Книга лауреата Государственной премии РСФСР Г. К. Холопова состоит из произведений разных лет и разных жанров.
Особое место занимают в книге повести и рассказы, посвященные Великой Отечественной войне.
Содержание:
ГРЕНАДА - Роман 1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 23
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 32
ДОКЕР - Роман 41
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 41
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 49
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 59
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 69
КНИГА О ВОЙНЕ - Рассказы 79
ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ 80
В ЛЕСНОМ КРАЮ 82
ДОРОГИ ЗАПАДА 88
СОЛДАТЫ 94
МОЗАИКА - Путевые заметки 118
АРМЯНСКИЙ ТРИПТИХ 119
ВЕНГЕРСКИЕ РАССКАЗЫ 121
ИЗ "СКАНДИНАВСКОГО ДНЕВНИКА" 125
Примечания 128
Докер
ГРЕНАДА
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
МЫ ПЛЫВЕМ В БАКУ
Пятнадцатый день под палящими лучами солнца, от которых некуда деться на палубе нашей шаланды, мы плывем из Астрахани в Баку. Шаланда огромная, нагруженная многими тысячами мокрых бревен, сплавленных по Волге, пропитанная смолисто-йодистым запахом сосновой коры. Она сидит низко, чуть ли не черпая бортами воду, и еле-еле тащится за небольшим грузовым пароходом с помятыми боками. Дым от его трубы целый день стелется по палубе шаланды, вызывая наши проклятия. Лица у всех изнуренные, почерневшие, как головешки.
- Прокоптили нас, как рыбу кутум, - говорит моя мать. - Теперь нам никакие болезни не страшны.
Но люди на шаланде болеют, и чуть ли не каждый день кто-нибудь умирает. Никто в болезнях не разбирается, но умирают, как догадываются многие, от тифа, дизентерии, от теплового удара. Умерших тут же пеленают в залатанную простыню, в одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков, в изъеденный молью ковер, привязывают к ногам какой-нибудь груз - кто что найдет! - и бросают за борт. Одному даже привязали медный кувшин, в котором женщины носят воду из родника. Кувшин узкогорлый и заполнялся очень долго.
Конечно, всех этих смертей могло и не быть, если б мы плыли не на лесной шаланде, перевозящей бревна, а на настоящем пароходе, как настоящие беженцы. Но мы "дикие" беженцы, каждый едет по своей воле и куда хочет. А потому не только врача, но и многого другого, необходимого в пути, нет на шаланде. Даже питьевой воды! Пресная кончилась на четвертый день плавания, и нам теперь выдают опресненную морскую. Она ядовитая по цвету и почти горячая. Держат ее в большом ржавом котле, который так сильно накаляется за день, что не успевает остыть даже ночью. От этой воды сразу же начинает тошнить. И люди целый день бредят пресной водой.
На шаланде вместе с нами плывут такие же, как мы, беженцы с Кавказа, уехавшие в Россию после падения Бакинской коммуны, когда город захватили англичане, или же в дни нашествия турецких янычар. Но плывет и много татар из Казани - лудильщиков и кузнецов; немцев-колонистов из-под Царицына - плотников и сапожников; крестьян из Саратовской, Самарской, Пензенской и других голодающих губерний. Татары и немцы везут свой нехитрый инструмент, крестьяне - деревянные сундучки да рваные полушубки. Лежат все на палубе вповалку измученные жаждой, голодом и солнцем.
Тросы между пароходом и шаландой натянуты как струны. Даже при небольшом ветре волны перекатываются через нашу палубу. Шаланда надсадно скрипит и, кажется, вот-вот развалится на части. Тогда на палубе начинают молиться. Отвернувшись, с неприязнью косятся друг на друга, и каждый призывает на помощь своего бога: кто - русского, кто - армянского, кто - магометанского или немецкого. Особенно истово на своих маленьких ковриках молятся казанские татары.
В знойный полдень, когда в палубных досках начинает плавиться смола, боцман нашей "старой калоши", спившийся старичок с козлиной бородкой, приоткрывает палубный люк, и мы, детишки, на брюхе пролезаем в трюм, долго на карачках ползаем в полумраке по скользким бревнам, вдыхая опьяняющий запах мокрой сосновой коры. В трюме сыро, а там, где пробивается вода, даже очень холодно.
Взрослые в эти часы не так сильно страдают от всяких невзгод: у них надежда, что если до Баку и умрут они все, то в живых останутся хотя бы детишки в трюме. Даже моя мать оставляет меня в покое, я не слышу ее голоса: "Гарегин, где ты?"
Город наконец-то показывается сквозь знойное марево.
- Баку! Баку! - слышатся крики.
На палубе даже безнадежно больные поднимаются на ноги. Каждому хочется посмотреть на город, который он оставил четыре или пять лет тому назад, в трудные годы войны. Каков он, Баку, сейчас, в 1922 году?
Потом все торопливо начинают упаковывать вещи.
Связываем и мы свои узлы. На каждого приходится по два. Дедушка наш, конечно, не в счет. У нас с Маро узлы полегче, там подушки и одеяла, а вот у матери и бабушки - тяжелые. У них - кухонная посуда. И все - из меди! И все кованое! В два пальца толщиной! Одна кружка, которой черпают воду, весит… больше пяти фунтов! Таз для умывания - около пуда! Бабушка говорит, что посуда эта досталась ей в наследство от прапрадеда; кружке и тазу, наверное, около двухсот лет, но они еще долго послужат людям.
Положив узлы рядышком, бабушка ласково говорит моей матери:
- Теперь давай приберем твою косу. Смотри, как она растрепалась за дорогу.
Мать нехотя, но покорно садится на сундучок, снимает с головы платок, и бабушка начинает расплетать ее косу. Она толстая, до самого пола.
Вокруг собираются любопытные. С удивлением смотрят на мать, цокают языком, хвалят ее отливающие синевой волосы.
Бабушка сердится, просит всех разойтись, но никто не уходит, хотя город все ближе и ближе подступает к шаланде. Кажется, что не мы, а город, широко раскинувшийся в котловине, со всеми домами, церквами, мечетями плывет нам навстречу. Все выше и выше поднимается колокольня русского кафедрального собора, все раздается вширь огромная, мрачная Девичья башня, и, словно в хороводе, кружатся, кружатся приземистые нефтяные вышки, далеко уходящие по берегу моря.
Я ношусь с одного конца шаланды на другой, выискивая наиболее удобное место для наблюдения. Но вот раздается голос матери:
- Гарегин, где ты?.. Иди сейчас же сюда!
Я нехотя возвращаюсь и сажусь рядом с матерью. Но внимание мое все равно приковано к берегу, к приближающимся пристаням, у которых стоят большие и малые пароходы с дымящими трубами, к снующим во все стороны парусным лодкам.
- Ну вот, нашим страданиям приходит конец, - закручивая косу вокруг головы и туго затягивая ее платком, говорит мать. Она усаживает на свое место Маро. Та уже успела распустить свои "мышиные хвостики".
- Мама, ну скорее! - торопит Маро.
Мать принимается расчесывать ее волосы. Бабушка встает с палубы.
- Конец ли страданиям? - грустно спрашивает бабушка.
- Уезжали мы в Астрахань всей семьей, а возвращаемся, вот видишь… - Мать не договаривает и, отвернувшись, вытирает слезы.
Да, тогда был жив отец. Были живы брат мой Степан и сестра Тамара. Отца мы похоронили в Астрахани. Он умер от воспаления легких, не успев оправиться от сыпного тифа. Это было зимой. Стояли сильные январские морозы девятнадцатого года. На кладбище из лазаретов свозили на дрогах сотни умерших от сыпняка и черной оспы - красноармейцев, горожан, понаехавших отовсюду беженцев. Меж могил горели костры, возле них стояла безмолвная толпа. А в сотне шагов саперы аммоналом взрывали мерзлую землю, в глубоких котлованах хоронили по сто, по двести человек сразу.
От сыпного тифа умер брат мой Степан. Ему было четырнадцать лет. С большой группой детей беженцев и красноармейцев его в эти январские морозы повезли учиться в Москву. По дороге, в нетопленой теплушке, пронизываемой всеми ветрами Калмыцкой и Киргизской степей, он заболел и умер. Перед Саратовом, на каком-то полустанке, его закопали в сугроб.
Сестре Тамаре был всего один год. Она умерла от черной оспы в степи, и ее похоронили среди песчаных барханов, поросших полынью и красной шелюгой. Летом степь здесь звенит от зноя и лишь коршуны парят в безоблачном небе; зимой - бушует шурган.
- Тогда и дед наш был здоров, - мельком взглянув на деда, говорит бабушка. Сложив руки на груди, она тяжело вздыхает.
Мы оборачиваемся. Дед сидит на выцветшем паласе у самого борта шаланды и широко открытыми выпученными глазами смотрит на приближающийся город, вздрагивая от каждого пароходного гудка. На его плечи брошен порыжевший овчинный тулуп, весящий больше пуда. На коленях - длинный и тяжелый кинжал, с которым дед никогда не расстается. Рядом лежат его самодельные увесистые кизиловые костыли, а в зембиле - его удивительные висячие весы.
- Да, нам еще долго будет тяжело, - печально говорит моя мать. - Спасти нас может только чудо. Может быть, помогут твои родственники? - Она искоса выжидательно смотрит на бабушку. - Среди них ведь есть очень богатые люди.
- Да, да, нам могут помочь, - скороговоркой отвечает бабушка. - Погосовы, наверное, помогут, и Балаяны тоже. Очень доброе сердце у Лизы Балаян.
Я часто слышу фамилию Балаян. По рассказам бабушки еще недавно Балаяны были богатыми людьми. У них в Баку - три дома!..
- Как они разбогатели? - отвечает бабушка на мой вопрос. - А у них прадедушка в окрестностях Шемахи нашел клад Александра Македонского - бочку золота. Потом они переехали в Баку и стали множить свои капиталы…
Шаланда наша причаливает к лесной пристани, занимающей большой прибрежный участок. Недавно еще все это принадлежало лесоторговцу Адамову. Фамилия Адамова аршинными буквами написана на стене конторы, на заборе, на крышах временных навесов, под которыми хранятся штабеля дорогих сортов леса. Много бревен и досок лежит в штабелях и под открытым небом.
Лесная пристань мне кажется очень знакомой. Где я видел точно такие же штабеля? Ну да, в Астрахани, на правом берегу Волги, в поселке Форпост. И там все стены были исписаны фамилией Адамова.
Не успевают с нашей шаланды спустить и закрепить сходни, как грузчики большими крюками с грохотом раскрывают и отбрасывают бортовые люки, подводят к ним высокие "козлы" с вращающимися валиками и сразу же начинают выгрузку леса из обширного трюма. Стоящие впереди берут на наплечные соломенные подушки бревно с обвисшей корой и с криком "Ялла!" бегут по пристани на берег. За ними - вторая пара, третья, четвертая, и все - бегом.
Глядя на них, мог ли я думать, что через семь лет вот на этой же лесной пристани, с артелью таких же грузчиков-лесовиков, буду нетерпеливо ждать прибытия из очередного рейса из Астрахани нашей "старой калоши" или другой подобной ей шаланды и так же кидаться к бортовому люку, пролезать через него в трюм и там, согнувшись в три погибели, целый день по колено в воде подносить и выталкивать из люка на валик "козла" мокрые доски и бревна?.. Нет, мне было всего десять лет, и я думал только о том, что волновало мать, бабушку, дедушку и Маро: где мы будем жить, что будем есть, надолго ли задержимся в Баку перед тем, как уехать к дедушке в деревню.
Мать нанимает для деда двух грузчиков, которых здесь почему-то вместо крючников, как в Астрахани, называют амбалами. Раньше дед еще мог встать на костыли и волочить за собой свои параличные ноги, а теперь, обессиленный дорогой, он даже рукой не может шевельнуть. Его надо нести вместе с тяжелым тулупом, сундучком и зембилем с весами. Каждый из нас берет свои два узла, и мы трогаемся вслед за амбалами. Я тащу еще дедовы костыли. Они точно сделаны из камня, и мне приходится идти, подавшись всем корпусом вперед.
Амбалы, ловко орудуя плечами и выкрикивая: "Хабардар, хабардар!", быстро проходят сквозь толпу встречающих и беженцев и выводят нас на берег, к стенам пакгауза пассажирской пристани.
Здесь так же многолюдно, как и на шаланде. Народ располагается прямо на земле.
Мы занимаем местечко у самой стены пакгауза, и бабушка первым делом стелет дедушке палас. Дед ложится и запекшимися губами просит:
- Воды!
Я выхватываю из рук Маро чайник и бегу за водой. Она широкой струей льется из высокого пожарного крана. Я набираю воды, напиваюсь вдосталь, потом лью воду себе на голову, снова пью. Удивительно вкусная вода! Снова набрав чайник, я бегу к деду.
Он присасывается к носику чайника и долго пьет большими рокочущими глотками. Потом плачет, просит, чтобы я и ему полил на голову. И снова присасывается к носику чайника.
- Это, сынок, - говорит дед, - шолларская вода, течет она с гор, самая вкусная вода на свете.
Вновь я бегу и приношу воду, на этот раз для матери и бабушки. Они пьют и тоже плачут от радости.
Я предлагаю воду и Маро, но она со скучающим видом отказывается. Когда же и где она успела напиться? Это для меня остается загадкой.
К нам подходят мужчина и женщина с красными повязками на руках.
- Беженцы? Семейные? - спрашивает женщина.
- Да, - отвечает мать, - семейные. - И лезет в сумочку за документами.
- Вот вам талоны на обед, - говорит мужчина. - А вот вам талоны на воблу. Кипяток можете брать вон в той палатке. Всем этим вы можете бесплатно пользоваться в течение недели. А потом… потом уезжайте.
- На ваше место прибудут другие беженцы, - с виноватым видом говорит женщина. - В этом месяце мы ждем четыре парохода, но многие приедут и на шаландах, как вы.
Мать и бабушка благодарят и крестятся. Маро строит мне рожу. Я ей показываю язык, потом кулак.
На огромном пустыре рядом с нами люди стирают белье, готовят на кострах обед, играют в карты, смеются, плачут, спят, вытянувшись на земле, подложив под голову узлы и котомки. Тут же рядом шумит летучий базар. Здесь же чинят обувь, на лотках продают всякую галантерейную мелочь, взад и вперед снуют продавцы "сладкой воды", мацони, халвы, горячих пирожков, сахарина, самодельных папирос. В толпе бойко промышляют маклаки, за бесценок скупая у беженцев вещи. Слышны звуки шарманки, играют "Маруся отравилась".
- Что бы нам продать? - советуется мать с бабушкой. - Без денег нам ведь никак не прожить.
- Не прожить, - печально соглашается бабушка и смотрит на деда. На нем овчинный тулуп, на поясе кинжал, под ним палас. - Надо бы у него что-нибудь взять.
- Никогда! - чуть ли не кричит мать. - Лучше умереть с голоду.
"А лучше ли?" - думаю я и украдкой смотрю на Маро.
Она что-то жует. Откуда бы это? И что? И это остается для меня загадкой.
Глава вторая
НАШ ДВОР
Дом, в котором мы будем жить, стоит на одной из центральных улиц, примыкающей к многолюдной Ольгинской, откуда совсем близко до порта и Приморского бульвара. Дом - в два с половиной этажа. В первом этаже - пустые, заколоченные магазины. Над ними - служебные помещения, антресоли, давно превращенные в квартиры. А весь верх дома занимают меблированные комнаты.
Антресоли обращены двумя окнами на улицу и одним окном и дверью - во двор, на общий балкон, который тянется с одного конца дома до другого. Комнаты низкие, в пол-этажа, со сводчатыми потолками, длинные, с крашенными в темно-коричневый цвет стенами. Некоторые из них разделены перегородкой на три и даже на четыре части.
Нам отводят антресоль, заваленную всяким хламом, между квартирами мережечницы, которую зовут Парижанкой, и бурового мастера Павлова. К счастью, антресоль посредине разделена дощатой перегородкой.
Полдня уходит на уборку. Мы с сестрой выносим мусор, а мать с бабушкой обметают стены, моют пол и окна.
Светлую половину антресоли, выходящую на улицу, мать отдает деду: только бы не ворчал! Бабушка стелет ему палас на полу, и дед, закутавшись в тулуп, ложится и сразу засыпает.
"Деду мебель не нужна. Но что поставить на нашу половину?" - думаю я, сидя на узлах.
У нашего окна останавливается человек. Я замечаю, что и брезентовая куртка, и кепка, и сапоги на нем в нефтяных пятнах. В руках человек держит по табуретке.
- Добрый день, соседушки! - говорит он. - Вот вам для начала. - И ставит табуретки на подоконник. Потом, перегнувшись через перила балкона, он кричит кому-то внизу: - Вартазар, нет ли у тебя на складе солдатских кроватей? Поищи-ка для беженцев.
Человек уходит, и мы молча переглядываемся. Сидим, боясь шелохнуться. Потом Маро осторожно берет табуретки с подоконника и ставит на пол. Мы продолжаем молчать. Проходит очень много времени, пока на балконе показывается Вартазар. Это дворник. У него пышные усы и косящий левый глаз.
- Возьмите кровати! - с раздражением говорит он. - И чем вам плохо было в Астрахани?
Мы выходим на балкон и втаскиваем в комнату две складные солдатские кровати.
Мать спрашивает у дворника:
- Это кто велел принести их - ваш домком?
- Какой он домком! - взбив свои без того пушистые усы, раздраженно отвечает дворник. - Ваш сосед справа. Буровой мастер Павлов, Тимофей Миронович. - Наклонившись к матери, он доверительно шепчет: - Коммунист! - и многозначительно поднимает палец.
Пока бабушка и мама скребут и моют кровати, в окне появляется соседка слева, Парижанка.
- Возьмите у меня кухонный стол, - говорит она. - Могу вам дать кое-что еще из посуды.
Мать бросает тряпку и идет за Парижанкой. В окно просовывается улыбающееся лицо человека в пенсне. В руке он держит старое эмалированное ведро.
- Не нужно ли вам ведро? - спрашивает он. - Оно, правда, дырявое, но если запаять… - Незнакомец как-то странно вышагивает перед окном: два шага назад - шаг вперед; шаг вправо - шаг влево; два шага вперед - шаг назад.
- Нет, спасибо, - благодарит бабушка. - Обойдемся пока чайником.
- Зря, зря, - качает головой человек в пенсне, то удаляясь, то приближаясь к окну. - Это хорошее ведро, оно нам служило больше двадцати лет. - Гремя ведром, он уходит танцующей походкой.
Нашу половину мы делим ситцевой занавеской еще раз пополам, но теперь вдоль. Одну часть мать отводит для жилья, другую - под кухню. Бабушка ставит туда керосинку, умывальный таз, посуду и выглядит очень счастливой.