от переводчика, что старик принимал меня за адъютанта египетского паши – за франка, или европейца, вступившего в его службу! Эта оригинальная мысль очень меня позабавила, и я потребовал от сметливого российско-великобританского агента, не знавшего даже, где и что такое эти два государства, некоторого пояснения, почему он записал меня в своем уме в службу Мехмеда-Али. Вот как это разъяснилось: когда мы приехали в Тир, драгоман мой, переводя ему смысл карантинного свидетельства, назвал меня "выехавшим из Египта адъютантом российского властелина", слово "российского" скользнуло мимо ушей старика, который никогда не воображал, что, кроме турецкого султана и египетского паши, есть еще на свете другие власти…
На третий день нашего пребывания в Тире подул ветер, хотя не совсем попутный, но и не противный. Мы хотели немедленно им воспользоваться и лавируя плыть в Яффу, однако неопытный капитан нашего несчастного судна, напуганный последним штормом, всеми силами уговаривал нас пробыть еще некоторое время на сухом пути, до тех пор, пока не подует ветер совершенно попутный, обещаясь с помощью его в 8 или 10 часов времени доставить нас в Яффу. Не было возможности принять это предложение, ибо кто мог ручаться, чтобы природа, из угождения к нам, изменила свои намерения, быть может совершенно противоположные. Тогда мы прожили бы понапрасну, может быть, несколько недель в Тире.
Советами, убеждениями и доказательствами не было возможности уговорить упрямого и трусливого капитана. Оставалось одно средство – объявить, что если он не захочет нам повиноваться, то мы, наняв лошадей, пустимся в дорогу сухим путем, а его оставим бесплатно в Тире. Эта угроза имела успех, и в четыре часа пополудни мы подняли якорь; ветер наполнил паруса нашего баркаса, и мы удалились от сурских берегов. Ночью ветер совершенно стих, и восходящее солнце застало нас на том же самом месте, где мы видели его скрывающимся за влажный горизонт.
Около десяти часов свежий ветер ободрил нас новыми надеждами; изменив свое направление, он дул нам в корму, и мы полным бакштаком, разложив паруса на оба галса, быстро полетели вперед. Около полудня мы были уже на высоте Акры, а в два часа плыли мимо Кармельского монастыря (Mont Carmel). Ветер усиливал порывы, и море расходилось грозными волнами. Весь вечер и во все продолжение ночи мы плыли успешно с тем же ветром; ночь была густая и черная; капитан опасался занестись в темноте далее берегов Яффы, а потому мы решились убавить парусов и шли медленнее; качка была нестерпимая, и сырая холодная ночь придавала мало прелести этому отчаянному плаванию.
Глава VIII
ПРИЕЗД В ЯФФУ – ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ – ПОДВОДНЫЕ КАМНИ – ДВА СЛОВА О ТУРЕЦКИХ ПАРОХОДАХ – КАРАНТИННЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ. – Г. ЖАБА – ВИЦЕ-КОНСУЛ МАРАБУТТИ – ОТЪЕЗД – ДОРОГА ИЗ ЯФФЫ В ИЕРУСАЛИМ – КАКТУСЫ – СТАДА ДИКИХ ПТИЦ – РАМЛЕ – ГРЕЧЕСКИЙ МОНАСТЫРЬ – ТОЛПА ПОКЛОННИКОВ НА НОЧЛЕГЕ – СТАРИК ИГУМЕН – РАЗГОВОР С РУССКИМ МОНАХОМ – НЕСТЕРПИМАЯ НОЧЬ – ВЫЕЗД ИЗ РАМЛЕ – ПРЕЛЕСТНОЕ УТРО – ИЗМЕНИВШИЙСЯ ХАРАКТЕР МЕСТОПОЛОЖЕНИЯ – ВСТРЕЧА ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ
Двенадцатое (первое) мая на рассвете за пенистыми волнами, в отдаленной синеве морской показались колыхающиеся мачты судов, а за ними темная полоса земли – берег Яффы. Утомленные морской качкой и продолжительной бессонницей, нравственно расстроенные всеми неудачами, которым были обязаны запоздалым достижением цели нашего путешествия, мы с возрастающим час от часу нетерпением пожирали глазами берега Яффы. Между тем противный ветер, переваливая несчастную арабскую лодку с боку на бок, с волны на волну, казалось, удалял нас от берега; потеряв терпение, мы решились сбросить на воду ялик, служивший нам, за неимением на судне кают, во время пятидневного на нем пребывания гостиной, столовой и спальней под бурным небом. Оставив багаж на баркасе, мы с двумя гребцами пустились наперерез волнам по направленно к берегу, разделяя с нашими несчастными гребцами труд борьбы с упрямой стихией; волны заливали ялик и настойчиво теснились нам на встречу. Однако же терпение и труд превозмогли, и мы наконец пристали к берегу. Город невелик, следовательно, помещение в нем тесно и нечисто – недостаток, впрочем, довольно обыкновенный на востоке.
Древний город Яффа замечателен тем, что, по преданиям, на этом месте выстроен был Ноев ковчег; город же был основан третьим сыном Ноя, Иафетом. В новейшее время, при нашествии французской армии в 1799 г., старый греческий монастырь в Яффе был, по повелению генерала Бонапарте, обращен в чумный госпиталь, в котором погибло до 6000 жертв, отравленных ядом. Получив от Директории повеление оставить Палестину и не имея возможности принять никаких мер для спасения больных, Бонапарте собрал военный совет, предложив на обсуждение его отважную мысль об отравлении, чтобы сократить отчаянные страдания одержимых чумой солдат, которые, по единогласному приговору врачей, были признаны неизлечимыми, и тем самым спасти их от варварских истязаний и жестокостей мухаммедан. Мысль была единогласно одобрена: шесть тысяч несчастных сделались жертвой яда и потом, брошенные в одну груду, достались в добычу пламени. Нынче этот госпиталь, бывший свидетелем страшного события, опять вмещает в стенах своих смиренных богомольцев – братий православной веры.
По географическому своему положению Яффа замечательна затруднительным и опасным приступом для мореходцев, которые вообще подходят к этому городу весьма неохотно, а в бурную погоду никогда не подходят к нему. Открытая со всех сторон гавань подвержена сильным порывам морских ветров, так что суда могут легко разбиться о скалистые прибрежные утесы и подводные камни. Нет никакого сомнения, что поклонники европейские, отправляющиеся в Иерусалим, выигрывали бы много времени, избегали бы многих затруднений и издержек, если бы суда, отправляющиеся из Европы к берегам Палестины, могли всегда приставать к Яффе. Один раз в год, около апреля и мая месяцев, при непременном условии благоприятной, тихой погоды, турецкое правительство разрешает компании пароходства везти пассажиров прямо в Яффу и при таком же условии посылаются туда пароходы ко времени возвращения путешественников-христиан из Иерусалима и поклонников Мухаммеда, прибывающих около того же времени из Мекки. Обыкновенно же все пароходы, корабли и баркасы доходят лишь до Бейрута, где выгружают своих пассажиров, предоставляя им собственными средствами продолжать путешествие сухим путем.
Турецкие пароходы вообще находятся в весьма жалком положении, неопрятны, неудобопоместительны и, при беспокойном и медленном ходе, сравнительно до́роги.
Наружный вид Яффы со стороны моря живописен и весьма оригинален. От первого яруса домов, нанизанных по всему протяжению морского рубежа, строения, постепенно возвышаясь, выглядывают одно над другим и как бы вытесняют передними рядами последующие и образуют на довольно крутом утесе общий скат домов с плоскими крышами.
По обычаю, присвоенному на востоке консулам европейских держав, над домом каждого из них развевается яркий флаг, служащий как бы официальной вывеской для консульского дома.
Итак, достигнув берега, мы как осенние мухи на слабых крылышках, махая веслами, доплывали до чумного карантина – места общей пристани морских путешественников: здесь каждый приезжающий из одержимых чумой стран немедленно засаживается в карантин и на известное время лишается всякого сообщения с жителями города.
Оставив Бейрут прежде окончания полного карантинного срока, мы, как я уже заметил, оканчивали его в море, и потому не имели при себе чистого карантинного свидетельства (patente nette); при нас было только условное свидетельство, и нас так же, как и в Тире, не хотели пустить в город. К счастью, случился тут директор карантина, г. Жаба́, к которому мы имели рекомендательное письмо от г. Мостроса. Он оказал нам покровительство и, дав проводника к дому вице-консула, сделал все нужные распоряжения для выгрузки и доставления нашего багажа из баркаса, который в свою очередь также достиг берега. Мы рассчитались с нашими искусными моряками и поспешили в дом вице-консула. Человек г. Марабутти, предупрежденный уже о нашем приезде, прибежал к нам навстречу и повел нас вверх по тесным, неопрятным закоулкам на самую возвышенную часть города, к жилищу своего барина. День был жаркий, и мы с трудом взбирались по крутым подъемам улиц. Небольшой, но оригинальный дом г. Марабутти мне понравился по беззатейной, но, тем не менее, опрятной своей наружности. Главная комната, как во всех восточных домах, обнесена большим турецким диваном и множеством окон, назначенных как для освещения, так в особенности для освежения комнат перекрестным сквозным ветром, что, при нестерпимом зное на востоке, считается первым условием удобной квартиры. Г. Марабутти не было дома: по случаю праздновавшегося в тот день тезоименитства бывшего короля французов Людовика Филиппа (1 мая нов. стиля) он из вежливости пошел навестить и поздравить французского консула, но скоро воротился и мы нашли в нем доброго, услужливого, гостеприимного хозяина.
С отплытием от берегов Италии, мы были отрезаны от всех сообщений с родиной, из которой я уже давно не получал никаких известий. Надежды мои найти письма в Яффе оказались тщетными. Г. Базили, проведя первые два дня Пасхи в Иерусалиме, накануне моего приезда оставил Яффу и поехал обратно в Бейрут; однако же, со свойственным ему радушием и услужливостью, он позаботился о доставлении нам по возможности всех средств к скорейшему достижению Иерусалима и для прожития в Св. городе.
Изломанные пятидневной качкой в море, мы хотя и жаждали отдыха, но когда после стольких препятствий уже почти достигли главной цели путешествия, нетерпение увидеть Иерусалим было так велико, что мы предпочли, не отдыхая, в тот же день ехать далее. Отобедав наскоро, уложили мы опять свои чемоданы, занялись необходимыми для отъезда распоряжениями, купили себе седла, навьючили лошадей, написали письма для отправления на другой день в Европу, и сами, несмотря на настоятельные убеждения г. Марабутти переночевать в Яффе, в четыре часа пополудни собрались в дорогу… Быстро проехали мы на добрых арабских конях по извилистым улицам, через многолюдные, шумные базары, к иерусалимскому выезду.