Долго, однако, стоял дядя Иван над душою этак, раздумывая, что ли: проезжать ли мимо, сказать ли еще чего или же оставаться здесь, чтоб передохнуть маленько. Наконец услыхал Вовка, как дядя Иван Трофимов слез с мотоцикла. Краешком глаза Вовка проследил, что с ним, с Вовкою, рядком решил дядя Иван Трофимов пристраиваться на траве.
Присев, дядя Иван молча глядел некоторое время на жарко отсверкивающую воду, покойно вытянув перед собою ноги в пропыленных яловых сапогах. Жара стояла добрая, но дядя Иван был облачен в свой обычный брезентовый дождевик. Прогревшись хорошенько, видно, дядя Иван расстегнул ворот серой косоворотки, открыв на груди треугольничек неразлучного флотского тельника, какие вообще-то и не понять даже, где он здесь, на Урале-то, доставал постоянно, и снял затем свою флотскую фуражку, сцепив с подбородка лаковый ремешок, который всегда при езде выпускал, чтобы фуражку не сдунуло. После всех этих действий с тою же самою неторопливостью начал дядя Иван разобуваться.
- Дядя Иван, - незнамо отчего устав, скорее, от безмолвных переживаний и сегодняшних приключений, - осмелел вдруг Вовка, едва дядя Иван Трофимов стащил сапог с правой ноги, даже не успев еще и портянку-то ладом смотать. - А вот почему ты по дворам ходишь и у всех коров забираешь?
Дядя Иван взглянул на него сперва не без удивленья, но вот улыбнулся и, протянув руку, доверительно потрепал Вовкины вихры:
- Во-она чего! А ведь, наверное, потому, Владимир, - вздохнул он теперь, опять же совершенно по-взрослому величая его, пацана, полным именем, - что я реализьм вещей исповедывал, исповедую и из упрямства помру, видать, с тем.
И вдруг дальше он, необычно для себя вроде, говорить ничего не стал. Стянул другой сапог. Пока не сматывая портянок, вытянул ноги перед собою, задвигал издавленными, верно, в сапогах-то, упревшими ступнями. За спиной опершись о землю руками, принялся он с сосредоточенностью глядеть на сверкающие под солнцем плесы, и жаркие отблески заскользили по темному его лицу, тревожным отчего-то его сделав. Вовке уж совсем стало неинтересно все это глубоко мудреное молчание, как дядя Иван заговорил все же дальше, собравшись как бы с мыслями ("Эх, да как же, замолчит он, что ли, упустит разве случай такой, чтоб не поразмышлять?" - сперва отметил про себя Вовка).
- Видишь ли, я их, коровок-то твоих, не отбираю. Я сохраняю их. Понимаешь, нет? Не отбираю. Потому как единственно, на что полагаюсь, так это исключительно на всеобщий реализьм вещей, - как всегда, очень по-своему зарассуждал он, словно не ему, не Вовке, говорил это, а то ли самому себе, то ли еще кому другому, взрослому, с кем постоянно и вечно спорил. - Сейчас вот, видишь ли, вдруг приказывают не держать в рабочих поселках коровок. Ну, не то чтобы приказывают, а вот покосы, допустим, перестают правильно нарезать. Ну, чем же тогда скотину кормить прикажешь, а, Владимир? Куда же ее, скотину-то, девать? Под ножик, что ли? Таких-то коров да и под топорик с ножичком? А не выйдет! Не дам! Своей силою, какая она никакая, а не дам! Они же каждая в нашей здешней округе литров по двадцать приносит. Разве иных кто и станет держать в личном, как говорится, пользовании? И чтобы за так, за здорово, можно сказать, живешь всех их, молочных, на мясо до единой перевести? Да мыслимое ли это, Владимир, дело? Ясно, что немыслимое… Вот их я и сохраню! Не всех. Но в большинстве самых надойных. В землю через них костьми лягу, а сохраню! И свое общественное хозяйство подыму круто. Хоть кровью через то харкать мне придется! А окупится все, да и по-скорому окупится. Город-то рядом, куда молоко сбыть мгновенно - есть. Да-а… Ну а пройдет немного времени, даст бог счастья, и снова станет рабочим возможность, кто захочет, скотину держать. Коровки же нынешние к тому моменту уж и телок мне наносят. Эх, еще, поди, и получше, чем их мамаши. Так-то. Да. Вот тебе, Владимир, и весь в том мой реализьм вещей, который многим по недомыслию даже диким иногда кажется…
Чего тут, и всегда-то его ученое тревожило, непостигнутое, дядю-то Ивана. Однако скучное это все - "реализьм" его - было, а вот рассказывали же про него в поселке разное и даже загадочное, что жизнь у него, мол, с приключениями вышла, и, вспомнив сейчас, что слух ходил такой по поселку, будто дядя Иван в плену был, а потом и судили его даже, и оттого, дескать, из родной деревни он в здешние места перебрался, Вовка, от собственной храбрости холодея, все же спросил сорвавшимся голосом:
- А это… дядя Иван, правду, нет говорят, что ты будто бы в тюрьме сидел?
- Правду, - вдруг просто подтвердил дядя Иван.
- А за что? - хоть и испугиваясь еще больше своей дерзости, почти шепнул Вовка из любопытства.
- За что?.. Да ведь, наверное, все за этот самый реализьм свой ненаглядный… - даже улыбнулся на этот раз дядя Иван и взялся портянки наконец сматывать. - Я, Владимир, однажды материю должен был наисрочно достать на одно, сказать можно, государственной важности дело. Ну, и распорядился неосторожно агитацию простирнуть…
- Чего-чего, дядя Иван? - не понял Вовка.
- Да материю старую велел отстирать.
- А-а… - все равно не понял Вовка, и само следом сболтнулось: - А я думал, что за плен!
- Ну, дак оно за плен, считай, и вышло, Владимир. Припомнил кое-кто. Да. И плен еще этот прошлый. Все одно к одному и приложилось на первых порах, пока разбирались.
- И ты, значит, во всем виноват, что ли, вышел? - Вовке очень стало жалко дядю Ивана.
- А вот и не знаю! - и на это отчего-то весело улыбнулся дядя Иван. - И сам до сих пор не разберусь. Да ведь и некогда особенно-то разбираться. Это уж, видать, вам самим решать придется, как подрастете. А нам-то воевать больше приходилось да на обыкновенный каждодневный хлебушек зарабатывать, чтобы вас, огольцов-то таких, накормить и на ноги поставить. Вот вы, на ноги-то встав, и решите, виноваты мы, нет ли… ну, и нам, может, на старости-то лет объясните… - после этих слов дядя Иван будто окончательно смолк. Смотал как раз и портянки с сопревших ног, и тут Вовку всего передернуло: ступни-то у дяди Ивана все оказались иссеченными желто-синими рубцами, и видеть их было страшно.
- Это… - пробормотал Вовка, силясь не глядеть на шрамы, - не на фронте ли тебя так?
- Ну, видишь ли, в плен-то не из тылов все же попадают, - усмехнулся было дядя Иван и опомнился, видно, что при нем, при пацане, уродство свое показал: расположил ноги уже так, чтобы ступни его за сапогами Вовке не больно-то и разглядеть можно было.
Вдруг, вспомнив фильмы про революционных матросов, Вовка еще решил спросить, чтоб этим приятное дяде Ивану сделать:
- А ты случайно не в Кронштадте воевал?
Дядя Иван теперь снова потрепал Вовкины вихры и загадочно ответил словами песни:
- И на Тихом океане свой закончили поход!
- Ну а ордена тебе никакого за войну не дали или медали? - спросил Вовка, и потому, что никаких наград или колодочек у дяди Ивана никогда не видел, да и из все той же спросил жалости, возникшей в нем к дяде Ивану неожиданно.
- А за что? - на это дядя Иван как бы удивился.
- Как это за что… за раненье! Папка говорит, что вон нашему Воропаеву недавно оторванную ногу вспомнили и орден Отечественной войны вручили. Вот и тебе бы могли… Напомнить, может, только надо? - И Вовка пояснил: - За раненье?
- А что, ведь правильно твой папка-то говорит! - Дядя Иван и верно обрадовался вдруг, а от его радости и Вовке приятно тоже стало. - Да я бы, власть моя будь, всех бы инвалидов орденами понаграждал! Ноги-то с руками все же под огнем, а не в штабах отрывает… Однако будет… будет об этом. Я, впрочем, прежде-то всего реализьм вещей привык уважать, так что, Владимир, ты, может, уже проголодался, а?
Вовка хотел было на это ответить, застеснявшись, что нет, есть он покуда не хочет, да как-то самовольно кивнулось.
- Это хорошо! - обстоятельно заключил дядя Иван и взялся из офицерской своей сумки доставать хлеб, огурцы, бутылку молока, заткнутую газетой. Молоко было вареное, и желтые пенки аппетитно забивали горлышко бутылки. Дядя Иван все продолжал дальше рыться в своей сумке, и тогда Вовка предположил:
- Дядя Иван, а ты случаем не соль ли ищешь? Дак у меня же полно ее! - И Вовка достал свою соль и остававшиеся еще сладкие печенинки.
- Совсем это хорошо! - сказал дядя Иван.
И они оба обстоятельно принялись есть, по очереди отпивая молоко из бутылки.
Потом, после еды, дядя Иван долго курил в молчании и глядел на воду, пока Вовка вдруг не вздумал признаться:
- Нет, домой я все равно не пойду!
- Как же это? Пойде-о-шь! - со спокойствием произнес дядя Иван. - Пойдешь домой, Владимир. Потому что привык. Вон ведь и коровам даже от родного-то дома трудно отвыкать сразу, а ты - человек. Да и дитя еще. У человека-то, Владимир, ничего ведь прочнее родного дома и нету! Пройдет немного времени, и сам поймешь-догадаешься, что именно так оно все.
- Ну, в пастухи тогда уйду! - сказал Вовка.
- А вот как раз пастухов-то теперь, хочешь знать, так никаких и нету! - хитро сощурился дядя Иван.
- Кто же есть тогда? - изумился, не поверив, Вовка.
- Кто… не сразу, может, и выговоришь, но животноводы теперь есть, - объяснил дядя Иван.
- Ну, тогда, значит, животноводом, - неловко выговорилось у него, и верно - не враз, непривычное все же слово.
- А что, в летчики, допустим, пойти не желаешь? Аэродром начнут вот вскоре у нас строить, а? - опять с хитростью прищурился дядя Иван. - Ведь возьми в толк, что в кожане и в хромовых сапожках наяривать станешь?
- Я коров если люблю? - возразил Вовка, себя самого, однако, стыдясь, потому что, по правде-то говоря, летчиком здорово ведь хотелось стать!
Дядя Иван добро его погладил, точно поощрял за верность земле и дому, а Вовка покраснел: ведь получилось же, будто соврал он дяде Ивану про свое истинное желание-мечту.
Наконец дядя Иван обулся, собрался, надел мичманку, под подбородок ремешок выпустив, чтоб не сдунуло при езде фуражку, серьезно, за руку, попрощался и укатил на своем "мотике" к себе на подсобное…
Домой воротился Вовка, когда солнце уже по-доброму склонялось к заходу. Папка только-только с завода пришел, а мамка по дому крутилась. Папка на кухне ел и не обернулся даже, когда он в избу вошел, а мамка поглядела так, будто ничего нынче и не произошло.
- Руки мой и садись, суп еще как раз горячий, - сказала она.
Вовка выскочил в сенки, скинул ватник и сумку, залетел обратно, умылся и осторожно присел к столу. Папка к этому мигу уж есть-ужинать покончил и закуривал.
- Ну, хмырь болотный! - сказал папка и улыбнулся, выпуская дым блестящим после еды ртом. - Мне, думаешь, Ночки нашей не жалко? А еще и как! Думаешь, мы с матерью не переживаем? Хм… Только ты в ней одно живое существо углядел, а я еще и помощника привык в Ночке считать. Пользу. А если сена добром накашивать нельзя? Чем кормиться тогда прикажешь?
- Папка, мамка… простите меня… - зашептал Вовка, кусая губы. - Не буду я больше.
Пока Вовка хлебал, папка все чего-то хлопотал в сенках, то и дело в дом прошныривал да и за порог снова. И Вовка с замиранием сердца прислушивался к его хлопотам. Наконец папка объявил:
- Да скоро ты там, нет? Пойдем-ка по болотам пошарим. С молока как-никак, а на уху пора переключаться!
И Вовка окончательно сообразил, что прощен нынче.
Опять, как и вчера он один, до красного, закатного неба ползали теперь они по протокам, по гладкой вечерней воде, на которой, сухо скоробившись, как на чем-то твердом, лежали первые отпавшие от березок листы. Дымила вдали труба литейки, флажок пожарный полоскался на водонапорной башне, а вдалеке к подсобному выгоняли уже из лесу и казенных коров, среди которых была отныне и Ночка. И опять Вовке думалось, что никогда не сможет он променять на город всей этой родной красоты. Хотелось, конечно, и на летчика выучиваться, чтобы ходить в кожаной куртке на молниях и в блестящих хромовых сапогах. Только вот как этого всего добиваться? Чтобы и здесь за коровами ходить, и на самолетах летать выучиться?..
На причалах в полных уж сумраках повстречались они с дядей Иваном, возвращавшимся в поселок на своем "мотике" с подсобного.
- Ну, Николай, сколь живцов нынче выудил? - спросил он папку, с мотоцикла не слезая, а лишь приглушив его малость, газ скинув. И Вовке при этом подмигнул.
- А и верно, что один живец нынче пошел уже! - откликнулся папка. - Все ж проходы мордешками уставлены.
- Эх, я бы… - тотчас на это заразмышлял дядя Иван. - Я бы сперва всю воду спустил и всю эту няшу торфяную подгреб бульдозерами до песку. Сколь же здесь до песку-то всего будет? Метра два-три? Все б выгреб! Лишь после снова пустил воды. За одно лето-сезон залил бы! Я расходы даже за подсобным своим на сливе-спуске из болот в Хвощевку замерял - ведь даже всего трех только месяцев хватит одним ключам с родниками все залить. А если еще и зимнюю да дождевую воду учесть… Ну вот, после лишь напускал бы в эти озера линя, карпа, карася. Кого хочешь! Город опять же рядышком, а сколько же рыбы тогда изо всех бы этих болотин можно было вычерпывать, а? Да на одной только этой рыбке такое ли еще комплексное хозяйство развернуть можно бы было! Сверхсовременное, похлеще еще какого-нибудь американского-то…
- Эх и утопнешь ты так-то когда-нибудь все же! - улыбнулся папка. - Со всеми такими-то своими мечтаньями!
Но уж дядю Ивана не остановить теперь было нисколечко, и пока они барахлишко свое рыбацкое собирали домой идти да лодку примыкали, дядя Иван все рассуждать продолжал. Все по-своему, конечно. Подолгу. И по-непонятну. Всё - кабы не бы, так выросли во рту грибы… А едва собрались они уходить домой с причалов, дядя Иван тихо предупредил папку:
- Завтра приходи. Деньги точно будут, - и мотоциклу газу прибавил, съезжать готовясь.
- Да уж не зазеваюсь! - обнадежил папка, на прощанье пожимая дяде Ивану руку.
"А ведь верняк - за Ночку это деньги-то!" - догадался Вовка. Но, сказать надо, даже не совсем почему-то и грустно догадался.
И, когда дядя Иван уж порядочно отъехал, Вовка спросил у папки:
- А правда, па-ап, он хороший, дядя-то Иван?
- У него, сынок, видишь ли, жизнь выдалась такая, нелегкая, - непонятно разъяснил папка.
- А это хорошо, ага? - догадливо предположил Вовка, забегая вперед и снизу вверх заглядывая в лицо папке.
- Да уж это-то у кого и как получается, - сдержанно вздохнул папка.
Спать лег Вовка раньше всех с мыслью, что в пустой угол, верняк, ставить надо будет телевизор. "Спишь и видишь!" - все мечтал он, не подозревая пока почему-то, что коли спишь, то уж ничего не видишь. О чем в этот вечер шептались папка с мамкою, Вовка не слыхал, потому как уснул, не дождавшись, когда же они лягут-утихомирятся. Чего тут, уж больно долго жились эти нынешние сутки-то.
Одиночество
Кроме морозов и стойких непогод, следом за которыми всегда надвигались неминуемо неурожаи и бескормица, у него было и еще множество других смертельных врагов: ястребы и лисы, птицы и звери, волки и люди.
Врагом его, и столь же нынче, может быть, великим, если еще и не более коварным, чем все остальные, год от году становилась теперь все явственнее даже далекая, вовсе неведомая ему нефть, какую в сотнях верст от его родимых мшаников и борков люди вот уж добрый десяток последних лет безостановочно высасывали на поверхность из-под земли, загоняя вместо нее на глубину воду озер и рек, чтобы выдавить нефти как только возможно больше. И даже здесь, за сотни-то верст, исчезали теперь потому ручьи, мелели реки и гибли-высыхали болота, становясь бесплодной неудобью-кочкарником, в каких неумолимо и напрочь вырождались брусника и клюква и навсегда уже уходили покой и уединение; обращаясь в пустоши, болота, устилаемые обрушающимся с корней сухостоем и лишаясь топей и мхов, делались к тому же и все более преодолимыми.
Птицы и звери, волки и люди являлись, впрочем, привычными и всегдашними его врагами, существовавшими испокон веку и с которыми, пока он сыт, здоров и крепок, тоже испокон веку вполне успешно справлялись обыкновенно его слух, зрение и крылья. Даже исчезновение непроходимых ягодных болот, в каких он явился на свет, вырос и среди каких до нынешнего дня прожил всю свою жизнь, лишь побуждало его к более настойчивым поискам пропитания, к большей и ночью, и днем осмотрительности, к обострению, следовательно, чутья, слуха и зрения, которые были у него теперь, возможно что, и чуть поострее даже, нежели у его далеких предков, которые еще миллионы лет назад дали жизнь всему его племени. Так что как знать, но со временем его глухариный род смог бы, наверное справиться и с той явною, пусть и не осознаваемою им самим, последней внешней бедой, какую неумолимо несла с собою безостановочная работа людей, производимая ими по всей земле вокруг и в ее недрах для сохранения своего собственного существования.
Однако нынешнею весною его вдруг настиг совершенно неведомый ему прежде, новый враг, невидимый воочию, но определенно, оказывается, существующий, даже постоянно таившийся и раньше в самой живой природе и в нем, значит, самом. Уже много дней и ночей подряд он, этот невидимый глазу, да существующий в действительности, новый нежданный противник неустанно терзал и изводил его нынче. С той самой поры, как он впервые почувствовал близкий конец последней зимы.
Ночи привычно становились все короче и беспокойнее, и все чаще на могучие, старые и глухие боры налетали южные, влажные ветра, принося в себе последние метели и снегопады. Все ярче после этих ночных выпадок над тайгою поднималось по утрам солнце, успевая к полудню растапливать и свежий, только что легший снег на лапах сосен и елей, и оплавлять еще больше наст, вновь покрывающийся к полуночи прочной ледяной коростой.
И его все неодолимее начало подчас охватывать древнее, как мир, и неподвластное ему самому всегдашнее весеннее беспокойство, какое поначалу безо всякой вроде бы на то видимой причины вдруг срывало его иногда с насиженного ли в непролазной крепи места или с удачно найденного под снегом прошлогоднего ягодника, а то и с чудом достоявших не обклеванными до весны синицами и снегирями зарослей шиповника или кустов рябины.
Да, все пронзительнее день ото дня веяло из боров смолой-соком и словно обновившейся за зиму сытой хвоей.
Взлетая внезапно и невольно от этого еще только пробуждавшегося в нем тогда вместе с весною зова, он как очумелый перелетал суматошно с места на место, от борка к борку, среди которых повсюду были раскиданы неуклонно пересыхающие в последние годы болота, и с увала на увал, меж которыми, день ото дня набухая влажной и темной зеленью, тянулась вроде бы настолько нескончаемая тайга, что сама возможность ее исчезновения когда-либо представлялась сейчас немыслимой и противоестественной, столь же невероятной, пожалуй, штукой, какой современному человеку, наверное, представляется иногда будущее неминуемое крушение его нынешней цивилизации.