Все эти картины окружающие наблюдал Вовка множество раз, но все многие разы виды эти ему не надоедали, несмотря на то что его никак не переставало манить в город, в котором в техникуме учился Мишка и о котором редко кто из взрослых помнил плохо. Всегда они, взрослые, когда говорили, что кто-то стал очень уж счастливый, подчеркивали, что счастливый этот живет теперь в городе и что ему даже, мол, квартиру там дали "со всем удобством". Но эти болота вокруг поселочка с заводскими трубами и водонапорной башней, подсобовские поля и низкий, соломою крытый коровник обладали в своей совокупности каким-то собственным, прочным и неистребимым притяжением. Всего десять лет от роду было Вовке, и не знал он еще, не догадывался толком, что это все есть такое. Не мог он еще покудова знать то, что тайна эта откроется ему лишь через много-много трудных лет, когда заметит он вдруг, что в тяжкие или возвышенные мгновенья жизни при слове "Родина" не представится ему вдруг некая могучая бескрайность, а припомнит он сперва вот эти именно все крыши, трубы, башни, эти вот подсобовские дальние дома-коробушки, коровник, крытый давешнею, забуревшею от дождей соломою, и поля вокруг островков умышленно сохраненного леса, и уж потом только - исходящую вдаль ото всего этого конкретного, как от изначала, всю безбрежность и незыблемость голубой по горизонту земли…
Стоя в лодке и загребая легоньким веселком то с правого, то с левого борта, Вовка тихо скользил по протокам, отыскивая поплавки, помеченные красными тряпочками. Вечерняя вода стояла гладью, жарко в лицо отсверкивая и стеклянно отражая в себе облака и затаившиеся по краям проток камыши да худые болотные березки над этими камышами. Первые отпавшие уже листья, сухо скоробившись, лежали на этой глади, как на чем-то твердом. Там же, где в воде ничего не отражалось, видно было растущие из дна, почти что как-нибудь по-африканскому диковинных видов колыхающиеся водоросли и дружные стайки мальков, шныряющие меж ними, тоже будто фантастические существа.
Вовка зацепливал поплавки крючочком, приделанным к рукоятке веселка, хватал ловко тросик и наверх выволакивал из няши самодельные, сплетенные из проволоки морды с забитыми торфом ячеями. Кое-кто в поселке звал эти морды "фитилями", и Вовке отчего-то тоже больше нравилось звать морды так. Карасей вываливал он прямо в лодку, выкидывая обратно, какую успевал заметить, мелочевку, и переставлял "фитиль" на новое место. Как бы исподтишка, с надеждою во взгляде осматривался он вокруг: не замечает ли его кто из случайных взрослых при этом? Но не было взрослых в этот час на болотах почему-то нынче. И вообще как будто бы никого не было, и ребят тоже, одногодков. И все потому досаднее становилось Вовке, что никто не видит, как уже доверено ему отцом в полной самостоятельности обшаривать "фитили" эти.
Лишь под конец рыбалки заметил Вовка все же одного взрослого. Взрослый этот был, однако, из городских, потому как сидел с безнадежной удочкой. Неожиданно для самого себя Вовка отвернул вдруг в сторонку, издали еще этого удочника углядев, и, потея от волненья-испуга, во всю мочь заплескал веселком, удаляясь прочь по укромной протоке. "Эх, мало ли чего! - подумал он, прислушиваясь к гулкому в груди стуку и оправдывая в душе свое малодушие. - Как еще начнет прицепливаться, что все, мол, местные не рыбачиют, а хищничают, не на удочки раз ловют".
И только примкнув лодку к вбитому в землю рельсу и принявшись перекладывать карасей в бидон, Вовка опять храбро засожалел, что никто из взрослых его не видел нынче.
Карасиков в бидоне вышло четверти на три посудины. Присев на взмокший от вечерней росы травянистый бережок, Вовка запустил в бидон руку, перебирая скользкие рыбьи тельца. Солнце село и светило уже откуда-то из-за края земли высоко вверх. Но было еще достаточно светло. От поселка неразборчиво доносились голоса. На усадьбе, на которой к зиме спешили достроиться, топор тукал: сруб подгоняли там, должно быть. А в окраинной улице кто-то гонял взад-вперед на мотоцикле.
К ночи от воды уж тянул потихоньку парок и воздух набухал сыростью. Вовка потуже завернулся в ватник: и верно, что "болоты не печка", как папка-то сказал. Вовка решил было еще посидеть так немного, наслаждаясь и нынешней своей рыбацкой самостоятельностью, и храбростью своей пред вечерним одиночеством, как за ближайшим кустом мужики заговорили:
- Эт кто там подъехал-то?
- А Орловых вроде младший. Вовка…
Вовка затаился, дыхание даже задержав, так как по голосам узнал Воропаева и Кудри, тоже постоянных рыбаков. Укромно они хоронились невдалеке, за кустиками возле причалов, и "пировали", как сообразил Вовка, услыхав следом, что там стекло звенькнуло и потом пробулькало - из бутылки разлили. "Ну, цепляться счас начнут!" - решил он, настраиваясь поскорее отсюда смываться и еще раз перепроверяя, не забыл ли чего, обшаривая лодку. Конечно, чего еще доброго от Кудри с Воропаевым дождешься! Воропаев, это ясно, вообще "болотный" законник: говорят, сам малька карасевого сюда запустил, а сейчас переживает, что его все налавливают! А для чего другого еще карась, как не для того, чтоб все его ловили? Про Кудри же тоже чего говорить хорошего… он, как папка-то говорил, давно, сразу после войны где-то, что ли, одного детдомовского чуть не расстрелял, когда в милиции служил, а детдомовский в киоску у завода ночью забрался. И вообще, свирепей, чем Кудри, не вообразишь человека! Кудрявый, рыжий, морда кирпича просит, и росту вроде бы точно два метра. Даже ничего говорить тебе не будет, просто глядишь на него - и уже страшно…
- Ну, и как там у тебя уловишко нынешний, Вовка? - не спросил, а прямо-таки пророкотал из-за кустов Кудри.
- Да худо почему-то сёдни, - вздрогнул Вовка от испуга, хотя и обычный оказался улов - нормальный, средний.
- А как не худо будет? - нехорошо хмыкнул Воропаев. - И малька гребут! Ячейки-то какие плетем на морды? Вообразить и то неудобно самому же! Сантиметр на сантиметр! Разве что одну икру еще оставляем, да и то оттого, поди, что вылавливать ее не научились пока. Но, по всему судя, когда-нибудь и к этому приловчимся, найдутся умельцы… Однако я тебе вот еще что скажу, что даже не с этой стороны надо бы ждать беду-то, а вот если базу построят, как грозятся… тогда всему гибель живому…
- Живому… - хохотнул Кудри. - Ну, рыбе, ну, птице…
- Да и всему! - заспорил Воропаев. - Такой от самолетов гул разведется, что люди из поселка побегут!
"Вот здорово!" - услыхав про базу, Вовка затаился, чтоб получше все расслушать. Папка тоже говорил, что вроде начнут строить у них рядышком такую самолетную базу.
- Побегут, как же! - громоподобно, будто леший, на все болото, опять хохотнул Кудри. - Я сам, да и многие, как мне известно, ждут базы не дождутся! Пойдет строительство, работенка там повыгоднее, глядишь, отыщется. Я вот, например, на сверхсрочную еще там, может, словчусь устроиться. По хозяйству чего-нибудь там, а? По хозяйству ведь не образование требуется, а опыт. Его же у меня не отымешь…
- Эт где ж ты его, такой опыт, как ты говоришь, скопил? В милиции, что ль? Да ведь тебя ж из нее выгнали, если вещи своими именами называть, конечно. Опыт… Это из нагана-то по пьянке в белый свет пулять?
- Дело прошлое! С кем не бывало чудачеств? Однако ведь хотишь не хотишь, а и награды фронтовые имею, "За отвагу".
- Ну, на это нынче уже и не глядят… - Опять за кустиками забулькало. А чуть погодя Воропаев начал "учить": - Человеку не опыт требуется, а талант! Опыт же… да и пока его приобретешь, причем неведомо какой, скорее - так отрицательный, лучшие годы уйдут! Человеку прежде всего нужен талант, даже пускай для начала какой-нибудь талантишко хотя бы… - И пошло-поехало, зарассуждал о каких-то там "талантах" неведомых Воропаев! Папка его, Воропаева-то, нет-нет да "артистом" и назовет, потому как, говорят, сразу-то после раненья, когда Воропаев вернулся без ноги, его директором клуба назначили…
Вовка без сожаления перестал мужиков слушать и размечтался насчет базы: аэродром построят, самолеты прилетят, а он вдруг словчится убежать из дому и пристроиться к летчикам навроде "сына полка", а? В кожанке, в хромовых сапогах станет в клуб приходить на взрослые, вечерние кино! Пацаны-однокашники просить станут: "Вовка, проведи! С тобой пустят, ты вон - военный!" - "А чего? - замахнулся он столь высоко в своих мечтах и вдруг вспомнил… про Ночку: - Да как же так-то я позабыл про все? Не иначе папка нарочно отослал меня!" - сообразил он и поскорее теперь покинул причалы, "пирующих" Воропаева одноногого и Кудри, свои "летчицкие", пустые и праздные мечты…
Все так же тихо, однако, было в стайке.
Даже еще потише, чем давеча, перед рыбалкою: умаялись, изворчались за день навозные черные мухи, а вот слепней опять не оказалось. Точно бы поняли они, слепни-то, что делать им здесь больше нечего. Правда, занадрывались тонко ожившие к ночи комары, но они не столько звук усилили, сколько даже прибавили тишины.
Через окошко в огороды, куда назем выкидывали, светила теперь красная полоска закатного неба. И было в кормушке пусто, как никогда еще не бывало. Лишь одиноко все так же лежала репка, чуть уже, правда, поклеванная курами. Сами же куры мохнато ерошились на насесте - спали уже теперь. А на стене висели на гвоздике ненужные больше Ночкины веревка, за которую ее водили в стадо, и ботало. И вилы и лопата деревянная, которыми стайку чистили, не стояли более в уголке. Папка, должно, уже забросил их на полок, как вещи лишние. Там было и так набросано много всякого-разного, случайного барахла.
"Все! - понял Вовка, приседая на чурбачишко, на котором папка обычно дрова колол и который обычно в стайку не втаскивал. - Эх, продали Ночку! Меня, значит, на болоты, а ее…"
И стало Вовке столь тоскливо, как может становиться только ребенку, когда он с честностью и добросовестностью пробует постигнуть тот смысл, какой его детскому пониманию еще недоступен совершенно.
А в стайке еще все дышало Ночкою. Теплым ее скотским духом. И до-олго еще этак-то будет. Пока не подсохнет здесь… Вовка всегда всерьез принимал Ночку, огромную ее черную допотопность с выпученными грустными глазами: ему всегда казалось, что думает она и чувствует ровно человек. И тогда представил он вдруг Ночку в подсобовском коровнике, в казенном и на скорую руку разгороженном под стойла. Как стоит она перед кормушкою, куда навалено истасканного, изломанного - да ведь как и все оно и всегда-то, если казенное, - сенца. Как плачет, поди, выпученными своими карими глазищами и есть от горя ничего не может, не понимая никак, отчего это этак обошлись с нею: выхаживали, выкармливали, вылечивали и вдруг взяли да и чужим вовсе отдали, будто раба какого, будто она вещь какая, которая ничего не чувствует. Ну, ясно! Дядя Иван рядышком с ею стоит, ощупывает и со всех сторон оглядывает. А вот и именно, будто эту самую вещь нечувственную. Ровно шифоньер какой приобрел, а не животное живое. Вспотевший, довольный, конечно, дядя-то Иван Трофимов…
"А он и во всем ведь такой, деревяшечный какой-то! - горько и зло подумал Вовка. - Изо всего одну только пользу и выуживает! И не какую-нибудь там видимую, а какую-то общественную… Точно они, коровы-то, и вовсе не живые!"
И следом снова ему вспомнилось, как ловко орудовал дядя Иван, помогая Фалею управляться с серым в яблоках поселковым мерином Гришкою, когда забивали того. И сразу рабы в воображении явились, с которыми все раньше делали, точно бесчувственные они. Читал он маленько про них в Мишкиных книжках, когда книжки, конечно, стаскивать удавалось. Про Спартака, например. И еще даже далее того, что читал, понесло Вовку тотчас воображение и так занесло, что он как-то мгновенно позабыл вдруг и про Ночку, про то, что в бидоне у него карасишки, что поздно уже и что дома его ждут-волнуются, а вот он сидит на чурбачке в опустевшей стайке… Сперва сделал Вовка рабом самого себя, потом всех годков своих, потом уж, верхом на верном и грозном коне-мерине Гришке, сером и в яблоках, и притом новый ударный род войск даже создав, латы на коров приспособив, стал он даже восстание поднимать против императора вроде римского, внешностью точно под дядю Ивана… И вдруг голос мамкин услыхал:
- Да сбегал бы ты на болоты ли, что ли? - корила она папку. - Наш-то долго не вороча́ется чего-то! А?
- Времени сколь? - отозвался папка, никуда бежать, видимо, не собираясь.
- Да уж коло десяти! - ответила мамка.
- Придет, - обнадежил папка. - Сам сейчас прибежит.
- Ну, конечно! - На этот раз мамка разозлилась. - Как вот прирастешь к этим "фитилям" своим, шут бы их побрал, разве оторвешь когда сидело-то свое?
Вовка выскользнул из стайки.
На кухне горел свет, и окошко во двор было открыто. С крылечка Вовка тайно заглянул в окошко. Мамка пласталась у печи, на завтра готовя, - это, значит, уже противопожарный флажок с башни сняли. А папка в уголочке сидел на своей рабочей табуретке с брезентовым, как у сапожников, сиденьем и сплетал очередной "фитиль".
В сенках, вскарабкавшись на кадку, Вовка повесил телогрейку на место и громко спрыгнул на пол.
- Пришел наш Вовка-то, слышь? - тотчас откликнулся за дверью папка, довольный, наверное, что мамка сейчас наконец-то отстанет от него.
Увидев два зеленых огонька, напряженно глазеющих на бидон из угла сенок - это, ясно, Васька поджидал законное свое угощенье! - Вовка вытащил из бидона карасика, поменьше который, конечно, и бросил его Ваське в угол.
- Ну, чего, рыбак? - от плетева своего не отрываясь все же, справился папка, когда Вовка вошел в дом.
- А средне, - по-взрослому солидно сказал Вовка.
- Супу свежего не хочешь? - предложила мамка сразу.
- Ну чего все суп и суп! - не сдержался Вовка. - Утром суп, вечером суп, ну, в обед опять… тем более!
Папка оторвался от работы, поглядел, но ничего не сказал пока что, а стал просто закуривать.
Вовка прошел к столу, выставил бидон и сел. Мамка взяла бидон, вывалила рыбок в таз и, пристроившись к помойному ведерку, изготовилась улов чистить. "Эх, молчат! - усмехнулся Вовка. - Оба помалкивают… Я уж сам все-все знаю, а они все равно скрывают. Как же! Меня, конечно, ничего в доме не касается. Чего они сами хотят, того и делают, будто ты раб для них какой". И Вовка тяжко вздохнул. Да так тяжко, что переусердствовал, и от важности из носу у него опять обильно выскочило. Как тогда, при дяде-то Иване. И ведь всегда так-то, в самый ненужный и даже в самый наивреднейший момент оно выскакивает…
- Ты чего это раздулся-расфуфырился, как косач какой! - тут как тут осведомился папка. - Гляди-и, пузо-от воздухом раздерет!
Вовка обиженно отвернулся, утер сопли и лишь затем дал волю чувствам:
- А я для вас что, раб какой, чтобы все от меня скрывать? Бесчувственный, что ли, да? - очень даже строго сказал он. - Почто все же Ночку продали?
- Че-го, чего-о? - изумился папка и вот уж тут только отложил свой "фитиль" в стороночку, да так, однако, решительно это сделал, что, струхнув даже, Вовка промолчал. - Ра-аб… Эх и ученый же ты, как я погляжу, стал!
- Папка, - тихо попросил Вовка. - Возьми Ночку обратно, а? Ты не хочешь, так я ей сам на всю зиму сенца накошу! Месяц еще почти до школы, а я за день, слабо, мешка четыре надеру… Это же посчитайте, сколь всего-то мешков получится! На день по мешочку ведь! Неужто больше Ночке потребуется? На ден сто двадцать, сто тридцать… на зиму надеру! Хва-атит! А, папка!
- "Сколь мешков, сколь мешков"… - сперва вроде бы просто проворчал папка. - Да где надирать-накашивать их станешь, свои мешки-те? - следом снова заговорил он все еще будто бы тихо, но уж и со знакомой, с нутряной какою-то угрозою и, как и следовало ожидать, далее уже возвысил голос: - Да где же, тебя спрашиваю, накашивать-то станешь эти свои мешочки, а? Негде их накашивать нынче! Тоже мне косильщик сыскался! Было б где, так и я с мамкою без тебя обошелся. Накашиватель, эх… А налог чем платить прикажешь? В город кататься масло покупать, а?
Тут уж и вовсе следовало промолчать, и Вовка лишь тихо перевел дух.
- Раб… - вздохнул ответно и папка, но уже как бы окончательно себя усмиряя.
- Я ж серьезно, папка! - сказал тогда Вовка, сам от чувств чуть не расплакавшись.
- Эх-ха-ха! А я что, сынок? Нарочно, что ль? - тоже исключительно из чувств произнес папка. Но и из воспитательных, наверняка, соображений тотчас и построжал: - Но уж если совсем по-серьезному, так тебе, по-моему, спать пора! - И папка начал новую папиросу закуривать, забыв про старую, которую отложил в пепельницу в начале разговора, и она там все еще затухала, вверх исходя голубым дымком.
Вовка, однако, еще немного посидел на кухне.
Но папка с мамкою больше ни с ним, ни друг с другом не заговаривали, точно его, Вовки, и вовсе в дому не было с ними и будто нынче ничего особого не произошло. Каждый из них своим привычным делом молча занялся, и Вовка, выпив на ночь кружку молока, которого мамка ему подала, - эх, последнего, верно, Ночкиного-то молока! - ушел спать…
Заснул он вроде быстро, да вскоре же и проснулся. Непонятно отчего, однако. Было не так уж чтобы очень поздно, хотя и царствовала за окошком темень: где-то у соседей по улице еще музыка из приемника играла, а папка с мамкой, видно, только что легли, потому как шептались.
- …А телевизор, я думаю, Коленька, нам вовсе ни к чему пока! - Больше шепталась, вероятно, одна мамка. - Вон и Ознобихина Марья, и Воропаевы, да ведь и все, которые их напокупали, говорят теперь, что ни к чему. Лучше в кино сходить. В клуб. А то уж, говорят, позабывали, когда и чистое в последний раз надевали. Все по-домашнему. В чем за скотиной да в огороде на усадьбе, в том и кино-то глядишь. Никакого тебе праздника. Да ведь и больше-то чего показывают? Ведь одно, что всяко-разные беседы. Нет, это сколь же денежек сразу, Ко-оля! С ума сойти можно…
- А в кредит! - будто сквозь зубы подсказал папка.
- Уж что разве так! - как согласилась сперва мамка. Но она всегда ведь так-то, у нее всегда хитрость такая: вначале будто и согласится, но после все равно на свое выгнет. - Только, Коленька, обдумать надо все хорошенько-прехорошенько. Ведь и Мишу нашего уже одевать надо как следует. Шутка ли в городе-то жить? Чем же он у нас других похуже, а? Да и мы сами других, что ли, послабже в чем? А ты погляди, однако, как нынче молодежь одевается? Нет, сам посуди-раскинь, как же он у нас с тобой ходить по городу станет в своем стареньком? Семнадцать лет парню! И ведь перед девчатами-то тоже…
- Эх, хватила! Рано ему перед девчатами еще!
- Так он и будет нас с тобой, отца-то с матерью, спрашивать, пора ему или рано! Тут уж он только себя одного, поверь, способен услушивать. Да-а… А я уж, Коля, даже и пальтишко ему подглядела. Зимнее. На вате. И воротничок черный. Кроличий, правда, но под настоящего котика. И ведь шалкой еще воротничок-то…
- Да сейчас вроде шалкой уже и не носят.
- Теплее зато! Поднял - и грудка вся закрытая.
- Я вообще-то, знаешь, кролику чего-то не особо доверяю. Он ведь через годок-другой, глядишь, и вышоркивается. Ты уж лучше цигейковый подглядывай.
- Да конечно, конечно!.. Вот только где ж его такой подглядишь? Случайно если… Всюду нынче одни кролики. Да-а, а то пальтишечко-то в самый, между прочим, разок! И шапочка у Миши такая же в точности, черная…