Обо всем, что возникает в поле его зрения, он обязан докладывать, не раздумывая, без запинки. Но голос сигнальщика дрогнул и осекся, когда он сказал:
- Бабочки…
Мы убедились в этом, когда, огибая мыс, корабль подошел ко льдам вплотную.
Мириады разноцветных бабочек сидели на льдинах. При нашем приближении они поднялись в воздух и закружились над кораблем.
Как они могли очутиться здесь?…
- Опять ветер виноват? - спросил Сабиров.
- Конечно.
Ветры южных и юго-западных румбов продолжали дуть не переставая. В этом и была разгадка появления бабочек в Восточно-Сибирском море. Сюда их пригнали ветры - подхватили в далеких сибирских лесах и отнесли за сотни километров в океан. Сначала принесло запах гари, затем бабочек.
Разноцветное облако еще долго носилось над кораблем. Напуганные окружающим холодом и блеском льдов, бабочки садились прямо на палубу, облепляли реи, трепеща крыльями, медленно ползли вверх по мачтам.
Издали "Пятилетка", наверное, представляла из себя удивительное зрелище. Она была как бы украшена праздничными флагами расцвечивания.
- Счастливая примета, - сказал Сабиров, потирая руки. (Как многие молодые моряки, желая поддержать традицию, он притворялся, что суеверен и придает значение всяким предзнаменованиям.)
- Какая примета? - удивленно спросил Степан Иванович, поднявшийся на мостик полюбоваться на бабочек.
- Я верю в приметы, Степан Иванович. На суше не верю, а на море верю.
- Кокетничаете, товарищ Сабиров? Ну, я понимаю еще "красный закат - к ветру", или как там у вас: "чайка ходит по песку, моряку сулит тоску"… Но при чем тут бабочки?
Сабиров задумался. Действительно, при чем тут были бабочки?
- Мне вот что странно, - сказал Андрей, меняя разговор. - Почему это большинству иноземных путешественников Арктика казалась мрачной? Возьмите хотя бы того же Текльтона. На каждой странице встречаем в его книге: "гнетущая", "пугающая", "безжизненная"…
- Не от восприятия ли зависит? - предположил я. - От того, каков человек. Если стекла бинокля закопчены, ничего хорошего не увидишь в такой бинокль.
- Хочешь сказать, что мы более жизнерадостны, более оптимистичны? Бесспорно!.. - Нет, Андрей Иванович, я понимаю шире, - заявил Сабиров, который, так и не придумав, почему бабочки должны сулить удачу, решил больше не ломать над этим голову. - Мы, советские люди, несем с собой жизнь в пустыню, не так ли? И вот пустыня откликается на наш призыв хором голосов…
- Вы поэт, товарищ Сабиров!
- Моряк, - скромно поправил старпом. - Моряк - он всегда немного поэт.
По тому, как взглянул на меня Андрей, я понял, что мы подумали об одном и том же: откликнется ли на призыв эхолота таинственная Земля Ветлугина…
На исходе пятого дня с начала путешествия мы приблизились к устью Колымы.
Осторожный Федосеич приказал замедлить ход и выслал на бак впередсмотрящих.
Здесь нельзя зевать, надо глядеть в оба. Сибирские реки выносят в море в огромном количестве плавник - стволы деревьев, подмытых во время половодья и вырванных с корнями где-нибудь в верховьях, в дремучей тайге. Беда, если такой ствол попадет в винт корабля. Случается, что на винт наматываются и рыбачьи сети, которые срывает штормом.
Я стоял на капитанском мостике, когда сильный толчок внезапно потряс судно. Его как бы передернула судорога от киля до мачт.
"Пятилетка" сразу сбросила ход. Впечатление было такое, будто она тяжело ползет килем по дну. Если бы шли по реке, с уверенностью можно было бы сказать, что наскочили на перекат. Но мы были в открытом море. Неужели намыло отмель, не показанную в лоции? Почему же тогда Федосеич не стопорит машины?
Все эти вопросы мгновенно пронеслись в голове. Потом я перевел взгляд с безмятежной глади моря на спокойное лицо капитана и понял.
- Река? - сказал я полуутвердительным, полувопросительным тоном.
- Она. И в море с кораблями шутки играет…
- Вы думаете - перекат, отмель?
- Какой там перекат! Какая отмель! Глубины здесь более чем достаточны.
Но море выглядело необычно. Поперечные волны, расходившиеся за кормой от винтов, сделались сейчас очень большими, хотя вода вокруг оставалась зеркально гладкой. Перед форштевнем бежала странная одиночная волна, которую корабль как бы толкал перед собой.
Мы, гидрографы, называем это явление "мертвой водой". Пресная речная вода намного легче морской, соленой, и, вытекая в море, располагается сверху сравнительно тонким слоем. Возникает своеобразное мелководье. На плоскости, разделяющей два слоя воды, гребные винты корабля образуют большие волны под килем, на что попусту расходуют часть своей энергии. Отсюда и резкое снижение хода. Парусные же корабли, попав в зону "мертвой воды", перестают слушаться руля и сбиваются с курса.
- Пошли! Пошли! - закричали на баке. Тахометр, отсчитывающий скорость хода корабля, затикал быстрее. Ничего не изменилось на гладкой водной поверхности, но корабль рванулся вперед, будто растреноженный конь.
- Ход двенадцать узлов! - повеселевшим голосом доложил механик, поднимаясь на мостик.
За ним взбежал по трапу улыбающийся Сабиров. Он держал в руке раскрытый вахтенный журнал, которым размахивал из стороны в сторону.
- Будто дьякон с кадилом! - недовольно сказал Федосеич. - Что это вы, старпом? - Хочу, чтобы чернила скорей просохли, товарищ капитан.
Мы увидели огромную жирную кляксу, расползающуюся по странице.
- Как неаккуратно, товарищ Сабиров! - упрекнул Федосеич. - Ведь журнал, официальный документ!
- А это не я, Никандр Федосеич! Под кляксой было написано:
"След толчка. 8 августа в 19.15 корабль вошел в "мертвую воду". В 19.21 вышел из нее".
Выяснилось, что старпом просматривал в каюте вахтенный журнал, когда корабль резко сбросил ход. Чернила выплеснулись от толчка на бумагу - чернильница сама, без помощи Сабирова, отметила удивительное происшествие!
- Здесь неточно, надо дописать, - сказал я, прочитав запись. - Добавьте: 8 августа в 19.15 корабль пристроился в кильватер судну неизвестных землепроходцев XVII века.
Федосеич и Сабиров недоумевающе переглянулись. Механик, удивившись, вынул трубку изо рта. Только Андрей понимающе кивнул.
- Я не шучу, - продолжал я. - "Мертвая вода" - это как бы веха на пути… Помнишь "мертвую воду", Андрей Иванович? Из "скаски"?…
- Ну, как же!..
Стало быть, это не выдумка, не яркая сказочная подробность, как можно было предположить, а нечто вполне реальное!
Очень важно для нас было убедиться в том, что храбрый корщик Веденей, опередивший наш корабль на три столетия, не фантазировал, а описывал факты, хотя зачастую не умел дать им правильное истолкование.
- Выходит, идем верно, - пояснил я капитану, Сабирову и механику. - На одном конце пути - "мертвая вода", о которой писал Веденей, на другом - Земля Ветлугина, которую он видел со своими товарищами.
- Вполне убедительно, - согласился механик. Пройдя "мертвую воду", "Пятилетка" взяла курс на северо-восток, повторив в точности маневр землепроходцев, направивших в этом месте свой коч "промеж сивер на полуношник".
Вечером в кают-компании было оживленнее обычного.
- Чего же ждать теперь? - спрашивали меня и Андрея участники экспедиции. - Если верить Веденею, на нас должен напасть водяной?…
- Предупредите заранее, Алексей Петрович: фотоаппараты приготовим!
- Лучше тралом его, проклятого, а потом - препарировать!
- Нет, тут уж, Андрей Иванович, как хотите, взял Веденей греха на душу…
Мы с Андреем улыбались, пожимали плечами, отмалчивались.
Глава четвертая
К ЗЕМЛЕ ВЕТЛУГИНА НАПРОЛОМ
Мы сами не ожидали, что через полтора дня будем наблюдать и вторую "сказочную" веху, о которой писал Веденей.
Пловучие льды находились еще далеко. Сколько ни смотрели вахтенные в бинокли, белесого "ледяного неба", предвестия плавучих льдов, видно не было. Облака на горизонте казались очень темными. В противоположность "ледяному", это было так называемое "водяное небо", отражение больших водных пространств.
Однако я понимал, что долго так продолжаться не может. Ветер должен был перемениться. И с ночи он начал меняться. А к утру разыгрался шторм.
Наша молодежь, которой прискучило плавание вдоль берега, не уходила с палубы. Каждый хотел поскорее "оморячиться". Даже Союшкин, имевший зеленоватый вид, стоически мок наверху и, косясь на вскипавшие и опадавшие за бортом холмы с белыми прожилками пены, толковал о чем-то ученом, кажется об элементах волн.
Я с удивлением узнал, что наш Сабиров, "старый морской волк", совершивший кругосветное плавание, плохо переносит качку. По временам ему делалось совсем нехорошо. Но он преодолевал нездоровье, ни в чем не давал себе поблажки, даже не присаживался, и с обычным рвением выполнял свою работу.
- Некогда раскисать, нельзя раскисать, - пояснил он мне шепотом, заставляя себя улыбнуться. - Попробуй прилечь на минуточку - и готов!.. Уже не моряк, а пассажир, конченный человек!
- Неужели это с вами всегда так? - посочувствовал я.
- После долгого перерыва в плавании - всегда, Алексей Петрович. Вы только девушкам не рассказывайте. Они не поймут этого… А чем я виноват, что у меня такой аппарат равновесия в среднем ухе? У одних он лучше отрегулирован, у других хуже. У меня хуже. В общем, неуравновешенный человек! - Он засмеялся. - Ну, и что же? Из-за какого-то среднего уха отказываться от любимой профессии? Дудки! Нет, ничего, Алексей Петрович, я приноровлюсь, я втянусь! Ведь учтите: год без малого околачивался на берегу. Госпиталь, санаторий, то да се… А море не любит этого. Оно - как ревнивая жена. Вот и достается сейчас!..
Сабиров извинился и побежал на бак, заметив там непорядок. За ним вразвалку протрусил боцман.
Наш приятель так старательно "приноравливался" и "втягивался", что уже через час или полтора полностью стряхнул с себя нездоровье. Теперь он с состраданием поглядывал на тех молодых научных сотрудников, которых с непривычки укачало. Союшкина даже помог препроводить по трапу вниз - бережно, под руки, как захмелевшего архиерея.
Мой аппарат равновесия, по счастью, "отрегулирован" лучше, чем у многих других, поэтому я не испытывал никаких неудобств от шторма. Однако мне не нравилось направление ветра. Ветер был нехорош. Он дул с севера, из недр Арктики.
Видимо, почти безмятежное плавание "Пятилетки" по чистой воде заканчивалось. Надо было ожидать, что вскоре северный ветер пригонит навстречу пловучие льды.
Таково было мнение и Федосеича.
Но перед этим довелось увидеть довольно редкое зрелище - образование донного льда.
Шторм уже утих к тому времени. Море было совершенно спокойно, будто и не бушевало несколько часов назад.
Внезапно на поверхность всплыли огромные массы мелкого льда и окружили корабль со всех сторон.
Этому удивительному явлению предшествовало резкое помутнение воды. Зеркальную поверхность ее как бы заволокло туманом изнутри. Затем круглые, будто аккуратно выточенные на токарном станке, диски, разбрасывая ослепительные отблески, вынырнули наверх.
С каждой секундой их становилось все больше. Они увеличивались в размерах, смерзались на глазах. Сейчас это очень напоминало чешую.
Еще мгновение - и все замерло, оцепенело вокруг.
- Донный лед, - сказал кто-то.
Я оглянулся. Андрей стоял за моей спиной с биноклем в руках.
Да, шторм поднял этот лед из пучины вод.
Северный, очень холодный ветер взбаламутил неглубокое Восточно-Сибирское море до самого дна, перемешал его воды, - образование льда началось поэтому не на поверхности моря, как обычно, а на дне.
Туманное видение пронеслось передо мной. Четырехугольный темный парус выделялся на белом фоне. В узком суденышке с высоким, загнутым кверху носом плыли люди. Одни, поднявшись во весь рост, отталкивались веслами от льдин, обступивших корабль. Другие пугливо крестились, сбившись в кучу и побросав весла. Чернобородый человек в остроконечной шапке, стоявший на руле, успокаивал своих товарищей…
- Так вот что видели наши предшественники! - взволнованно сказал я, указывая на побелевшее море. - Лед, наверное, вынырнул так же неожиданно, как сейчас. Призрачный. Непонятный. Сковал коч. И… как там сказано в "скаске", Андрей? "…хладом дохнуло"?
- "Смертным хладом дохнуло".
Андрей продолжал присматриваться к чешуйкам льда за бортом. Подняв к глазам бинокль, медленно, метр за метром, изучал оледеневшую поверхность моря.
Я понял, чего он ищет.
- Ждешь, что лед поднимет наверх пищаль либо острогу землепроходцев?…
Андрей пожал плечами.
Что ж, в таком предположении, в конце концов, не было бы ничего нелепого.
Поднял же лед со дна старинный кованый сундук у берегов Лабрадора. В нем не было, правда, никаких сокровищ, только инструменты. По надписи на внутренней стороне крышки установили, что сундук принадлежал матросу корабля, затонувшего в этих местах несколько столетий назад.
Нет, нам не было такой удачи. Если "Веденей со товарищи" и обронили что-нибудь на дно, там оно и оставалось. Восточно-Сибирское море ревниво хранило свои тайны…
Между тем тревожные белые отблески уже сверкали над головой. В небе, как в зеркале, отражались сплошные ледяные поля, далекие, еще невидимые, двигавшиеся где-то на расстоянии многих километров от нас.
Дул свежий встречный ветер. Шуршал по бортам лед. Пока это был мелкобитый лед, и "Пятилетка" легко раздвигала его.
Час от часу он становился плотнее. Он не шуршал уже, а скрипел, скрежетал, цепляясь за обшивку.
Наконец небо над горизонтом побелело все сплошь. Грозный признак!
Появились первые большие поля зимнего происхождения. Толщина их достигала почти метра. Но их можно было бы назвать лишь "застрельщиками", "передовыми частями", высланными навстречу для того, чтобы завязать бой. Главные силы Арктики были еще впереди.
Осторожный и расчетливый Федосеич по-прежнему экономил горючее и время, предпочитая обойти встречное поле, а не форсировать его.
Белая пустыня двигалась на нас.
Зигзагообразные трещины-разводья бороздили ее во всех направлениях. Так выглядит, наверное, степь после землетрясения.
Однако разводья делались все уже, поля сдвигались теснее, возможностей для маневрирования становилось все меньше.
"Лед - семь баллов", - занес Сабиров в вахтенный журнал.
"Семь баллов" означало, что участок моря впереди "Пятилетки" покрыт льдом примерно на семьдесят процентов всей его площади.
- Полный вперед! - негромко говорил Федосеич в переговорную трубу, соединявшую капитанский мостик с машинным отделением.
Могучий корабль делал рывок, всползал на ледяное поле, подминал его под себя, давил, ломал, крошил. Это позволяло кораблю продвинуться вперед примерно на одну треть корпуса. Таков был "шаг" "Пятилетки" во льдах.
- Малый назад! - говорил Федосеич.
И ледокол пятился, отходил, осторожно и неторопливо, чтобы не повредить винт в обломках льда. Взяв разгон, он снова устремлялся на ледяное поле.
Так, раз за разом, с силой бросал Федосеич все три тысячи тонн нашей "Пятилетки" на врага. Корабль, послушный воле своего капитана, превратился в гигантскую секиру, вернее - в колун. И льды Восточно-Сибирского моря неохотно расступались перед нами.
Только сейчас мы увидели настоящего Федосеича. Он как бы проснулся. Нет, это, пожалуй, неточно сказано. У читателя не должно быть впечатления, что ледокол вел до сих пор сонный и вялый капитан. Может быть, ему и было немного скучно в прибрежной полынье, по он не показывал виду. Зато, столкнувшись наконец с плавучими льдами, Федосеич сразу как-то подобрался, ожил, повеселел.
Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда с задумчивым видом он принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами.
- Душа распрямляется во льдах, - признался он однажды, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. (Капитан не любил выражать свои чувства на людях.)
Я залюбовался капитаном.
Наверное, Веденей тоже говорил о себе так: "Душа распрямляется во льдах"… И хотя автор "скаски" почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?…
"Сплоченность льда - восемь баллов", - аккуратно вывел Сабиров в вахтенном журнале. А двумя или тремя строками ниже уточнил: "Торосистый, многолетнего происхождения".
Это было мягко сказано. К сожалению, образность не допускается в вахтенном журнале, в этой неукоснительно точной, хоть и лаконичной летописи плавания. А надо бы написать: "Свирепые, чудовищные льды". И поставить два или три восклицательных знака.
Главные силы Арктики вступили в дело.
Толщина льда достигала теперь четырех метров. На ледяных "площадках", наподобие корабельных надстроек, торчали зловещие торосы - ледяные валы и скалы. Кроме того, большинство льдин в своей подводной части было снабжено устрашающими таранами.
А главное - лед этот был чертовски крепок. В старом, многолетнем льде очень мало солей, поэтому он значительно прочнее молодого, годовалого, и возни с ним куда больше.
Все свое искусство, весь свой опыт "ледового капитана" пришлось пустить Федосеичу в ход, чтобы провести ледокол через новое препятствие, не повредив лопасти винта. Правда, мы захватили с собой и везли в трюме запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и отняло бы очень много времени.
Гребной винт - это "ахиллесова пята" ледокола, его наиболее слабое и уязвимое место. Немало мог бы рассказать об этом Степан Иванович, поднявшийся на мостик, чтобы "проведать" нас, и неодобрительно поглядывавший на теснившиеся вокруг корабля льдины,
Ведь наш парторг - сибиряковец. Он был на знаменитом ледокольном пароходе "Сибиряков", когда тот совершал свой исторический рейс из Архангельска во Владивосток в одну навигацию. Под конец плавания, в Чукотском море, то есть на самом пороге Берингова пролива, произошла авария. Обломался конец гребного винта и пошел ко дну. Сибиряковцев вывезла русская смекалка. Они использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные люки, и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный ледокольный пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели - выхода в Тихий океан…
Впрочем, тактичный Степан Иванович понимал, что упоминание о потере гребного винта было бы сейчас некстати. Это означало бы - "говорить под руку".
Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в его проворных, сильных руках. Капитан менял курс почти ежеминутно. "Курсовой двадцать!" - негромко бросал он рулевому, не отводя взгляда от наплывающих на нас полей. "Курсовой тридцать пять!", "Курсовой пять!"
Я диву давался, слушая его команду. Почему Федосеич повернул вот в это разводье, а не в другое, соседнее? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса - норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике.