Ночка
Вовка тотчас же заподозрил недоброе, едва услыхал в боковой улочке стрекот мотоцикла. И верно: дядя Иван Трофимов это, оказалось, вырулил из проулка к их дому. "За Ночкой?!" - сообразил Вовка. Эх, этак-то уж сколь раз было, что прикатит-примчит, в дом зайдет, там же перво-наперво закурит, ну и разговоры после обязательно заведет про коров да про хозяйство вообще, свою станет, значит, "агитацию гнуть", как папка-то говорит: это чтобы они, словом, Ночку свою в стадо совхозное продавали.
В груди у Вовки заколотилось, и оттого даже дух перехватило. Он поспешно, безо всякого аппетиту доел репу и, поднявшись на коленки, отряхнул с рубашки приставшие к груди и на пузе травинки.
- А ты чего?! Куда ты это, Вовка? - заспрашивали ребята.
Вовка поглядел на сваленные в траву репы, которые успешно удалось нынче "настрадовать" с совхозовских полей. Реп несъеденных еще немало было. Большие и не очень - в спешке все же выдирали-то! - все они вместе лежали теперь ладным буртиком, все с одинаково серенькими от землицы мышиными хвостами корешков, в ожидании справедливой на всю артель дележки.
- Эх, позабыл я, - в штаны рубаху заправляя и шмыгая осопливевшим от волнения носом, сказал Вовка с притворным равнодушием. - Мамка мене наказывала быть нонече как раз в это время в дому.
- Ну, гляди! Мы тебя ждать долго не будем! - "обнадежили" его тотчас "пайщики", намекая, что без него добычу делить начнут, и не обижаясь, что он уходить вздумал, а даже как бы и радуясь такому обстоятельству.
"А задавитеся! - подумал Вовка и встал с коленок вовсе решительно. - Да у нас и у самих в огороде-то такого добра, да еще и послаже которые, так навалом!" Однако он еще разок оглядел-ошарил артельные репы и просто так, из воспитанности и благородства будто, что, дескать, никак не брезгует плодами совместного озорства - ну да ведь и заслужил свое-то! - взял одну репку еще с собой. Оборвал ботву, а саму репу укромно в карман штанов сунул: "Ночке отдам!"
- А и не ждите! - пообещал, как пригрозил, друзьям-артельщикам и, как бы беспечно, припустил к дому.
У ворот отдышался сперва, чтобы дома родители чего не подумали. Вернее, чтобы подумали, что он просто так воротился: ну, что захотел вот домой и пришел вольно. Затем, тихо проскользнув во двор, Вовка еще тише прокрался по крыльцу, далее - через сенки и явился наконец в избу.
Так и есть - основательно уже, на табуретке, сидел у порога кухни он сам, дядя Иван Трофимов, облаченный в неразлучный брезентовый дождевик, в яловых сапогах, с тугой военной сумкой через плечо, водрузив на колени черную свою флотскую фуражку-мичманку. Ну и ясно, уж накурив вокруг невпроворот!
- Здравствуйте! - вежливо и тихо возникнув здесь для всех неожиданно, поприветствовал для начала Вовка.
Дядя Иван кивнул - здравствуй, мол.
- Ишь, заявился! - сразу удивилась мамка. - Натворил где чего? До ночи ведь в избу не загнать, а тут - и верно, что здрасьте!
Папка же только поглядел, но не молвил ничего пока.
- Исть хочу, - находчиво соврал Вовка.
- Супу налить? - предложила мамка.
"Уж сразу и супу!" - нахмурился Вовка, а вслух вздохнул:
- Я бы лучше, конечно, хлебушка какого с сахарком поел и молока попил…
- Вот садись и ешь, чего наложат! - всякий спор-препираловку прекратил папка.
И тут Вовка сообразил, что - пропал. И потому пропал, что придется теперь хлебать этот постылый суп, и потому, что при нем, при Вовке-то, ничего такого важного говориться, разумеется, не будет. "Эх-ха! Видать, надо было просто в сенках затаиться! Там-от все слыхать…" - подосадовал он на себя крепенько, бредя к умывальнику, оборудованному в уголочке кухоньки.
Пока же хлебал он этот свой постылый суп, взрослые и верно ничего не обсуждали. Папка сидел тоже на табуретке, как и дядя Иван, еще в заводских, рабочих штанах с мазутными коленками, но уже босой и в майке. Покуривал только да поглядывал, как он, Вовка-то, ест - ладно ли? "Ну, вот чего глядит-замечает? Ведь ем, ем же!" - злился меж тем Вовка, нарочно отворачиваясь к окну, чтоб лица у него видно не было. И мамка в это время, притулясь к печке, тоже больше на него, на Вовку, глядела. Только отчего-то как и не в себе сейчас была. Будто не дядя Иван, а вот она сама в своем дому, да в гостях находилась: стеснялась все чего-то, под фартук руки прятала, то и дело волосы поправляла, на дядю Ивана этого зыркая. А дядя-то Иван, ишь - тоже наблюдатель! Ясно, за ним одним, за Вовкой, и наблюдает. Локтями уперся в коленки, темный да коричневый, все исподлобья этак глядит-поглядывает своими серыми, на постоянном солнце выгоревшими будто глазами. "Ага, а как репу в штанах у меня углядел? - строил свои догадки Вовка. - Ну да, вона она и выставляется! Эх, помене следовало ухватить репу-то. А то схватил, будто сроду добра такого не видывал…"
Был дядя Иван Трофимов вообще-то из тех взрослых, которые и не поймешь сразу, чем они занимаются. Работал-то он, конечно, известно где - на подсобном. Правда, подсобное там раньше было, в войну, от Уралмаша, кажется. Нынче это оно стало вдруг совхозовским отделением. И от такого еще совхоза-то, который и не знаешь, где он такой сам находится. Далеко, говорят, находится где-то, километров за двадцать отсюда… Ну а если еще и должность-то его, дяди Ивана, в толк взять, так и вовсе ничего понятного нету: директор не директор, а только какой-то управляющий. Вроде, значит, и главный, а вроде как и нет. Но вот что всякий для него пацан - прямо-таки наивреднейший человек, так это уж точно. И вообще, он, дядя-то Иван, отчаянный какой-то. Вон когда мерина Гришку у Фалея зарезали, так ведь именно он за главного и верховодил. Направо и налево команды свои разные подавал. В мичманке этой своей морской. Капитан какой, да и только, каких по кину показывают! Что и говорить, не любил Вовка дядю Ивана. Ну, и боялся, конечно.
"И чего это ему всего надо, всего мало и всего жалко? Будто обедняет все его казенное отделенье, если с десяток всего какой-нибудь репок у него надерут! Во всех-то полях вокруг их же видимо-невидимо…" - все фыркал энергично про себя Вовка, краснея, однако, под пристальным взглядом серых глаз дяди Ивана. Но вот беда, пока он, Вовка-то, строил такие всякие свои домыслы и догадки, взрослые меж собою завели какой-то разговор, а вот с чего он начался и про что, Вовка как-то неосмотрительно не услушал.
- …Сорванец! - услыхал он внезапно, как дядя Иван вдруг заключил какое-то свое размышление. А ведь надо полагать, что про него, про Вовку, размышление-то? Про кого ж еще так? И произнес-то, выговорил как: то ли одобрял, то ли осудил за что неведомое?! Эх, у него всегда, у дяди-то Ивана, по-двойному выходить: ведь никак одного точно не понять!..
- И не говорите! - тотчас же мамка поспешила откликнуться, и с поддержкою как бы. О фартук руки снова завытирала, уж раз десяток до того вытертые, однако. Поддержать-то поддержала, а ведь тоже не поняла, верно: хают его, Вовку, нет ли?
"Ну, никто его не просит, а он всегда выставится-сунется! - подосадовал Вовка на дяди Ивановы слова. - Эх и совало! Какое, однакова, совало нашлось!"
- А чего? - со спокойствием вступая в разговор, откликнулся папка. - Учится - и ладно. Трояков пока из школы не притаскивает. А если другое что имеешь в виду, так он у нас шустряк! Ничего, как-нибудь ладом воспитается. Мишка-от у нас этак же поначалу шел.
"А папка - он ничего, - одобрительно заключил Вовка. - Вот только все невозможного хотит. - И вздохнул: это как-то поздним вечером, когда уж спать легли, слыхал он некоторый на этот счет мамкин с папкой разговор, что папка, оказывается, хочет, чтобы он, Вовка-то, ходил чинненький и гладенький, еще и в коротких штанишках да в матроске, как нового директора завода сын Игорь… - Все они, взрослые, - усмехнулся Вовка, - не так, однако, понимают. Им зачем-то надо, чтоб по-ихнему только было, чтоб жить по-ихнему. А если этого, по-ихнему-то, не хочется и не получается?"
Но, пока он про все это думал так, мамка и папка нарочно для дяди Ивана завели уже речь далее про брата Мишку. И что он, мол, такой умный, и хороший-пригожий такой, и то да се… Некуда и хвалиться дальше! Чего тут: Вовка ведь тоже любил Мишку. А конечно, любил! Учился Мишка в техникуме, приезжал домой раз в месяц, а то и чаще. По-городскому брюки каждый день гладил и курил, как достойный и взрослый, при папке с мамкой открыто. Когда папка с мамкой заговаривали с посторонними про Мишку, Вовке неловко даже за них становилось. И стыдно тоже: точно они тогда, папка с мамкою, вдруг переставали быть взрослыми. И с Мишкой, кстати-то сказать, с самим разговаривали они уже порою будто с Игоревым отцом-директором или же точно он, Мишка, становился для них вроде школьного, все по-грамотному понимающего учителя…
- Эх, неправильно, неправильно у нас это все поставлено! - чего-то свое заканючил теперь дядя Иван Трофимов, и снова Вовка прослушал, про что дядя Иван навострился говорить. Да и все равно, всегда ведь рассуждал он о непонятном, дядя-то Иван. По-умному. Может, оттого все его всегда плохо и расслышивали. А может, и привыкли, что он всегда так по-непонятному говорит-рассуждает? Да ведь и кто он вообще-то? Дядя-то Иван? Чтобы его слушать-прислушиваться? Учитель школьный? Директор заводской? Ровня он, а она, ровня-то, всегда ровней и есть… "Ишь, речь завел! Ну и выставляется же, будто все знает! - заехидничал Вовка. - Нет, все же какое совало во все человеческие дела отыскалось!" А дядя Иван рассуждал тем временем уже дальше: - Вот на прошлой неделе, слыхал я по радио, выступала в передаче Анка Козлова. Сварщика Козлова дочь, который в заводе у вас работает…
- Ну-ну? - с готовностью слушать быстро поддакнул папка.
- В Режевском районе нынче живет. До-олго выступала! Не слыхал?
- Нет-нет! - опять скоро сообщил папка.
- Ох до-олго! Все звала подруг и годков ехать на село. - Сплетя пальцы, дядя Иван переставил на коленках локти и стал с серьезностью в пол глядеть. Рано поседевшие его волосы все еще были смяты так, как их флотской фуражкой придавливало весь день. - Дело-то, конечно, очень затеяно хорошее. Да ведь Аня-то про что дольше всего говорила? А мало, говорила, у нас в деревне хватких председателей, бригадиров, инженеров! Эх, точно все, кто на землю вернутся, станут исключительно председателями и бригадирами. Ну как же этакое вслух произносить можно, тем более что по радио? Неправильно, даже вредно у нас это заведено! Ведь и по-всякому уже бывало…
И заводы - хорошо, конечно. Необходимо. Да только ведь и хлебушек нельзя переставать сеять. И молоко в бутылочках всякому городскому человеку, уж о детях - так молчу, желательно - подай. Нет, разве ж это дело: председателевыми постами народ в деревни звать? Земле требуется труженик. Труженика земля требует! Я реализьм вещей исповедывал и исповедывать продолжаю! Так что трудом на землю надо звать. Трудо-ом!
- Как же, трудом ты зазовешь! - разочарованно зевнул папка, притушивая папироску. - Сейчас туда только отдыхом зазвать возможно.
- И не говори! - поддержала его мамка, махнув даже рукой, будто подтверждая, что ничего путного, конечно, от дяди-то Ивана и не услышишь.
- Трудом… - никак не мог успокоиться папка. И еще повторил: - Трудом… Лику-то свою тоже на землю, что ль, спроворил? Нет же!
- Дак она на стройку уехала. Говорит, что по технике пойти дальше в жизни желает. У нее, мол, к математике склонности, - с терпеливым спокойствием разъяснил дядя Иван.
Мамка при этом как-то этак хмыкнула.
А чего, Лику трофимовскую и он, Вовка, очень даже хорошо знал. Мамка всегда отчего-то говорила, что Лика красивая. Но он, Вовка, еще не понимал этого. Чувствовал, что не понимает. А вот еще говорили про нее, старухи в основном, что она, мол, какая-то позорная… замешано тут было что-то тайное и взрослое…
- До института пусть на стройке поработает, - еще сказал дядя Иван. - Математика с техникой - науки строгие. А на земле, как ее ни люби, одна ведь тебе все же математика - гектар! Сколько шагов-метров в ширину, столько в длину - вот и вся здесь тебе высшая математика! Так что надо бы смотреть только на реализьм вещей. Всегда и во всем…
Допив молоко, Вовка уперся ладошками в край табуретки и задрыгал ногами. Обернулась же эта беззаботность, однако, ошибкой неисправимою: полуботинок-то с ноги вдруг сорвался и громко под столом стукнул, и все тогда снова посмотрели на Вовку.
- Ладно! - заключил папка. - Делать, я погляжу, тебе более нечего. Поди-ка на улицу!
- Голова у меня болит по улицам-от бегать! - соврал Вовка.
- А чего другого, противоположного, не болит? - весело справился папка.
Мамка, уж на что человек добрый, ладошку свою ко лбу приложила, в глаза заглянула обеспокоенно, но даже после этого не поверила тоже:
- А не врешь?
- Да болит! - потея от обмана, упрямо отозвался Вовка и отвернулся к окошку.
- Вот чего, - произнес тогда папка. - Устал я с чего-то нынче. Сходи-ка, Вова, на болоты, проверь мордешки! - И папка пошарил в карманах штанов, отцепил от связки заветный ключик. - Это там, которые у проток, больше шарь. Наши все, ты знаешь, с красными поплавками. В общем, чего там долго-то объяснять, и сам, поди, уже ученый…
Вовка так и обмер, и сразу позабыл, зачем в этакую рань, рискуя уличной своей самостоятельностью и независимостью, прискакал в дом: никогда еще папка не доверял ему лодку, чтобы он в полном одиночестве осматривал снасти. Про все потому и позабыл он сразу: про дядю Ивана, про Ночку. Однако сдержался - показалось ему, конечно, что он сдержался, - выказывать свою радость открыто. Он взял ключ из папкиных рук и спросил как бы по-взрослому, как бы о деле исключительно:
- В садок надо сколько садить или же домой нынче всех притаскивать?
- А все, чего наловишь, и тащи, - объяснил папка.
- Вот еще чего… Воропаев же на нас ругается, что мы по болотам, мол, по-пустому шарим, - пользуясь удачным случаем, пожаловался Вовка. - Сказал бы ты ему как-нибудь, что мы ничего ему плохого не делаем. Он же за свои морды-то больше дрожит, а не за общий порядок… - Должно, от серьезности да и важности момента и просьбы у Вовки из носу выскочило.
- Скажу, - улыбнувшись, пообещал папка.
Ну и дядя-то Иван Трофимов тоже зачем-то улыбнулся и стал глядеть на него своими выгоревшими глазами. Даже ободрял точно бы, что, мол, не бойся Воропаева. А по правде-то, так чего его, инвалида Воропаева одноногого, бояться? Это ведь только голос у его громкий, а ни бега, ни сноровки-движенья быстрых нету. Ну, поругает когда, конечно, на все плесо в крик, а так-то чего… брань не смола, высохнет - отстанет! Да и никого еще одноногий Воропаев ни веслом, ни другим чем тяжелым не обидел будто бы…
- Ватник надень! - вдогон, когда он уж в сенках был, крикнула мамка.
Вовка подумал: притворяться, нет ли, что будто бы не расслышал, чтоб ватника не надевать.
- Тепло еще! - откликнулся он все же, хоть и повременив немного.
- А болоты не печка! - приказывая, крикнул папка. - К ночи дело!
- Ладно! - лишь тогда согласно обнадежил Вовка.
Забравшись на кадку - стояла она пуста, выскребана и подготовлена, чтобы капусту квасить осенью, - Вовка сдернул с вешалки ватник, закатал рукава, чтобы короче были и не обмочились случайно. Карманным ножичком отрезал от веревки одну жилку, зацепил ее за петельку в брюках, а к другому кончику привязал ключ от лодки - мало ли, обронишь в воду, ищи тогда поискивай! Сунув в карман ключ, Вовка наткнулся на репу, о которой позабыл. "Ночке отдам!" - решил от тотчас же и спрыгнул с крылечка.
В стайке было прохладно, тихо, пусто. Лишь, важно нахохливаясь, куры на насесте мостились ко сну. Голодные, худые комары, с тонкими, еще прозрачными брюхами, лепились к потолку в ожидании позднего своего хищного часа. И слепней еще не было поблизости нигде, эти-то всегда с Ночкой из лесу налетают. Только, как обычно, зазудели вокруг потревоженно черные навозные мухи. Эти уж всегда: и сыты вроде, а все равно вечно недовольные. "Эх, дак ведь коров еще не приганивали!" - успокаиваясь, что Ночки и быть пока здесь не может, вспомнил вдруг Вовка. Постоял немного, раздумывая, чего с репой сделать. Сунул ее наконец в кормушку - пригонят когда коров, так Ночка догадается, чего с репой делать. Лишь после всего этого он снял с гвоздика на стене бидончик под рыбу и, вывернув за стайку, через огороды устремился к болотам…
Из низины, в которой заброшенные торфоразработки вот уж пяток последних лет обращались в обширные, зарастающие камышом и кустарником болотины, Вовке хорошо, во все стороны видать было холмы, эти болота обступавшие.
С востока и запада подбирался к болотам глухой островерхий хвойняк. С юга же, за огородами, разбитыми по склонам, обращенным к болотам, над макушками холмов, на сухоте полной, за ворохами зелени из тополей, черемух, рябин, краснели крашеным железом и белели шифером крыши поселка, над которыми выше всего выставлялась водонапорная башня. Была она сложена четырехугольником из толстых бревен и казалась издали складной, точно мехи гармошки. В стороне же, на краешке жилья, почти уже на самой нижние, выставлялись вверх долгие железные трубы ремзавода, на котором в литейке работал папка. И из литейной трубы, не то что из отопительной от котлов, из которой ничего сейчас не шло, вовсю буровил в небо желто-розовый дым, а ведь здорово красиво озаренный теперь вечерним, закатным солнцем!
Еще видно было Вовке флажок на водонапорной башне, - пока флажок висит, печи никак топить нельзя. А еще видна была за всем этим - только на макушке уж другого холма, что выставлялся и вовсе за поселком, потому наполовину из-за домов невидимый, - геодезическая вышка, которая нужна, как папка объяснял, для "перенесенья на карту всей окрестности". Но это, по правде-то говоря, папка не сам услыхал, - это Мишка ему рассказывал. Вот уж с той-то, говорят, вышки по утрам, когда солнце далеко светит, видать-разглядеть даже и сам Свердловск. Это, правда, еще самому бы проверить надо, что видать…
А вот с севера, за болотами, в той как раз стороне, куда солнце летом опускается, желтели подсобовские поля среди островков умышленно сохраненного леса и хорошо вырисовывалось и само-то подсобное, а нынче совхозовское отделение - несколько деревянных коробушек-домов и приземистый, под соломою, коровник - все дяди Ивана Трофимова хозяйство-владения.